29
Путники остановились у дома главнокомандующего Голицына. Князю доложили о прибытии священника. Тот его пригласил в спальню, где уже был в халате.
- Извините, батюшка, - сказал, наскоро одеваясь, главнокомандующий. - Дело важное, воля высшего начальства… Я сперва должен взять с вас клятвенное обещание, что вы вечно будете молчать о слышанном и виденном в предстоящем деле. Клянетесь ли?
- Как приносящий бескровную жертву, - отвечал отец Петр, - я буду верен монархине и без клятвенных слов.
Голицын было замялся, но не настаивал. Он сообщил священнику сведения, добытые о пленнице.
- Знали ль вы о ней что-нибудь прежде? - спросил князь.
- Кое-что дошло по молве…
- Известно ли вам, что она теперь в Петербурге?
- Впервые слышу.
Голицын сообщил о тревоге государыни, об иностранных враждебных партиях, о поддельных завещаниях.
- Доктор более не ручается за ее жизнь, - прибавил фельдмаршал, - не только дни, часы ее сочтены.
Отец Петр перекрестился.
- Она желает приготовиться, - продолжал князь, подбирая слова, - не мне вас учить. Вы, как добрый пастырь, доведете ее, вероятно, до полного раскаяния и сознания, кто она, и если обманно звалась принятым именем, то узнаете, кто ее тому научил… исполните ли?
Священник медлил ответом.
- Даете ли слово помочь правосудию?
- Долг пастыря и свои обязанности знаю, - покашливая, сухо ответил отец Петр.
- Можете ехать, - сказал, кланяясь, князь, - вас проводят, куда нужно; а меня простите за тревогу в такое время.
Карета с священником и Ушаковым направилась к крепости. У дома обер-коменданта они приметили другой экипаж. Духовника ввели в особую комнату. Там его встретил генерал-прокурор, князь Вяземский. Рядом стояли рослый, бравый и румянолицый обер-комендант крепости Чернышев и разряженная, еще моложавая жена последнего.
- Готовы ли все? - спросил Вяземский, оглядываясь.
- Готово, - ответила, несмело приседая, в шуршащих фижменах, обер-комендантша.
- Милости просим, - обратился князь Вяземский к священнику.
Все вошли в соседнюю комнату. Там уже горели в высоких поставцах свечи; между ними стояла купель, и какая-то, в мещанской шубейке, женщина держала что-то завернутое в белое.
- Приступайте, батюшка, - сказал Вяземский, указывая на купель и на то, что держала женщина.
Отец Петр надел ризу, взял поданное Чернышевым кадило, раскрыл книгу и начал крещение. Восприемниками были разряженная, метавшая жеманные взгляды обер-комендантша и сам генерал-прокурор. Имя новорожденному дали Александр. Обряд был кончен. Обер-комендантша все металась с ребенком на руках, глазами и плечами усиливаясь обратить внимание князя на себя и на свое шуршавшее платье.
- Чье дитя? - спросил вполголоса священник, почтительно склоняя крест к подошедшему восприемному отцу. - Как записать в книгу? - спросил отец Петр. - Кто родители?
- Да разве это непременно нужно? - недовольно спросил генерал-прокурор.
- Как повелите… По долгу обряда… мало ли что в будущем… мы должны.
- Запишите, - сказал князь Вяземский. - Александр Алексеев, сын Чесменский.
Священник молча, вздрагивавшей рукой, занес это имя в книгу крещаемых.
- А теперь другая треба… вот ваш вожатый! - сказал со вздохом князь Вяземский, указывая духовнику на вытянувшегося во фронт обер-коменданта. - Надеюсь, все исполнится, как повелено.
С этими словами он вышел и уехал.
Отец Петр, с дароносицей у груди, пошел за Чернышевым. Его сердце сильно забилось, когда они через внутренний мостик вступили в особый, со всех сторон огражденный двор; он понял, что это был роковой Алексеевский равелин…
Чернышев и его спутник взошли на невысокое крыльцо с длинным полуосвещенным коридором, приблизились к небольшой двери.
"Она здесь", - шепнуло сердце священнику. За дверью оказалась невысокая опрятная комната. Часовых уже там не было. Свеча у кровати слабо озаряла из-за особой тафтяной заставки остальную часть комнаты. Воздух был спертый, с легкой примесью запаха лекарств и как бы ладана. Священник огляделся и молча ступил за ширму.
Больная неподвижно лежала на кровати, но была в памяти.
Она, медленно вглядываясь в вошедшего, узнала, по его одежде, священника и, тихо вздохнув, протянула ему руку.
- Очень, очень рада, святой отец! - проговорила она по-французски. - Понимаете меня? Может быть, вам доступнее немецкий язык?
- Oui, oui, comme il vous platt! - неумело выговаривая, ответил отец Петр, вздрогнув от этого грудного, разбитого голоса.
- Я готова, спрашивайте, - проговорила арестантка. - Помолитесь за меня…
30
Священник бережно положил на стол дароносицу, присел на стул у кровати, оправил густую гриву своих волос и, разглядев образок у изголовья больной, тихо нагнулся к ней.
- Ваше имя? - спросил он.
- Princesse Elisabeth…
- Заклинаю вас, говорите правду, - продолжал отец Петр, подбирая французские слова. - Кто ваши родители и где вы родились?
- Клянусь всем, святым богом клянусь, не знаю! - ответила, глухо кашляя, пленница. - Что передавала другим, в том была сама убеждена.
На новые вопросы, чуть слышно, упавшим голосом, она еще кое-что добавила о своем детстве, коснулась юга России, деревушки, где жила, Сибири, бегства в Персию и пребывания в Европе.
- Вы христианка? - спросил священник.
- Я крещена по греко-российскому обряду и потому считаю себя православною, хотя доныне, вследствие многих причин, была лишена счастья исповеди и святого причастия… Я много грешила; искавши выхода из своего тяжелого положения, сближалась с людьми, которые меня только обманывали… О, как я вам благодарна за посещение!
- У вас найдены списки с духовных завещаний… от кого вы их получили и кем, откройте мне и господу, составлен ваш манифест к русской эскадре?
- Все это, уже готовое, мне прислано от неизвестного лица, - проговорила больная. - Тайные друзья меня жалели… старались возвратить мои утерянные права.
"Что же это? - раздумывал, слушая ее, изумленный духовник. - Все тот же обман или правда? и если обман, то в такое мгновение!"
- Вы на краю могилы, - произнес он дрогнувшим голосом, - тлен и вечность… покайтесь… между нами один свидетель - господь.
Исповедница боролась с собой. Ее грудь тяжело дышала. Рука судорожно стискивала у рта платок.
- В ожидании божьего праведного суда и близкой кончины, - сказала она, обратя угасший взгляд на стену к образку, - уверяю и клянусь, все, что я сообщила вам и другим, - истина… Более не знаю ничего…
- Но ведь это невозможно, - возразил с чувством отец Петр, - то, что вы передаете, так мало вероятно.
Больная, как бы от невыносимого страдания, закрыла глаза. Слезы покатились по ее бледным, страшно исхудалым щекам.
- Кто были ваши соучастники? - спросил, помедлив, священник.
- О, никаких! Пощадите… и если я, слабая, гонимая, без средств…
Княжна не договорила. Снова страшно закашлявшись, она вдруг приподнялась, ухватилась за грудь, за кровать и в беспамятстве упала. Обморок длился несколько минут. Отец Петр, думая, что она умирает, набожно шептал молитву.
Больная очнулась.
- Успокойтесь, придите в себя, - сказал священник, видя, что ей лучше.
- Не могу более, оставьте, уйдите! - проговорила больная. - В другой раз… дайте отдохнуть…
- Вашего сына сейчас окрестили, - объявил, желая ее ободрить, священник, - поздравляю. Господь милосерден, еще будете жить… для него.
Чуть заметная улыбка скользнула по сжатым, запекшимся губам арестантки. Глаза смутно глядели в сторону, вверх, куда-то мимо этой комнаты, крепости, мимо всего окружавшего, далеко…
Отец Петр осенил больную крестом, еще постоял над нею, взял дароносицу и, отложив таинство причастия, вышел.
- Ну, что? - спросил его в коридоре обер-комендант. - Исповедали, приобщили?
Священник, склонив голову, молча, поклонился обер-коменданту, сел в карету и уехал из равелина.
Утром второго декабря его опять пригласили со святыми дарами в крепость. Арестантке стало хуже.
- Одумайтесь, дочь моя, облегчите душу покаянием, - увещевал священник. - Заклинаю вас богом, будущей жизнью!
- Я грешна, - ответила, уже не кашляя и как-то странно успокоясь, умирающая, - с юных лет я гневила бога и считаю себя великою, нераскаянною грешницей.
- Разрешаю твои прегрешения, дочь моя, - произнес, искренне молясь и крестя ее, священник, - но твое самозванство, вина перед государыней, сообщники?
- Я русская великая княжна! Я дочь покойной императрицы! - с усилием прошептала коснеющими устами пленница.
Священник нагнулся к ней, думая приступить к причастию. Арестованная была неподвижна, как бы бездыханна.
31
Отец Петр в сильном смущении возвратился домой.
"Да уж и впрямь самозванка ли она? - мыслил он. - Все может утверждать человек из личных выгод; но умирающий… при последнем вздохе… и после таких лишений, почти пытки!.. Что, если она неповинна, не обманщица? Помнит детство, твердит одно… Ведь она здесь и, в самом деле, пока единственный свой свидетель. Ее ли вина, если ее доказательства шатки, даже ничтожны".
Священник вошел к себе в кабинет. Девушек, как он узнал, не было дома; он растопил печь, запер дверь, вынул дневник Концова, снова посмотрел рукопись, вложил ее в чистый лист бумаги, перевязал его шнурком и запечатал, надписав на оболочке: "Вскрыть после моей смерти". Этот сверток он положил на дно сундука, где хранились его другие сокровенные бумаги и рукописи, и, едва замкнул сундук, в дверь постучались.
- Кто там?
- Свои.
Вошла племянница, за нею стояла Ракитина.
- Что это, дяденька, с вами? - спросила, вглядываясь в священника, Варя. - Вы встревожены, другой день куда-то ездите… где были?..
Ирина смотрела также вопросительно. "Уж не получены ли какие вести для меня?" - мыслила она.
- Дело постороннее, не по вашей части! И вы меня, Ирина Львовна, великодушно простите, - обратился священник к Ракитиной, - времена смутные… привезенную вами рукопись опасно держать в доме… вы собираетесь уехать, но и в деревне не безопасно… уж извините старику…
Ирина побледнела.
- Разные ходят слухи, не учинили бы розыска, - продолжал отец Петр, - пеняйте, сударыня, на меня, только я ваши листки…
- Где тетрадь? Неужели сожгли? - вскрикнула Ракитина, взглядывая в растопленную печь.
Отец Петр молча поклонился.
Ирина всплеснула руками.
- Боже, - проговорила она, не сдержав хлынувших слез, - было последнее утешение, последняя память, - и та погибла. С чем уеду?
Варя с укором взглянула на дядю.
- После, дорогая барышня, со временем все узнаете, теперь лучше молчать, - сказал решительно отец Петр. - Пути божий неисповедимы, враг же сеет незнаемое… молитесь, памятуя господа. Он воздаст.
Священника не оставили в покое. В тот же день его снова пригласили к главнокомандующему.
- Дознались ли вы чего-нибудь от арестованной? - спросил Голицын.
- Простите, ваше сиятельство, - ответил отец Петр, - тайна исповеди… не могу…
Голицын смешался. "Какие поручения! - подумал он, краснея. - И все эти советники… Орлову не сидится; плетет, видно, мутьян в Москве, а ты спрашивай…"
- Но, батюшка, на это воля свыше, - сказал Голицын.
- Не могу, ваше сиятельство, против совести.
Голицын шевелил губами, не находя выхода из затруднения.
- Да кто же наконец она? - произнес он, стараясь придать себе грозное, решительное выражение. - Ведь это, батюшка, государственное, глубокой важности дело… Согласитесь, я должен же донести, взыщется… ведь ответчик за спокойствие и за все - я… я один…
- Одно могу доложить вашему княжескому сиятельству, - проговорил священник, - пока жив, сдержу клятвенное слово, потребованное вами.
Фельдмаршал насторожил уши.
- Никому не пророню узнанного на духу, - продолжал отец Петр, - вы сами взяли с меня обет молчания, но я могу сообщить вам, князь, лишь мою собственную догадку. Много об арестованной выдумано, приплетено… А что, если…
- Говорите, говорите, - сказал фельдмаршал.
- Что, если арестованная не повинна ни в чем! - произнес священник. - Ведь тогда, за что же она все это терпит?
Если бы гром в это мгновение разразился над фельдмаршалом - он менее озадачил бы его.
- Вы хотите сказать, что она не имела сообщников, не злоумышляла? - проговорил он. - Да ведь, если, сударь, так, то она и не самозванка, понимаете ли, а прирожденная, настоящая наша княжна… Неужели возможно это, хотя на миг, допустить?
Отец Петр, склонясь головой на рясу, молчал.
- Вы ошибаетесь! Сон и бред! - вскричал фельдмаршал, хватаясь за звонок. - Лошадей! - сказал он вошедшему ординарцу. - Сам попытаюсь, еще не утеряно время! погляжу.
32
"Ох, и я грешник в указаниях о ней! - мыслил Голицын, едучи в крепость, - поддавался в выводах другим, торопился без толку, льстил догадкам и соображениям других!"
Нева, поверх льда, была еще затоплена остатками бывшего накануне наводнения. Карета Голицына с трудом пробиралась между незамерзших луж.
Обер-коменданта он не застал дома. Тот с ночи находился в равелине. У крыльца вертелся с бумагами Ушаков. Он подошел к князю и начал было:
- Так как вашему сиятельству небезызвестно, расходы на оную персону…
- Ведите меня к арестантке, - сказал князь дежурному по караулу, обернув спину к Ушакову. - Чем занимаются! Что больная? В памяти еще?
- Кончается, - ответил дежурный.
Голицын перекрестился. У входа в равелин его встретил обер-комендант Чернышев.
Князь не узнал его. Бравый, молодцеватый фронтовик-служака, Чернышев, не смущавшийся на своей должности ничем, был взволнован и сильно бледен.
- Бедная, - прошептал фельдмаршал, идя с Чернышевым, - ужели умрет?.. Был доктор?
- Неотлучно при ней, с вечера, - ответил Чернышев, - недавно началась агония… бредит…
- О чем бред? Говорите! - опять всполошился князь, склоняя голову к Чернышеву. - Были вы у нее, слышали? Бред о чем?
- Заходил несколько раз, - ответил обер-комендант. - Твердит непонятные слова - слышатся между ними: Орлов… принцесса… mio caro, gran Dio…
- Ребенок? - спросил, смигивая слезы, князь.
- Жив, ваше сиятельство, - на руках кормилки… супруга… жена-с хорошую нашла.
- Заботьтесь, сударь, чтоб все было, понимаете, чтоб все, - внушительно и строго проговорил фельдмаршал, подыскивая в голосе веские, начальнические звуки, - по-христиански, слышите ли, вполне… И на случай, здесь же… в тайности, понимаете ли, и без огласки… ведь человек тоже, страдалица.
Князь еще хотел что-то сказать и всхлипнул. Горло ему схватили слезы. Он качнул головой, оправился и, по возможности бодрясь, твердо вышел на крыльцо. Здесь он взглянул на хмурое серое небо, заволоченное обрывками облаков.
Над равелином, в вихре падавшего снега, беспорядочно вились галки. Полусорванные смолкшею двухдневною бурей, железные листы уныло скрипели на ветхой крыше. Фельдмаршал, кутаясь в соболий воротник, сел в карету и крикнул:
- Домой!
"В прежние наводнения, - рассуждал он, - не раз заливало казематы; теперь господь помиловал ее, бедную.
Да, по всей видимости, - мысленно прибавил он себе, - несчастная - игралище чужих, темных страстей. Самозванка ли, трудно решить. Так ее величеству и отпишу… ее смерть падет не на наши головы…"
Карета быстро неслась по свежему, падавшему снегу, обгоняя обозы с дровами и сеном, щегольские экипажи и одиноких пешеходов, озабоченно шагавших сквозь снежную завируху.
Мелькали те же дома, церкви, те же мосты и вывески, к которым старый князь, с хлопотливою, деловою озабоченностью начальника северной резиденции, приглядывался столько лет. Вот и дом полиции, у Зеленого моста, на Невском, и собственная квартира фельдмаршала. Тяжело было на его душе.
"А что, если она и впрямь не самозванка?" - вдруг подумал фельдмаршал, завидев у моста на Мойке место бывшего Елисаветина Зимнего дворца и далее, по Невскому, Аничковы палаты Разумовского.
Голицыну вспомнилось прошлое царствование, тогдашние сильные люди, связи, его собственные молодые годы и все, что унеслось с теми невозвратными годами и людьми.
Вечером, четвертого декабря 1775 года, княжна Тараканова, dame d'Azov, Али Эмете и принцесса Владимирская - скончалась. Ее последних минут не видел никто. К ней вошли, - она лежала тихо, будто заснула. Неприкрытые тусклые зрачки были устремлены к образку спаса.
На следующий день сторожившие ее гарнизонные инвалиды Петропавловской крепости вырубили, при помощи ломов и кирок, на внутреннем, обсаженном липками дворике Алексеевского равелина глубокую яму и тайно от всех зарыли в ней тело умершей, закидав ее мерзлою землей. Инвалидный вахтер Антипыч сам от себя посадил над этой могилой березку… Прислугу арестантки, горничную Мешеде и шляхтича Чарномского, по довольном опросе и взятии с них клятвы о вечном молчании, отпустили в чужие края.
Отец Петр проведал о кончине арестантки по слезам и некоторым намекам кумы, обер-комендантши. Он сказал себе: "Узницы тьмы, долгою нощию связаны, успокоил вы господь!" - и без огласки отслужил у себя в церкви панихиду по усопшей рабе божией Елисавете, причем на проскомидии, в помин ее души, вынул частичку из просфоры.
- По ком это, крестный, вы служили панихиду? - спросила священника Варя, увидев у него на столе эту просфору.
- Не известная тебе особа, многострадальная!
- Да кто она?
- Аз раб и сын рабыни твоея , - ответил загадочно отец Петр, - все мы под властью божьей, мудрые и простые, рабы и цари… сокровенная притчей изыещет и в гадании притчей поживет !..
Фельдмаршал Голицын долго обдумывал, как сообщить императрице о кончине Таракановой. Он взял перо, написал несколько строк, перечеркнул их и опять стал соображать.
"Э, была не была! - сказал он себе. - С мертвой не взыщется, а всем будет оправдание…"
Князь выбрал новый чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и, тщательно выводя слова неясного, старческого почерка, написал:
"Всклепавшая на себя известное вашему величеству неподходящее имя и природу, сего четвертого декабря, умерла нераскаянной грешницей, ни в чем не созналась и не выдала никого".