- Я никогда не забываю формы, клянусь Богом. Я не забываю никаких форм. Ей-богу, маленькая свинья, теперь ты мне попался.
Кристаллография, вот что это было. То, что в тот раз он нес из Библио. Вставные зуберы, выдернутые вэри хор-рошо. Порванные шмотки. Его книги разз-резз, все про кристаллографию. Я подумал, что надо убираться вэри скор-ро, братцы. Но этот стармэн вскочил и поднял безумный кричинг, зовя всех этих старых кашлюнов, читавших газеты у стен, и тех, кто дремал над журналами на столах.
- Мы его поймали! - вопил он. - Этого ядовитого гада, уничтожившего книги по Кристаллографии, редкие книги, которые уже никогда и нигде не найдешь!
Шум был страшный, как будто этот старый вэк совершенно спятил.
- Великолепный образец трусливого и зверского юнца! - кричал он. - Вот он, среди нас и в нашей власти. Он и его дружки били, пинали и топтали меня. Они раздели меня и вытащили зубы. Они смеялись над моей кровью и моими стонами. Они бросили меня избитого, почти без сознания и раздетого!
Все это было не совсем верно, как вы знаете, братцы. На нем оставалась часть шмоток, то есть он не был совсем голый.
Я кричал в ответ:
- Это же было больше двух лет назад! С тех пор я понес наказание. Я получил урок. Смотрите - там мой портрет в газетах!
- Наказание, а? - сказал один стармэн, вроде бывший военный. - Таких, как ты, надо истреблять! Как опасную заразу. Тоже мне, наказание.
- Хорошо, хорошо, - ответил я. - Каждый имеет право на свое мнение. Простите меня. А сейчас мне надо идти.
И я пошел вон из этого мьеста и от этих старых дурменов. Аспирин, вот что мне надо. Можно загнуться от сотни аспирина. Аспирин из аптеки. Но этот вэк, кристаллограф, кричал:
- Не пускайте его! Мы ему покажем, что такое наказание, свинья, маленький убийца! Держите его!
И поверьте, братцы, или сделайте кое-что другое, две-три старых развалины, каждому лет до девяноста, схватили меня своими трусящимися старыми рукерами, и от запаха старости и болезни, исходившего от этих полумертвых муджей меня чуть не стошнило. Теперь этот вэк с кристаллами набросился на меня, нанося мне слабенькие удары по лику, а я старался вырваться и уйти, но эти старческие рукеры, державшие меня, оказались сильнее, чем я думал. Потом и другие стармены приковыляли, чтобы взяться за Вашего Скромного Рассказчика. Они кричали вештши вроде "Убить его, растоптать, уничтожить, выбить ему зубы!" и всякий такой дрек, и я ясно виддил, в чем тут дело. Это старость ополчилась на юность - вот что это было. Но некоторые из них говорили: "Бедный старый Джек, он чуть не убил беднягу старого Джека, эта маленькая свинья", и тому подобное, как будто все это было вчера. Да, для них это, наверное, так и было. Теперь это было целое море вонючих грязных старменов, пытавшихся добраться до меня своими слабыми рукерами и заскорузлыми старыми когтями, крича и задыхаясь, но этот другер с кристаллами был впереди всех, нанося мне толтшок за толтшком. А я не смел ничего сделать так как мне было лучше быть избитым, чем чувствовать ту тошноту и страшную боль, но конечно, уже то, что насилие применялось ко мне, заставляло меня чувствовать, что тошнота подстерегает за углом, готовая вырваться со всей силой.
Потом пришел служащий здесь вэк, довольно молодой, и закричал:
- Что здесь происходит? Сейчас же прекратите! Это же читальный зал!
Но никто не обращал внимания. Тогда служащий вэк сказал:
- Хорошо, я звоню в полицию.
А я закричал, и я в жизни не думал, что могу сделать такое:
- Да, да, да, звоните, защитите меня от этих старых сумасшедших!
Я видел, что служащий вэк не очень-то хочет вмешаться в дратсинг и спасти меня от бешенства этих старых вэков и от их когтей. Теперь эти стармэны очень тяжело дышали, и я чувствовал, что мне достаточно разок их щелкнуть, чтобы они все повалились, но я вэри терпеливо позволял этим старым рукерам держать меня, закрыл глазеры, чувствуя слабые удары по фасу и слыша, как запыхавшиеся старые голоса кричат: "Свинья, молодой убийца, хулиган, бандит, убить его!" Тут я получил такой действительно болезненный толтшок по сопатке, что сказал себе: "К черту", открыл глазеры и стал бороться, чтобы освободиться, что было не трудно, братцы, и я вырвался, крича, из читальни в коридор. Но эти старые мстители все бежали за мной, задыхаясь, будто вот-вот умрут, со своими звериными ногтями, так и дрожа, чтобы вцепиться в Вашего Друга и Скромного Рассказчика. Тут я споткнулся и оказался на полу, получая пинки, а потом услышал голоса молодых вэков, кричащих: "Ол-райт, ол-райт, хватит!", и понял, что прибыла полиция.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я еще не совсем очухался, о братцы, и виддил не очень ясно, но был уверен, что уже встречал этих ментов где-то в другом мьесте. Того, который держал меня, приговаривая: "Ну, ну, ну", у главной двери Публичного Библио, я совсем не знал, но мне казалось, что он слишком молод, чтобы быть роззом. А спины двух других, я был уверен, я уже виддил раньше. Они хлестали этих старых вэков весело и с большим удовольствием, со свистом работая маленькими стеками и крича:
- Вот вам, гадкие мальчики. Это отучит вас устраивать беспорядки и нарушать Покой Государства, негодники.
Так они загнали этих сопящих, задыхающихся и полумертвых мстительных стармэнов обратно в читалку, а потом обернулись, смеясь от полученного удовольствия, чтобы повиддить меня. Старший из двух сказал:
- Ого-го-го-го-го-го-го! Да это маленький Алекс. Давно не виделись, другер. Как дела?
Я был еще не в себе, да и мундир и скорлупка, то есть каска, мешали рассмотреть, кто это, хотя лик и голос были вэри знакомы. Тогда я взглянул на другого, и насчет него, с его ухмыляющимся дурменским фасом, сомнений не было. Тут, прямо оцепенев и цепенея все больше, я опять посмотрел на того, кто сказал: "го-го". Это был жирный старина Биллибой, мой старый враг. А другой был, конечно, Дим, когда-то мой другер, а также враг вонючего жирного козла Биллибоя, но теперь мент в мундире, каске и со стеком для поддержания порядка. Я сказал:
- Не может быть!
- Удивлен, а? - и старина Дим выдал все тот же хохот, который я так хорошо помнил: "Хах-хах-хах".
- Невозможно. Это не может быть. Я не могу поверить.
- Верь своим глазерам, - ухмыльнулся Биллибой. - У нас ничего в рукавах. Никаких фокусов, другер. Работа для двоих, достигших рабочего возраста. Полиция.
- Вам еще мало лет. Слишком мало лет. Таких малтшиков не берут в роззы.
- Было мало, - ответил старина Дим, мильтон /я никак не мог это принять, братцы, никак не мог/.
- Когда-то было, наш молодой другер. И ты всегда был младшим. И вот теперь мы здесь.
- Все не могу поверить, - сказал я.
Тут Биллибой, розз Биллибой, к чему я никак не мог привыкнуть, сказал этому молоденькому менту, который вроде все еще держал меня и которого я не знал:
- Я думаю, будет лучше, Рекс, если мы кое-что получим по старому счету. Мальчики есть мальчики, как всегда. Не надо этой рутины в отделении. Этот тип взялся за старое, как мы хорошо помним, хотя ты, конечно, этого помнить не можешь. Он всегда нападает на старых и беззащитных, и они отплатили ему, как надо. Но мы должны сказать ему и наше слово от имени Государства.
- Что все это значит? - спросил я, с трудом веря своим ухерам. - Это же они напали на меня, братцы. Вы же не можете быть на их стороне. Ты не можешь, Дим. Это вэк, с которым мы как-то забавлялись в те старые дни, пытался малэнко отомстить через столько времени.
- Столько времени, это верно, - ответил Дим. - Я не очень-то помню это время. Во всяком случае, не зови меня больше Димом. Зови меня "офицер".
- Ну, хватит воспоминаний, - кивнул Биллибой /он был уже не такой толстый, как раньше/. - Гадкие малтшики с бритвами - горлорезами - с ними надо строго. И он крепко схватил меня и повел из Библио. На улице ждала патрульная машина, а этот вэк по имени Рекс был шофером. Они толкнули меня к задней стенке машины, и я не мог отделаться от чувства, что все это шутка, и что Дим вот-вот стянет шлем с голловера и выдаст свое "хо-хо-хо". Но он не делал этого. Я спросил, стараясь подавить страх:
- А старина Пит, что с Питом? Жалко Джорджи, - сказал я. - Я слышал про все это.
- Пит? Ах да, Пит, - ответил Дим. - Кажется, я помню это имя.
Я заметил, что мы едем вон из города, и спросил:
- Куда мы собираемся ехать?
Биллибой обернулся назад и ответил:
- Еще светло. Маленькая поездка за город, там все по-зимнему голо, но одиноко и мило. Не всегда хорошо, чтобы льюдди в городе видели слишком близко наши дисциплинарные взыскания. Улицы должны быть чистыми во всех отношениях. И он снова стал гладеть вперед.
- Послушай, - сказал я. - Я не понимаю. Старые дни прошли и похоронены. За то, что было в прошлом, я наказан. Меня лечили.
- Это нам читали, - ответил Дим. - Супер нам все это читал. Он сказал, что это очень хороший метод.
- Тебе читали? - спросил я, малэнко ядовито. - Ты еще слишком темен, чтобы читать самому, а, братец?
- Не надо, - ответил Дим, - будто вэри вежливо и с сожалением. - Не надо так говорить. Больше не надо, дружок.
И он влепил мне здоровый толтшок, прямо по сопатке, так что красный-красный кроффь из носа закапал - кап-кап.
- Никому нельзя верить, - сказал я горько, вытирая кроффь рукером, - Я всегда был одинок.
- Здесь подойдет, - сказал Биллибой.
Мы были теперь за городом, тут были только голые деревья, да где-то вдалеке, на ферме, жужжала какая-то машина. Уже смеркалось, ведь была средина зимы. Кругом - ни людей, ни животных. Были только мы четверо.
- Выходи, Алекс-бой, - сказал Дим. - Маленько рассчитаемся.
Пока они занимались делом, этот вэк-шофер сидел у колеса авто, куря канцерогенку и почитывая книж ку. Он оставил свет в авто, чтобы виддить. Он не обращал внимания на то, что Биллибой и Дим делали с Вашим Скромным Рассказчиком. Не буду вдаваться в то, что они делали, но это было как будто лишь тяжелое дыхание и глухие удары на фоне жужжанья машин на ферме да чириканья в обнаженных ветвях. Был виден дымок сигареты в свете авто: это шофер преспокойно переворачивал страницы. А они занимались мной все это время, о, братцы. Наконец Биллибой или Дим, не могу сказать, кто из них, сказал: "Думаю, хватит, другер, а?" Они дали мне каждый по последнему разу в фас, я упал и остался лежать на траве. Было холодно, но я ничего не чувствовал. Потом они вытерли рукеры, надели каски и кители, которые перед этим сняли, и сели обратно в авто.
"До скорого в другой раз, Алекс!" - сказал Биллибой, а Дим только выдал свое старое клоунское ржанье. Водитель дочитал страницу и убрал свою книжку, потом запустил мотор, и они покатили к городу, помахав мне на прощанье - мой бывший другер и бывший враг. Но я так и остался лежать, совершенно измочаленный.
Немного спустя все начало болеть, а потом пошел дождь, совсем ледяной. Не было видно ни льюддей, ни огней какого-нибудь дома. Куда я пойду, без дома и почти без капусты в карманах?
И я заплакал: "Бу-у-у". Потом поднялся и пошел.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Домой, домой, домой, мне так был нужен дом, и я набрел на "ДОМАШНИЙ ОЧАГ", братцы. Я шел в темноте, и не по дороге к городу, а по той дороге, откуда слышался шум вроде машины на ферме. Она привела меня к деревушке, и я чувствовал, что уже виддил ее раньше, но может быть, все деревни похожи, особенно в темноте. Здесь были дома и вроде бы трактир, а в конце деревни стоял одинокий маленький коттедж, и на воротах красовалось его название. Оно гласило: "ДОМАШНИЙ ОЧАГ". Ледяной дождь промочил меня насквозь, так что мои шмотки были уже далеко не высшей марки, а в самом жалком и несчастном виде, а пышная краса на моем голловере сплошь превратилась в мокрую, спутанную, грязную массу, уже, конечно, весь мой лик был в царапинах и синяках, а пара зуберов вроде бы шатались, когда я трогал их языком, то есть лизалом. Все тьелло болело и очень хотелось пить, так что я ловил холодный дождь разинутым ротером, а желудок все время урчал "гррррр", ведь я ничего не ел с утра, да и тогда не очень много, о братцы.
Здесь было сказано "ДОМАШНИЙ ОЧАГ", и может быть, тут найдется какой-нибудь вэк, кто поможет мне. Я открыл калитку и чуть не скатился по дорожке, заледеневшей от дождя, а потом тихонько и жалобно постучал в дверь. Никто не шел, и я постучал чуть подольше и громче, и тут услышал шум ногеров, идущих к двери. Потом дверь немного открылась, и мужской голос спросил:
- Да, кто там?
- Ох, - ответил я, - пожалуйста, помогите. Меня избила полиция и бросила умирать на дороге. О, пожалуйста, дайте чего-нибудь выпить и посидеть у огня, сэр.
Тут дверь распахнулась, и я у виддил свет, будто бы теплый, и огонь, потрескивавший в камине.
- Входи, - сказал этот вэк, - кто бы ты ни был. Помоги тебе Бог, несчастная жертва, входи и дай на тебя взглянуть.
Я проковылял внутрь, и хотя я вовсе не хотел разыгрывать сцен, братцы, я действительно свалился в изнеможении. Этот добрый вэк обнял меня за плэтшеры и втащил в комнату, где горел огонь, и, конечно, теперь я сразу узнал, где нахожусь и почему надпись на воротах "Домашний очаг" казалась такой знакомой. Я посмотрел на этого вэка, и он смотрел на меня с добротой, и теперь я его хорошо вспомнил. Он, конечно, меня не помнил, потому что в те вольные дни я и мои так называемые другеры, все наши большие дратсинги, забавы и крастинги совершали в масках. Это был небольшой человек среднего возраста, лет тридцати, сорока или пятидесяти, носивший брилли.
- Садись у огня, - сказал он, - а я принесу виски и теплой воды. Ой-ой-ой, тебя сильно били.
И он с жалостью посмотрел на мой голловер и лик.
- Это полиция, - ответил я. - Эта ужасная полиция.
- Еще одна жертва, - сказал он и вроде вздохнул. - Жертва нашего века. Так я пойду и принесу виски, а потом надо немного промыть твои раны.
И он вышел. Я оглядел эту маленькую уютную комнату. Теперь всю ее заполняли книги, да камин и пара стульев, и было как-то видно, что женщина здесь не живет. На столе стояла машинка и набросано масса бумаги, и я вспомнил, что этот вэк был писатель. "Механический апельсин", вот что это было. Странно, но это название застряло у меня в памяти. Однако, я не должен был себя выдать, ведь мне теперь нужна помощь и доброта. Эти жуткие грязные выродки в том страшном белом мьесте сделали так, что мне теперь нужна помощь и доброта, и заставили меня самого желать оказывать помощь и проявлять доброту, если кому-нибудь это понадобится.
- Ну, вот и мы, - сказал этот вэк, вернувшись.
Он дал мне выпить стакан стимулирующего, и я почувствовал себя лучше, а потом он промыл царапины на моем фасе. Затем он сказал:
- Тебе надо принять хорошую горячую ванну, я это тебе устрою, а потом ты мне обо всем расскажешь за хорошим горячим ужином, который я приготовлю, пока ты будешь мыться.
О, братцы, я был готов заплакать от его доброты, и он, наверное, заметил слезы в моих глазерах, потому что сказал: "Ну, ну, ну", похлопав меня по плэтшеру.
Так что я пошел наверх и принял эту теплую ванну, а он принес пижаму и халат, чтобы мне было что надеть, все согретое у огня, и вэри поношенную пару туфель. И теперь, братцы, хотя у меня все ныло и болело, я чувствовал, что скоро мне станет лучше. Потом я спустился вниз и увиддил, что на кухне он приготовил стол с ножами и вилками, чудесную большую буханку брота и бутылку "Прима Сос". Скоро он принес еще хорошую яишенку, ломтики ветчины, и готовые лопнуть сосиски, и большие-пребольшие кружки горячего сладкого молочного тшаиа. Было так хорошо сидеть здесь в тепле, за едой, и я понял, что был вэри голоден, так что после яичницы мне пришлось ломоть за ломтем уминать брот с бутером вместе с земляничным вареньем из большого-пребольшого горшка.
- Немного лучше, - сказал я. - И чем я смогу за это отплатить?
- Думаю, что я знаю, кто ты, - сказал он. - Если ты тот, про кого я думаю, дружок, ты попал, куда нужно. Это не твой ли портрет был в утренних газетах? Ты та несчастная жертва этого ужасного нового метода? Если так, тебя послало сюда Провидение. Тебя мучили в тюрьме, потом выбросили вон, чтобы потом мучила полиция. Мое сердце разрывается, бедный, бедный мальчик.
Братцы, я не мог слова вставить, хотя разинул ротер, чтобы отвечать на его вопросы.
- Ты не первый, кто приходит сюда в несчастье, - продолжал он. - Полиция любит бросать свои жертвы на окраине этой деревни. Но это рука Провидения, что ты, жертва иного рода, должен был придти сюда. Да, может быть ты слышал обо мне?
Мне приходилось быть очень осторожным, братцы. Я ответил:
- Я слышал о "МЕХАНИЧЕСКОМ АПЕЛЬСИНЕ". Я не читал его, но слышал о нем.
- А! - сказал он, и его лик засиял, как солце в утренней красе. - А теперь расскажи мне о себе.
- Почти нечего рассказывать, сэр, - ответил я - сама скромность. - Была одна глупая мальчишеская проделка: мои так называемые друзья уговорили меня, или даже заставили ворваться в дом одной старой цыпы - леди, я хотел сказать. Мы не хотели ничего плохого. К несчастью, старая леди так напрягла свое бедное старое сердце, стараясь выбросить меня вон /хотя я был готов и сам уйти/, что потом скончалась. Меня обвинили в том, что я - причина ее смерти. Так я попал в тюрьму, сэр.
- Да-да-да, продолжай.
- А потом меня выбрал этот Министр Низменных или Внутренних Дел, чтобы на мне испытать эту штуку, Лудовико.
- Расскажи мне все про это, - попросил он, жадно наклонившись вперед.
И я рассказал ему все про это. Я много ему рассказал, братцы. Он слушал все это вэри жадно, с блестящими глазерами и раскрытым ротером, а сало на тарелках все застывало и застывало. Когда я кончил, он встал из-за стола, кивая и бормоча: "Хм, хм, хм", собирая со стола тарелки и другие вештши и относя их в раковину для мытья. Я сказал: - Я это с удовольствием сделаю, сэр.
- Отдыхай, отдыхай, бедняжка, - ответил он, отвернув кран так, что из него с шумом вырвался пар. - Я думаю, ты грешил, но твое наказание несоразмерно велико. Они превратили тебя из человека во что-то иное. У тебя больше нет возможности выбора. Ты приспособлен к социально приемлемым актам, как машинка, производящая лишь добро. И я ясно вижу это дело насчет обработки маргинальных областей. Музыка и половой акт, литература и искусство, все должно теперь быть источником не удовольствия, а боли.
- Это так, сэр, - ответил я, куря канцерогенку этого доброго человека.
- Они всегда откусывают слишком много, - говорил рассеянно вытирая тарелку. - Но и само намерение - настоящий грех. Человек, который не может выбирать, перестает быть человеком.
- То же говорил и чарли, сэр, - ответил я. - Тюремный капеллан, я хотел сказать.
- Да, он говорил? Конечно, он говорил. Должен был сказать, будучи христианином, не так ли? Ну, а теперь еще одно, - сказал он, вытирая ту же тарелку, что тер уже десять минут назад, - завтра зайдут несколько человек повидать тебя. Думаю, ты будешь полезен, бедный мальчик. Я думаю, ты сможешь помочь низложить это тираническое Правительство. Превращение приличного молодого человека в механизм не может, конечно, рассматриваться как триумф любого правительства, кроме такого, что хвастается своей репрессивностью.
Он все еще тер ту самую тарелку. Я сказал:
- Сэр, вы трете все ту же тарелку - я согласен с вами, сэр, насчет хвастовства. Это Правительство кажется мне очень хвастливым.