- Новая неправда, - сказал Голицын, - и к чему она? Не стыдно ли так отвечать доверенному липу государыни, старику? - Я говорю правду, как перед богом! - ответила, рыдая, пленница. - Свидетели тому адмирал, офицеры, весь флот…
Изумленный Голицын прекратил расспрос, и о новом сознании арестантки донес в тот же день в Москву.
- Негодная, дерзкая тварь! - вскрикнула Екатерина, прочтя это сообщение Потемкину. - Чем изворачивается новое издание выставленного нам поляками Пугачева!.. Нагло клевещет на других!
- Но если тут не без истины? - произнес Потемкин. - Слабую, доверчивую женщину так легко увлечь, обмануть.
- О, быть не может! - возразила Екатерина. - Впрочем, граф Алексей Григорьевич скоро будет сюда, - он объяснит нам подробнее об этой, им арестованной лже-Елисавете… А вы, князь, в рыцарской защите женщин, не забывайте главного - спокойствия государства. Мало мы с вами пережили в недавний бунт.
Потемкин замолчал.
Орлова ждали со дня на день. Он спешил из Италии, к торжеству празднования турецкого мира. Голицыну тем временем было послано приказание: отнять у арестантки излишнее, не положенное в тюрьме платье и, удалив ее горничную, приставить к ней, для бессменного надзора, двух надежных часовых.
20
Упорство пленницы было Екатерине непонятно и выводило ее из себя.
- Как! - рассуждала она. - Сломлена Турция. Пугачев пойман, сознался и всенародно казнен… а эта хворая, еле дышащая женщина, эта искательница приключений… ни в чем не сознается и грозит мне, из глухого подземелья, из норы?
Потемкин, узнав от Христенека подробности ареста княжны, мрачно дулся и молчал. Екатерина относила это в припадку его обычной хандры.
Вскоре и другие из ближних императрицы узнали, каким образом Орлов заманил и предал указанное ему лицо, и сообщили об этом государыне через ее камер-юнгферу Перекусихину. Екатерина сперва не поверила этим слухам и даже резко выговорила это своей камеристке. Секретный рапорт прямого, неподкупного Голицына о положении и признании арестантки вполне подтвердил сообщение придворных. Женское сердце Екатерины возмутилось.
- Не Радзивилл! - сказала она при этом. - Тому грозила конфискация громадных имений, а он не выдал преданной женщины!
"Предатель по природе! - шевельнулось в уме Екатерины при мыслях об услуге Орлова. - На все готов и не стесняется ничем… не задумается, если будет в его видах, и на другое!"
Вспомнились Екатерине при этом давние строки: "Матушка царица, прости, не думали, не гадали…"
- Недаром его зовут палачом! - презрительно прошептала Екатерина. - Пересолил, скажет, из усердия… Впрочем, приедет - надо поправить дело… Эта потерянная - без роду и племени - игрушка в руках злонамеренных, у него она будет бессильна… А ей, продававшей в Праге пиво, чем не пара русский сановник и граф?
Сельские тихие виды Царицына и Коломенского стали тяготить Екатерину. Леса, пруды, ласточки и мотыльки не давали ей прежнего покоя и отрадных снов.
Императрица неожиданно и запросто поехала в Москву.
Там, в Китай-городе, она посетила архив коллегии иностранных дел, куда перед тем, по ее приказанию, были присланы на просмотр некоторые важные бумаги. Начальником архива в то время состоял знаменитый автор "Опыта новой истории России" и "Описания Сибирского царства", бывший издатель академических "Ежемесячных сочинений", путешественник и русский историограф, академик Миллер. Ему тогда было за семьдесят лет. Императрица, сама усердно занимаясь историей, знала его и не раз с ним беседовала о его работах и истории вообще. Она его застала на квартире, при архиве, над грудой старинных московских свитков.
Миллер был большой любитель цветов и птиц. Невысокие, светлые комнаты его казенной квартиры были увешаны клетками дроздов, снегирей и прочей пернатой братии, оглушившей Екатерину разнообразными свистами и чиликаньями. Стеклянная дверь из кабинета хозяина вела в особую, уставленную кустами в кадках светелку, где, при раскрытых окнах, завешанных сетью, часть птиц летала на свободе. Запах роз и гелиотропов наполнял чистые укромные горенки. Вощеные полы блестели, как зеркало. Миллер работал у стола, перед стеклянною дверью в птичник. Государыня вошла незаметно, остановив засуетившуюся прислугу.
- Я к вам, Герард Федорович, с просьбой, - сказала, войдя, Екатерина.
Миллер вскочил, извиняясь за домашний наряд.
- Приказывайте, ваше величество, - произнес он, застегиваясь и отыскивая глазами куда-то, как ему казалось, упавшие очки.
Императрица села, попросила сесть и его. Разговорились.
- Правда ли, - начала она, после нескольких любезностей и расспросов о здоровье хозяина и его семьи, - правда ли… говорят, вы имеете данные и вполне убеждены, что на московском престоле царствовал не самозванец Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий? Вы говорили о том… английскому путешественнику Коксу.
Добродушный, с виду несколько рассеянный и постоянно углубленный в свои изыскания, Миллер был крайне озадачен этим вопросом государыни.
"Откуда она это узнала? - мыслил он. - Ужели проговорился Кокс?"
- Объяснимся, я облегчу нашу беседу, - продолжала Екатерина. - Вы обладаете изумительною памятью, притом вы так прозорливы в чтении и сличении летописей; скажите откровенно и смело ваше мнение… Мы одни - вас никто не слышит… Правда ли, что доводы к обвинению самозванца вообще слабы, даже будто бы ничтожны?
Миллер задумался. Его взъерошенные на висках седые волосы странно торчали. Добрые, умные губы, перед приездом государыни сосавшие полупогасший янтарный чубук, бессознательно шевелились.
- Правда, - несмело ответил он, - но это, простите, мое личное мнение, не более…
- Если так, то почему же не огласить вам столь важного суждения?
- Извините, ваше величество, - проговорил Миллер, растерянно оглядываясь и подбирая на себя упорно сползавшие складки камзола, - я прочел розыск Василия Шуйского в Угличе. Он производил следствие по поручению Годунова и имел расчет угодить Борису, привезя ему показания лишь тех, кто утверждал сказки об убиении истинного царевича; другие, неприятные для Годунова, следы он, очевидно, скрыл.
- Какие? - спросила Екатерина.
- Что погиб другой, а мнимоубитый скрылся. Вспомните, ведь этот следователь, Шуйский, потом сам же всенародно признал царевичем возвратившегося Димитрия.
- Довод остроумный, - сказала Екатерина, - недаром генерал Потемкин, большой любитель истории, советует все это напечатать, если вы в том убеждены.
- Помните, ваше величество, - проговорил Миллер, - воля монархини - важный указатель; но есть другая, более высшая власть - Россия… Я лютеранин, а тело признанного Димитрия покоится в Кремлевском соборе… Что сталось бы с моими изысканиями, что сталось бы и со мной среди вашего народа, если бы я дерзнул доказывать, что на московском престоле был не Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий?
21
Слова Миллера смутили Екатерину.
"Откровенно, - подумала она, - так и подобает философу".
- Хорошо, - произнесла императрица, - не будем тревожить мертвых; поговорим о живых. Генерал Потемкин, надеюсь, вам доставил список с допроса и показаний наглой претендентки, о поимке которой вы, вероятно, уже слышали…
- Доставил, - ответил Миллер, вспомнив наконец, что очки, которые он продолжал искать глазами, были у него на лбу, и удивляясь, как он об этом забыл.
- Что вы скажете об этой достойной сестре маркиза Пугачева? - спросила Екатерина.
Миллер увидел в это мгновение за стеклянною дверью, как вечно ссорившаяся с другими птицами канарейка влетела в чужое гнездо, и хозяева последнего, с тревогой и писком летая вокруг нее, старались ее оттуда выпроводить. Занимал его также больной, с забинтованной ногою, дрозд.
- Принцесса, если она русская, - произнес Миллер, краснея за свою робость и рассеянность, - очевидно, плохо училась русской истории; вот главное, что я могу сказать, прочтя ее бумаги… впрочем, в этом более виноваты ее учителя…
- Так вы полагаете, что в ее сказке есть доля истины? - спросила Екатерина. - Допускаете, что у императрицы Елисаветы могла быть дочь, подобная этой и скрытая от всех?
Миллер хотел сказать: "О да, разумеется, что же тут невероятного?" Но он вспомнил о таинственном юноше, Алексее Шкурине, который в то время путешествовал в чужих краях, и, смутясь, неподвижно уставился глазами в дверь птичника.
- Что же вы не отвечаете? - улыбнулась Екатерина. - Тут уже ваше лютеранство ни при чем…
- Все возможно, ваше величество, - произнес Миллер, качая седою, курчавою головой, - рассказывают разное, есть, без сомнения, и достоверное.
- Но послушайте… Не странно ли? - произнесла Екатерина. - Покойный Разумовский был добрый человек, притом, хотя тайно, состоял в законном браке с Елисаветой… Из-за чего же такое забвение природы, бессердечный отказ от родной дочери?
- То был один век, теперь другой, - сказал Миллер. - Нравы изменяются; и если новые Шуйские-Шуваловы столько лет подряд могли держать в одиночном заключении, взаперти, вредного им принца Иоанна, объявленного в детстве императором, - что же удивительного, если, из той же жажды влияния и власти, они на краю света, на всякий случай, припрятали и другого младенца, эту несчастную княжну?
- Но вы, Герард Федорович, забываете главное - мать! Как могла это снести императрица? У нее, нельзя этого отрицать, было доброе сердце… Притом здесь дело шло не о чуждом дитяти, как Иванушка, а о родной, забытой дочери.
- Дело простое, - ответил Миллер, - ни Елисавета, ни Разумовский тут, если хотите, ни при чем: интрига действовала на государыню, не на мать… Ей, без сомнения, были представлены важные резоны, и она согласилась. Тайную дочь спрятали, услали на юг, потом за Урал. В бумагах княжны говорится о яде, о бегстве из Сибири в Персию, потом в Германию и Францию… Шуйские наших дней повторили старую трагедию; охраняя будто бы государыню, они готовили, между тем, появление, на всякий случай, нового, ими же спасенного выходца с того света.
Екатерине вспомнился в одном из писем Орлова намек о русском вояжире, а именно об Иване Шувалове, который в то время еще находился в чужих краях.
- С вами не наговоришься, - сказала, вставая, Екатерина, - ваша память тот же неоцененный архив; а русская история, не правда ли, как и сама Россия, любопытная и непочатая страна. Хороши наши нивы, беда только от множества сорных трав. Кстати… я все любуюсь вашими цветами и птицами. Приезжайте в Царицыно. Гримм мне прислал семью прехорошеньких какаду. Один все кричит: "Oui est verite?"
Отменно милостиво поблагодарив Миллера, императрица возвратилась в Царицыно. Вскоре туда явился победитель при Чесме, Орлов.
Алексей Григорьевич не узнал двора. С новыми лицами были новые порядки. Граф не сразу удостоился видеть государыню. Ему сказали, что ее величество слегка недомогает.
Орлов смутился. Опытный в дворских нравах человек, он почуял немилость, беду. Надо было поправить дело. Алексей Григорьевич не без робости обратился к некоторым из приближенных и решился искать аудиенции у нового светила, Потемкина. Их свидание было вежливо, но не радушно. Далеко было до прежней дружеской близости и простоты. Проговорили за полночь, но гость чувствовал, что ему было сказано немного.
- Нынче все без меры, через край! - произнес, по поводу чего-то и мимоходом, Потемкин.
Задумался об этих словах Орлов: "Через край! Ведь и он хватил не в меру".
Наутро он был приглашен к государыне, которую застал за купаньем собачек. Мистер Том Андерсон уже был вынут из ванночки, вытерт и грелся, в чепчике, под одеялом. Миссис Мими, его супруга, еще находилась в ванне. Екатерина сидела, держа наготове другой чепчик и одеяло. Перекусихина, в переднике, с засученными за локти рукавами, усердно терла собачку губкой с мылом. Намоченная и вся белая от пены, Мими, завидя огромного, глазастого, не знакомого ей гостя, неистово разлаялась из-под руки камер-юнгферы.
- С воды и к воде, - шутливо произнесла Екатерина, - добро пожаловать. Сейчас будем готовы.
Одев в чепчик и уложив в постель Мими, государыня вытерла руки и произнесла:
- Как видите, о друзьях первая забота! - села и, указав Орлову стул, начала его расспрашивать о вояже, об Италии и о турецких делах.
- А вы, батюшка Алексей Григорьевич, пересолили, - сказала она, достав табакерку и медленно нюхая из нее.
- В чем, ваше величество?
- А в препорученном, - улыбнулась, шутливо грозя, Екатерина.
Орлов видел улыбку, но в самой шутке государыни приметил недобрую, знакомую ему черту: круглый и плотный подбородок Екатерины слегка вздрагивал.
- Что же, матушка государыня, чем я прогневил? - спросил он, заикаясь.
- Да как же, сударь… уж право, чересчур, - продолжала Екатерина, нюхая из полураскрытой табакерки.
Орлов ребячески растерялся. Его глаза трусливо забегали.
- Ведь пленница-то наша, - произнесла государыня, - слышали ли вы? Скоро сам-друг…
Богатырь и силач Орлов не знал, куда деться от замешательства.
"Пропал, окончательно погиб! - думал он, мысленно уже видя свое падение и позор. - Помяни, господи, царя Давида…"
- Дело, впрочем, можно еще поправить, - проговорила Екатерина, - вам бы ехать в Питер да свидеться с пленницей, к торжеству мира возвратились бы женихом.
Орлов, сморщившись, опустился на колено, поцеловал протянутую ему руку и молча вышел. За порогом он оправился.
- Ну, что, как государыня? Что изволила говорить? - спрашивали его ближние из придворных.
- Удостоен особого приглашения на торжество мира, - ответил граф, - еду пока в Петербург, устроить дела брата.
Алексей Григорьевич старался смотреть самоуверенно и гордо…
Орлов понял, что ему нечего было медлить, государыня, очевидно, не шутила.
Под предлогом свидания с удаленным братом, он собрался и вскоре выехал в Петербург.
22
Изнуренная долгим морским путем и заключением, пленница влачила в крепости тяжелые дни. Острый, с кровохарканьем и лихорадкой кашель перешел в быстротечную чахотку.
Частые появления и допросы фельдмаршала Голицына приводили княжну в неописанный гнев.
- Какое право имеют так поступать со мной? - повелительно спрашивала она. - Какой повод я подала к такому обращению?
- Предписание свыше, монарший приказ! - отвечал, пыхтя и перевирая французские слова, секретарь Ушаков.
В качестве письмоводителя наряженной комиссии, он заведовал особыми суммами, назначенными для этой цели, и потому, жалуясь на утомление, кучу дела и даже на боль в пояснице, с умыслом тянул справки, плодил новые доказательные статьи и переписку о ней и вообще водил за нос добряка Голицына, - собираясь на сбережения от содержания арестантки прикупить новый домик к бывшему у него на Гороховой собственному двору.
Таракановой, между прочим, были предъявлены найденные в ее бумагах подложные завещания.
- Что вы скажете о них? - спросил ее Голицын.
- Клянусь всемогущим богом и вечною мукой, - отвечала арестантка, - не я составляла эти несчастные бумаги, мне их сообщили.
- Но вы их собственноручно списали?
- Может быть, это меня занимало.
- Так вы не хотите признаваться, объявить истины?
- Мне не в чем признаваться. Я жила на свободе, никому не вредила: меня предали, схватили обманом.
Голицын терял терпение. "Вот бесом наделили! - мыслил он. - Открывай тайны с таким камнем!"
Князь вздыхал и почесывал себе переносицу.
- Да вы, ваше сиятельство, упомнили, - шепнул однажды при допросе услужливый Ушаков, - вам руки развязаны - последний-то указ… в нем говорится о высшей строгости, о розыске с пристрастием.
- Айв самом деле! - смекнул растерявшийся князь, вообще не охотник до крутых и жестоких мер. - Попробовать разве? Хуже не будет!
- Именем ее величества, - строго объявил фельдмаршал коменданту в присутствии пленницы, - ввиду ее запирательства - отобрать у нее все, кроме необходимой одежды и постели, слышите ли, все… книги, прочие там вещи, - а если и тут не одумается - держать ее на пище прочих арестантов.
Распоряжение князя было исполнено. Привыкшей к неге и роскоши, избалованной, хворой женщине стали носить черный хлеб, солдатские кашу и щи. Она, голодная, по часам просиживала над деревянною миской, не притрагиваясь к ней и обливаясь слезами. На пути в Россию, у берегов Голландии, где эскадра запасалась провизией, арестантка случайно узнала из попавшего к ней в каюту газетного листка все прошлое Орлова и с содроганием, с бешенством кляла себя за то, как могла она довериться такому человеку. Но явилось еще худшее горе. В комнатку арестантки, сменяясь по очереди, с некоторого времени день и ночь становились двое часовых. Это приводило арестантку в неистовство.
- Покайтесь, - убеждал, навещая ее, Голицын, - мне жаль вас, иначе вам не ждать помилования.
- Всякие мучения, самое смерть, господин фельдмаршал, все я приму, - ответила пленница, - но вы ошибаетесь… ничто не принудит меня отречься от моих показаний.
- Подумайте…
- Бог свидетель, мои страдания падут на головы мучителей.
- Одумается, ваше сиятельство! - шептал, роясь при этом в бумагах, Ушаков. - Еще опыт, и изволите увидеть…
Опыт был произведен. Он состоял в грубой сермяге, сменившей на плечах княжны ее ночной, венецианский шелковый пеньюар.
- Великий боже! Ты свидетель моих помыслов! - молилась арестантка. - Что мне делать, как быть? Я прежде слепо верила в свое прошлое; оно мне казалось таким обычным, я привыкла к нему, к мыслям о нем. Ни измена того изверга, ни арест не изменили моих убеждений. Их не поколеблет и эта страшная, железная, добивающая меня тюрьма. Смерть близится. Матерь божия, младенец Иисус! Кто подкрепит, вразумит и спасет меня… от этого ужаса, от этой тюрьмы?
В конце июня, в холодный и дождливый вечер, в Петропавловскую крепость подъехала наемная карета с опущенными занавесками. Из нее, у комендантского крыльца, вышел граф Алексей Григорьевич Орлов. Через полчаса он и обер-комендант крепости Андрей Гаврилович Чернышев направились в Алексеевский равелин.
- Плоха, - сказал по пути обер-комендант, - уж так-то плоха; особенно с этою сыростью; вчера, ваше сиятельство, молила дать ей собственную одежду и книги - уважили…
Часовых из комнаты княжны вызвали. Туда, без провожатых, вошел Орлов. Чернышев остался за дверью.
В вечернем полумраке граф с трудом разглядел невысокую, с двумя в углублении окнами, комнату. В рамах были темные железные решетки. У простенка, между двумя окнами, стояли два стула и небольшой стол, на столе лежали книги, кое-какие вещи и прикрытая полотенцем миска с нетронутою едой. Вправо была расположена ширма, за ширмою стояли столик с графином воды, стаканом и чашкой и под ситцевым пологом железная кровать.
На кровати, в белом капоте и белом чепце, лежала, прикрытая голубою, поношенного бархата, шубкой, бледная, казалось, мертвая женщина.