- Да. Ты взрослый человек и не можешь перестать оплакивать своего сына. Это было бы нормально для женщины, но ты ведь был военным. Я ненавижу подобную сентиментальность. Дай мёртвым покоиться в мире… Ты с трудом остался жив и даже не ценишь этого и пребываешь в плохом настроении. Разве не так? Дай мне сказать. В этой сумасшедшей войне погиб даже твой сын, но ты остался! Но ты ведь не ценишь, что спасся от верной смерти, и, оставшись в живых, не собираешься что-нибудь совершить вместо своего сына. Разве это не так? Ты и тебе подобные до основания разрушили Японию, повергли народ страшным страданиям и…
- Мория! - Усиги сел, его лицо побагровело.
Несколько побледнев, Кёго извинился перед другом, но продолжал:
- Но ведь всё так, как я говорю. Я понимаю твоё желание искупить вину. Но это ведь ещё одно проявление японского сентиментализма. Можешь ли ты это отрицать? Нам уже пора избавиться от него. Почему ты не можешь стряхнуть с себя призрак смерти и попытаться начать жить. Что в этом плохого? Если для какого-либо проекта нужен капитал, я его предоставлю. С этой целью я и пришёл сегодня.
Усиги тяжело взглянул на Кёго.
- Ты говоришь, что дашь мне деньги?
- Да, если они послужат для какого-либо дела.
- Нет, я отказываюсь, - сказал он резко и затем замолчал.
Кёго посмотрел на ничего не выражающее лицо Усиги, и у него неожиданно возникли ассоциации с тяжёлыми чертами лица молодого жандарма. У его старого друга проступило выражение тупости, которое их в чём-то объединяло и которое больше всего ненавидел Кёго.
- Не мог ли ты более откровенно говорить со мной? - спокойно спросил Кёго, на что Усиги неожиданно взорвался:
- Это твои деньги.
Кёго был захвачен врасплох, но сумел сдержаться. Что-то холодное и тёмное сдавило на мгновение его грудь. Он поставил на стол свою чашку сакэ, которую держал в руках.
- Значит, вот о чём ты думал.
- Пожалуйста, не наноси удар по моему самолюбию. Ты, наверное, заметил… Я потерпел поражение в жизни, но когда ты сегодня пришёл, я даже не мог тебя пригласить в дом, ибо это было бы непростительно перед мёртвыми. Вот такой я есть.
- Так вот почему ты выскочил из дома навстречу мне со своей бутылкой и предложил сразу пойти любоваться цветами. Я и не обратил на это внимания, так как не мог ничего подобного себе представить.
- Ты думаешь, что я не прав. Извини меня. Я упрямый человек.
- Я не должен был приходить, но я не собираюсь просить прощения.
- Я слышал, что ты единственный, кто взял всю вину на себя, при всём том, что…
- Это так. Я нечестный человек, который воспользовался служебными деньгами и, не дожидаясь окончания расследования, бежал за границу. И только благодаря тому, что Япония потерпела поражение и больше не существует военно-морское ведомство, я смог вернуться.
- Но об этом хватит. Давай выпьем.
Кёго всё больше злился на своего друга, хотя как ни странно причиной его раздражение было не то, что Усиги своим поведением причинял ему боль. Он внезапно понял, что делало Усиги похожим на того молодого жандарма - это их неспособность чувствовать несчастье других. Несомненно, Усиги был великолепный человек, но он был человек из прошлого, из уничтоженной старой Японии. И он продолжал высокомерно смотреть на новую действительность и, как и в прошлом, не собирался ни в чём уступать и ни с чем соглашаться. В нём по-прежнему жил старый морской офицер, который принадлежал к другому классу и почти к другому миру.
Они поднялись по тропе, идущей по крутому склону среди стройных стволов криптомерий на вершину холма. Уже наступил вечер, и свет луны вырывал из темноты белые стены монашеских келий с их чёрными панелями у основания и странными окнами наверху. Через ворота на вершине холма они вошли на территорию Холла Основателя храма Кэнтедзи, пройдя мимо расположенных друг против друга трапезной и зала медитации, и через раскинувшие свои ветви бесчисленных старых можжевельников вышли к распахнутым дверям Зала Основателя храма и Зала Света. Днём и ночью горела единственная лампа, которая подчёркивала пустоту огромного внутреннего пространства.
Пройдя дальше, они оказались около старого буддийского храма. Тусклый свет освещал бумажную перегородку трапезной, вокруг не было ни души.
- Это как раз то место, которое я тебе хотел показать.
Только колонны возвышались на твёрдом известковом земляном полу. Единственная лампа, расположенная перед центральной нишей, освещала внутренность храма, свет которой, желтоватый и тусклый, дрожал на его стенах. Луна освещала стволы бамбука за окнами храма.
- Мне сказали, что внутри имеется деревянное изображение основателя или мемориальная доска с его именем, которому они поклоняются. Но это не имеет для меня никакого значения. Сам зал очень красив. Мне нравится его пустота, и я часто прихожу сюда.
Все эти отвлечённые разговоры Усиги вызывали у Мория только раздражение. Действительно, это был спокойный Зал храма в один из весенних вечеров. Но в городах банды воров продолжали рыскать среди руин и развалин, а станции метро были заполнены бездомными жертвами войны.
"Но, Усиги, - думал Мория, - у тебя подобные мысли не возникают в голове. Ты весь сконцентрирован только на себе и убеждён, что твоя жизнь уже закончена".
- Хочешь возвращаться?
- Хорошо, пошли.
Они шли вниз по неосвещённому склону в направлении двухэтажных ворот. Со стороны цветущих сакур были слышны голоса людей, и в свете луны они скоро увидели их тени, и среди них можно было различить детский голос.
- Ты сейчас пойдёшь вновь на станцию Кита-Камакура? - спросил Усиги.
- Нет, я отнюдь не сержусь на тебя из-за моей проблемы, но я хотел бы ещё поговорить с тобой, ты не возражаешь?
Усиги хитро улыбнулся:
- Может, уже хватит?
- Нет, - с упрёком в голосе твёрдо сказал Кёго. - Возможно, ты вновь рассердишься, но я хочу изгнать из тебя демона. Приезжать сюда снова будет слишком обременительно.
- Будь снисходительным и прости меня.
- Пытаешься уйти от разговора?
- Уйти? Нет, просто не обращай на меня внимания и оставь в покое. Я то, что есть.
- В самом деле? И таким образом ты будешь продолжать поддерживать близкие родственные отношения с мёртвыми? - Кёго продолжал говорить резким тоном: - Ты можешь продолжать жить, как живёшь, но ты делаешь дорожку всё уже и уже. Может, ты полагаешь, что ты сильный, а ты просто трус. Малодушный трус, и ты боишься за что-нибудь взяться.
- О чём ты говоришь?
- Нет ничего более слабого и беспомощного, чем солдат, покинувший свою службу. Часто думают, что жизнь военного всё время сопряжена с опасностями, не правда ли, Усиги? Я рано ушёл со службы, поэтому всё это понял. Я ушёл из-за трусости, потому что знал, что в моём послужном списке есть то, чего следует бояться. Но это был мир, в котором только и надо было кому-то отдавать честь, не так ли? Но когда я затем ушёл и начал жить, опираясь только на самого себя, я поразился, что не должен больше кого-либо бояться. Впервые в жизни я познал, что это такое свобода для человеческой личности. Будучи военным, этого не понять. Если ты вынужден пресмыкаться в мире, где нет свободы, то, естественно, не можешь постоянно чего-то не бояться. Ты хочешь выглядеть сильным, Усиги, но на самом деле ты трус.
- Этого уже достаточно, прекрати!
- Нет, я скажу всё, что я должен сказать. И не только военные, вся Япония всегда была такой. Мы жили в постоянном страхе перед кем-нибудь или перед чем-нибудь. Хотя и, как мы говорим, наступил новый мир, эти привычки не изменились, и осталось раболепное преклонение перед силой. Каждый перестроился, чтобы только перед чем-то оправдать себя. Свобода это такая вещь, которая недоступна трусливым и слабым. Ты гордишься своим упрямством, но упрямство это оружие слабовольных. Ты забрался в свою раковину и слишком испуган, чтобы выглянуть наружу. Ты всем недоволен и думаешь, что лучше было бы умереть, и это как раз доказывает, что ты не чувствуешь в себе силы продолжать жить.
Кёго сделал паузу, но Усиги промолчал.
- Посмотри на меня. Я полностью беззащитен, но мне также и нечего бояться. Если бы я был на твоём месте, я бы пошёл работать сторожем на железнодорожном переезде или стал бы чистильщиком ботинок. Мне всё равно, что скажут другие, я просто живу. А ты слишком боишься за свою репутацию.
Усиги встал, с ненавистью посмотрел на Кёго и закричал:
- Убирайся!
Кёго молча повернулся и пошёл. Его фигура быстро исчезла на дороге, залитой лунным светом. Тосисада Усиги медленно пошёл к своему дому, и когда он достиг его, то увидел внутри дома Кёго, который разговаривал с его женой. Улыбаясь, он поднял голову и сказал:
- Одного нездорового духа я изгнал. Надеюсь, что мой приход не осквернил этот дом.
На семейном буддистском алтаре курилась новая свеча ладана.
ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ
- Господин Онодзаки, к вам пришли.
Онодзаки стоял у мольберта и уже начал чувствовать усталость.
- Кто пришёл?
- Я не знаю кто, но это симпатичная молодая женщина.
Жена управляющего домом прошла, напевая песенку, по коридору с корзиной выстиранного белья, и вышла на балкон.
Жилище Онодзаки представляло собой большую комнату, на полу были разбросаны не только различные принадлежности для рисования, но также и его гитара, горшки, чайник и картошка, которая выпала из развалившегося пакета, сделанного из газетной бумаги.
- Женщина? - переспросил он, хотя вокруг не было никого, кто мог бы ему ответить. Он продолжал с любовью смотреть на картину, над которой он работал. На ней были сделаны наброски ряда недорогих лавок в маленькой улочке рынка на окраине города, на котором он часто бывал в последнее время и, естественно, должен был его нарисовать.
Он вытащил сигарету из пачки, лежащей на столе, и затем спустился вниз. Молодая женщина в западной одежде ожидала его, стоя на земляном полу узкого входа в здание. Она стояла к нему спиной, так как любовалась цветущей сакурой, растущей около ворот. С того места, где она стояла, можно было видеть только несколько веток.
Она повернулась, когда услышала его шаги. Художник никогда её раньше не видел, но её уложенные перманентной завивкой пышные волосы в ореоле входящего с улицы света сразу привлекли его внимание.
- Я Онодзаки.
Девушка поклонилась.
- Я работаю в журнале Etoile и пришла обратиться к вам с просьбой нарисовать несколько иллюстраций для романа, который мы сейчас готовим к печати. Господин Инокума рассказал мне, что вы были в Малакке и хорошо знаете этот город.
Он взял её визитную карточку, но забыл взглянуть на неё.
- Малакка! - Его глаза засветились, и он улыбнулся. - Он говорит, я его знаю! Это прекрасный город… Кто написал этот роман?
Она назвала имя известного писателя.
- Он описывает в романе храмы Малакки и испанскую крепость.
- Холм Святого Джона! - вырвалось у художника. - Это был холм, на котором стояла крепость. Одно упоминание вызывает у меня тоску по этим местам. К счастью, у меня сохранились эскизы того времени, так как я послал их в Японию ещё до окончания войны. А о чём этот роман? Смогу ли я сделать к нему иллюстрации?
Они всё ещё стояли на земляном полу. Девушка открыла свою сумку и достала рукопись. Онодзаки вновь обратил внимание на её пышные локоны и наконец прочитал её имя на полученной визитной карточке.
- Фирма Etoile. Госпожа Банко, не правда ли? Мория.
- Я произношу своё имя как Томоко.
Онодзаки неправильно произнёс китайский иероглиф, означающий "товарищ". В эти дни, когда Онодзаки сильно выпивал, он забывал обо всём, что происходило раньше, и имя Томоко Мория не вызвало у него никаких ассоциаций.
- А вы мне позволите прочитать рукопись? Она очень длинная?
- Только тридцать страниц.
- Я прочитаю её и скажу, готов ли я сделать рисунки к ней. Раньше я довольно часто иллюстрировал книги. Полагаю, что за это платят так же мало, как и тогда.
Томоко пришла в некоторое замешательство, и её лицо приобрело пшеничный цвет, что только подчёркивало её молодость и чистоту.
- О, я вернусь сейчас в редакцию и узнаю.
- В этом нет необходимости. - Художник махнул рукой. - Дело не в деньгах. Я только хотел сказать, что я не собираюсь стать профессиональным иллюстратором. Может, я и выгляжу бедным, на самом деле я миллионер, один из новых дзайбацу. Поэтому я, естественно, не могу тратить своё время на банальные рисунки. Однако вы ведь сказали, что речь идёт о Малакке. Но я всё же должен прочитать эту рукопись, чтобы решить, могу ли я взяться за эту работу. Вы подождёте здесь или предпочитаете пойти погулять?
- Если вы не возражаете, я подожду здесь.
- Я не могу проводить вас в мою студию. Но отсюда открывается хороший вид. Подожди минутку, я достану вам стул.
Он зашёл в конторку управляющего и принёс грубо сколоченный стул.
- Пол здесь грязный, похоже, люди чистят о него свою обувь. Поставьте лучше стул под вишнёвое дерево.
Томоко так и поступила, думая, как странно молодым выглядит художник, несмотря на свои седые волосы.
Усадив Томоко под сакурой, сам Онодзаки примостился удобно на лестнице и, разложив рукопись на коленях, начал читать её вслух, предложение за предложением как монолог. Томоко смотрела на ветки сакуры над её головой, но внутри её раздирал смех, который она с трудом сдерживала.
- Мм-Малакка…
Она повернулась так, чтобы не видеть его, но небольшой смешок так и вырывался из неё. Она кусала свои губы, пытаясь всеми силами остановить его, однако рука, держащая сумку на коленях, продолжала дрожать. Вот уж, действительно, смех молодых невозможно остановить.
Художник продолжал читать, не обращая внимания на Томоко, и периодически в зависимости от абзаца изменял интонацию своего голоса. Вдруг его голос перестал звучать, и некоторое время он читал про себя. Затем он ударил по странице сжатым кулаком и закричал:
- Он не прав, не прав! Малакка совсем не такая. Он лгун! Возможно, он и был в Малакке, но её не видел. Ложь, сплошная ложь! - И он запустил руку в свои длинные белые волосы.
Поведение Онодзаки было наполовину разыгранным спектаклем в хорошем смысле слова, ибо, не пытаясь кого-либо обмануть, он безмерно преувеличивал мелкие погрешности и подчёркивал свою реакцию широкими театральными жестами, стараясь таким образом разнообразить свою скучную ежедневную рутину. Конечно, это в значительной степени зависело от того, с кем он имел дело. Театральная игра на одних действовала, а на других нет.
Онодзаки обхватил свою голову обеими руками в позе глубокой задумчивости, которая вызвала у Томоко беспокойство: может, он собирается отказаться от предложения. Она работала в журнале очень недолго и была слишком простодушна и неопытна, чтобы не быть испуганной разыгранным Онодзаки спектаклем. Улыбка исчезла с её лица, и она молча внимательно наблюдала за художником.
Погода была ещё холодной, несмотря на то, что цветы сакуры полностью распустились. Светило солнце, но воздух был всё ещё прохладным. Художник почувствовал поразительную гармонию между холодным безоблачным небом и серьёзной молодой девушкой. Томоко выглядела очень милой, сидя вполоборота к нему под цветущей сакурой, и линия от её груди до плеча вместе с сумочкой, которую она держала в своих руках, была женственной, деликатной и чистой.
- Значит, я не могу обратиться к вам с этой просьбой?
Она могла и не говорить этого, ибо Онодзаки принял решение взяться за эту работу, как только эта молодая милая девушка попросила его. Однако он вздохнул как тяжело больной и вновь разразился тирадой в защиту далёкого города, который он так хорошо знал.
- Малакка совершенно не такая. Действительно, не такая… Цвета сочные и радостные, напряжённые, но мягкие. Более того, милая девушка, я абсолютно убеждён, что на улицах Малакки не стояли почтовые ящики, и, когда я был там, было невозможно забрести в табачную лавку и стащить сигареты.
- Могу ли я попросить вас нарисовать так, как вы хотите?
- Как я хочу?.. Да, да, нарисовать Малакку, которую я знаю!
Томоко вздохнула с облегчением.
- Если вы согласны на эти условия…
Художник наконец перестал играть свою трагическую роль и по-детски улыбнулся, что превратило его в совершенно другого человека.
- Конечно, я нарисую.
- Тогда, когда я могла бы прийти за рисунками? Нас очень поджимают сроки. Если я приду в среду на будущей неделе, вам будет удобно?
- Конечно. - Он стал ещё более великодушным. - Но ведь ваша редакция находится на улице Гиндза, не так ли? Тогда вам можно специально сюда не приходить. Я сам доставлю рисунки. И я сделаю кое-что ещё. Один из рисунков я нарисую в цвете. Нет, я не надеюсь, что вы напечатаете цветные иллюстрации. Я просто хочу вам показать, какие красивые и сочные цвета можно увидеть на улицах Малакки. И этот рисунок будет мой подарок вам, милая девушка.
На улице Томоко Мория, освободившись от своих официальных обязанностей, вновь почувствовала себя беззаботной и полной жизни, и её походка напоминала движения маленькой рыбки, плывущей по течению. Воздух был холодный, но весна уже наступила, из окна электрички было видно, что ивы на пустырях были окутаны зелёной дымкой. Во всём, что она видела, Томоко чувствовала, что новая жизнь начинается прямо на её глазах, и она была счастлива. Её сердце не омрачали горе и страдания, которые всюду бросались в глаза в послевоенном Токио. Помимо работы в современном пошивочном ателье она недавно стала также внештатным сотрудником редакции журнала Etoile, для которого иногда писала статьи о тенденциях в моде. Всё это гарантировало ей стабильный доход.
Её мать всегда говорила ей, что даже женщина должна быть материально независимой, но Томоко не верила, что она способна на это. Но после войны различные обстоятельства заставили её предпринять попытки к этому, и, к её удивлению, они оказались успешными. Это было уже новое время, когда женщина могла работать вне дома, не вызывая косых взглядов окружающих. Таким образом, Томоко приобрела фактическую независимость от своей семьи, чего так хотела её мать, которая со своей поразительной дальновидностью чувствовала, что как бы глубоко отчим Томоко ни соблюдал свои обязательства, это был всё же не её дом. Можно сказать, что это была удивительная мать, которая в глазах всех была скромной тихой женщиной, крепко привязанной к своей семье.