Что за текст предлагал написать сотруднику пресс-службы наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных наших трудовых бабок, Вадим уже понятия не имел. Но перечитывать было приятно. За год директория WORDART разбухла чуждыми текстовыми файлами; их, паразитов, теперь было, пожалуй, больше, чем честных программных служак. И даже не имея ничего добавить в "искусство слов", Вадим – если, разумеется, никого не было поблизости – с удовольствием пролистывал бесчисленные зажигательные послания различным демонам многоуровневой банковской мифологии. Преобладал среди адресатов, само собой, Очкастый. Но местами объявлялись и руководящие твари покрупнее:
"Итак, каков итог этого дня?
Что, Пыльный, молчишь? Тебе НЕЧЕГО сказать? Плохо. То есть я догадывался, но все равно жаль. Видишь ли, Пыльный, НАСТОЯЩЕМУ МУЖЧИНЕ ВСЕГДА ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ! Даже если пыль из него можно выбивать скалкой.
Эрго: ты – Пыльный. А не мэн. И уж тем более не пацан.
Кстати, вам, граждане Очкастый и Цитрон, я бы не советовал особенно радоваться. Вас я вообще на белого коня посажу. С царской печатью. Поняли, фраера? Ну вот. Десятиминутка морально-нравственного боевого воспитания окончена. Кр-ру-гом... Арш! На рукоход".
Белый конь прискакал из фольклора староверов-скопцов. Посадить на него означало, как выражались витиеватые аскеты-радикалы, "лишить удесных близнят", или попросту кастрировать. Царская же печать подразумевала усекновение и собственно уда.
За спиной осклабленного Мурзиллы заскрипело обтягивающими пухлые ноги, словно шкурка сардельку, блестящими кожаными штанами молодое пиар дарование Олежек. Вадим заученным, как гаммы, набором пальцевых касаний катапультировался из компрометирующей директории. Влез на сетевой диск Х и принялся уныло ворошить палую необязательную листву очередных сводок и котировок.
В сущности, вяло думал Вадим, сливая, копируя, перекидывая и распечатывая ненужные ему файлы, пи-си, персональный твой компьютер есть проекция человеческого сознания в трактовке озабоченного Фрейда. Вот многочисленные X, T, Y, W, сопрягающиеся с разными секторами и плоскостями внешнего мира, презентующие и предлагающие всевозможным визави приемлемые версии тебя, – кстати, диски, подверженные общесетевым сбоям и поражаемые заносимыми извне вирусами. А вот закрытый для постороннего доступа, ударопрочный, запароленный С. Хард-драйв. А вот – глубоко в недрах хард-драйва, – какой-нибудь WORDART, оцифрованный фрейдов ид, двоичная подсознанка, отстойник-накопитель комплексов, фобий, филий, маний, затаенных желаний. И ведь влезь на жесткий диск любого из соседних компов – наверняка и там обнаружится аналогичная директория, вместилище личных дневников, плохих стихов, прозы, которой никогда не быть опубликованной, писем, которым никогда не быть отправленными...
– Вадичка, свободно? – младшая сотрудница отдела учета с третьего этажа, причина – или повод? – трехразового, полугодичной давности, Вадимова оргазма, не дожидаясь ответа, энергично подсела за его столик в банковском кафе. Заработала ножом, вилкой и челюстями, творя проворное надругательство над самодовольным трупом прожаренного бифштекса. – Как дела? Где был? Как рождество провел? Как отдохнул? Как новый год встречать собираешься? Тут? Или поедешь? Я вот в Тунис. Чего вялый такой? Пил? Как тебе погодка? Мерзко, да? Слушай, где у нас пиротехника всякая шутейная, говорят, магазин в Старушке есть? Как тебе этого Штелле заявы? Смотрел поздравление? Клевый мужик?
– Мудак он, – успел вклиниться Вадим. Младшая сотрудница на мгновение запнулась, поглядела на него совершенно непонимающе и продолжила в прежнем темпе, в том же духе. Вадим, дивясь собственной половой невзыскательности, обреченно уткнулся в почти допитую чашку эспрессо и отключил внешний контур.
Он тормознул перед зеркалом на выходе из кафешки поправить наугад условную прическу, когда над плечом его отразилась заветная троица с диска С: литой круглый Цитрон, тощий длинный Пыльный и крепенький оптимальный Очкастый как переходное антропологическое звено меж ними. Триумвират завернул за плюшевую занавесь отдельного каминного зальчика.
– ... то хотя бы не светись, – донеслось до Вадима раздраженное Цитроново, – чтоб без наглого кобеляжа, милый ты мой!
– Тише, Эдик, – сыпучим голосом приглушил босса шедший последним Пыльный. Единственный из трех, заметив Вадимов беглый взгляд, Михал Анатольич задержался у плюшевой занавеси. Вернул взгляд – удлиненный, приправленный липким недобрым профессиональным интересом. И – прикрыл. Занавесь.
Генезис свой, лишенный возраста, как мумия, и мумию же напоминающий, Михал Анатольич имел в пятом (инакомыслящие) отделе комитета госбезопасности. Комитет земное существование прекратил, Михал же Анатольич радением свояка, кажется, Эдуарда Валерьича существовал по-прежнему и, более того, по-прежнему ведал безопасностью. Правда, уже не государственной. Частной. Информационной. Возглавляя в REXе соответствующий отдел. Именно благодаря предельно неясной, но несомненно фискальной специфике нынешней своей службы и щелочно въедливому характеру Пыльный угодил в фигуранты личного Вадимова досье.
Вернувшись вечером домой, Вадим уронил в световой круг, оттиснутый на тахте торшером, дневной улов почтового ящика. Распечатку квартплаты, газетку объявлений. Картонный шероховатый рекламный прямоугольник. Опять. Бросилось в глаза жирное СЧЕТ. Опять?.. На сей раз, однако, СЧЕТ был не ИНВЕСТИЦИОННЫЙ, а ПЕНСИОННЫЙ. Картонка в доступной рисованной форме предлагала открывать его сегодня, чтобы гарантировать себе счастливую обеспеченную старость завтра.
Дальновидная молодость в джентльменско-клер-ковском наборе рубашка-галстук-очки-пробор и дамском деловом комплекте блуза-миди-юбка-каре сидела за непременным компьютером и бережно опускала монетку в эйфорически малиновую свинью-копилку. Свинья стремительно разрасталась, как на животноводческой диаграмме. Итоговой мегахрюшкой наслаждалась обеспеченная старость юнисекс в туристических шортах-панаме-жилете-рюкзаке-фотомыльнице. Живые воплощения этой агитраскраски Вадим наблюдал ежедневно едва ли не из окна пресс-рума. С тех пор как десоветизированная Рига удостоилась графы в списке пунктов, обязательных к посещению, осмотру и фиксации на пленку "кодак" всеми западными турстарцами.
В прошлом веке даже захудалая аристократическая поросль, прежде чем поступить на государеву службу, обзавестись семьей, остепениться, укорениться, врасти, – непременно моталась по Европе, распевала "Гаудеамус, игитур!" в угрюмых Геттингенах, кутила в Парижах и преисполнялась расслабленного эпикурейства под греческими оливами. Запасала, как витамины или тепло, – пока рецепторы не замылены, восприятие свежо, эмоции густы, – чувственные и умственные впечатления на всю предстоящую жизнь.
Нынче же торжествует схема строго обратная: лучшие свои, активнейшие и продуктивнейшие годы ты посвящаешь деланию карьеры, геморроидальному сидению в офисной коробке, офтальмологическому таращению в монитор, скрупулезному взращиванию будущей пенсионной ренты. Чтобы дцать лет спустя, достигнув заветной должности старшего менеджера и стопроцентной консистенции импотентного старого пердуна, счастливо отправиться на покой и далее – по накатанным маршрутам самолет-но-паромно-автобусных туров. Ты свободен. Ты предоставлен сам себе. Перед тобой открыты все пути. Тебе доступны все удовольствия. Только ты уже ничего не можешь и не хочешь, тебе на самом-то деле все это просто не нужно. Ты выхолощен, выжат. Употреблен. Все твои соки потрачены на достижение целей отчужденных и абстрактных. Ведь что такое успешная карьера? баба с седьмым размером бубсов и ногами от переносицы? раблезианский обед? цистерна "Вдовы Клико"? Хуй-то.
Позолоченная медалька. Почетный значок "Жизнь удалась". Но смысл твоего забега – синк позитив! – ясен лишь тому, кто этот значок тебе цепляет. Тому, кто использовал твою биологическую, витальную энергию в своих внебиологических интересах.
Вадиму снова пришел на ум любимый фильм "Матрица", в котором порабощенное кибернетическим разумом человечество превращено в плантацию живых батареек, вызревающих в рядах колб и выбрасываемых по использовании. Ему всегда казалось, что это не фантастическая антиутопия, как писали критики, а самый что ни на есть прямой реализм.
Есть в английском языке хорошее труднопереводимое слово wired. Что-то типа "подключенный". Подрубленный к сети. Задействованный.
Может быть, именно бессознательное сопротивление организма, не желающего быть wired, мешало ему, например, обзавестись сотовым телефоном. Организм воспринимал удобное портативное и вполне Вадиму доступное по деньгам средство связи – меткой, следящим радиодатчиком, вроде тех, какими орнитологи кольцуют птиц. Мой мальчик, теперь они всегда будут знать, где ты – чтобы в любой момент, если понадобится, востребовать, активировать, использовать...
Вадим пролил чай на стол и подложил пенсионную картонку под дымящуюся кружку. Чуть улыбнулся внутренней ментоловой щекотке очередного приступа приятной паранойи. Тут же вспомнилось услужливо, что предыдущий приступ, инспирированный буклетом БРОКЕРСКИЙ ИНВЕСТИЦИОННЫЙ СЧЕТ REX, был подарен ему тем же почтовым ящиком. А может, подумал Вадим, глотая горячий чай, все это неспроста? Может, последовательность и содержание как-бы-рекламных текстовок и слоганов – не случайны? Может, кто-то посторонний – потусторонний – общается ими со мной через оракул почтового ящика? Может, он что-то хочет мне сообщить? О чем-то предупредить? Или – на что-то подвигнуть? Вот только на что?
6
Чересчур – родителей, водителей, мороженого, звуков, нищих, цветов, беляшей, детей, влюбленных, сунарефов, карманников, троллейбусов, тинэйджеров, игрушек, ментов, прохожих, киосков, люмпенов, железа, пассажиров, кабелей, таксистов, транзитников, прожекторов, торговок, бензиновой вони, клоунов, окурков, обкурков, музыки, грязи, алкашей, фаст-фудов, пластмассы, мелких бандитов, машин, реклам, блядей. Кусок привокзальной площади оккупировал приблудный голландский луна-парк: обожравшиеся стероидов, вымахавшие в тысячи раз, выкрасившиеся в анилиновые цвета, вставшие как попало кухонно-прачечные агрегаты. Центрифуги для отделения души от тела, миксеры для взбивания мозгов в однородный мусс, шейкеры для взбалтывания сознания. Сварочные вспышки багрового, лилового, яично-желтого, злобно-оранжевого. В тесном пространстве пихаются боками ударные волны рэпов, попов, хип-хопов. Электронно усиленные оргазмические крики, визги, вопли, стон и скрежет зубовный. Забить одновременно все анализаторы: от зрительного до обонятельного, завалить, загрузить, переколбасить, расплющить, утрамбовать и закуклить.
Особливо Вадима перепахал аттракцион, напоминающий исполинскую рогатку: две высоченные стальные мачты и между ними на резиновых канатах – сваренный из труб шарик с парой кресел на-вроде зубоврачебных. Зазевавшихся посетителей хватают, сажают, прикручивают сыромятными ремнями и выстреливают ввысь, оттуда они рушатся – и снова взмывают. И так – вечно.
Босховские твари – зубастые свинокрысы, поросшие ступнями человечьи головы, ногастые рыбы, птеродактили в сапогах – с шустрой ловкостью завзятых профи кружат грешников на каруселях, разгоняют на американских горках, катают на пучеглазых автомобильчиках, переворачивают на качелях, пластуют ушастыми ножами...
Вадим забросил пивную бутылку в урну, запнулся о палатку тира, десять раз выпалил из воздушки по приветливо оттопыренным ладошкам мишеней, обрел призовую марципановую жабу, сбагрил ее презрительному пацаненку, купил раскаленный беляш, ссыпал последнюю мельчайшую медь в кепарь окопавшегося на ступенях нищего и стек в подземный переход.
Лавируя во встречном метеорном потоке прохожих и увязая зубами в горячем клею теста, фарша и лука, он продавливался из хита в хит, из "Полковнику никто не пишет" в "Мадам Брошкина", из "Creep" в "До свидания!", из "... послушай новый си-ди, не строй иллюзий и схем, мы плохо кончим все, какая разница... " в "... из дома, когда во всех окнах погасли огни, один за одним, мы видели, как уезжает последний трамвай, и есть здесь... ", отскакивал от "Позы Камасутры" к "Сами по себе", от "Спецподразделения стран мира" к "Кремлевские жены-12", от Playboy к "Сила и красота", от "Невинный, или Особые отношения" к "Твои глаза, как изумруды", от "Секрет вечного блаженства" к "Generation ‘П’", от "Программирование для ‘чайников’ к "Близится утро", от "Коммерсантъ-Власть" к Klubs, от "Лабиринт для Слепого" к "[голово]ломка", соскальзывал с "Я, снова я и Ирэн" на "Крик 3", с "Убийца в офисе" на "Французский поцелуй", с "Расчленение по-техасски с помощью бензопилы" на "С меня хватит!", с "Американский психопат" на "Особенности национальной беллетристики", с новой ленты Балабанова про охоту на упырей на Большом барьерном рифе при помощи серебряных пуль дум-дум на новую ленту Гринуэя про сиамских близнецов, натягивающих на головы колготки "Санпеллегрино" и штурмующих Лувр, с "Эстреллы" на "Нескафе", с "Даниссимо" на "Стефф", с "Дирола" на "Лачплеша", со "Сникерса" на "Швеппс", с райского наслаждения на не дай себе засохнуть! – в последнем киоске Вадим подхватил ноль три гиннесовского стаута, оставив взамен пятидесятисантимовый кружок.
Два дня после Рождества, четыре до Нового года. Пустая пауза, пробел между двумя праздничными точками. В конторе почти никто не работает, к четырем дня все пропадают, страчиваются, по-чешски говоря, на полузаконных, но уважительных основаниях. Очкастый на своем подсолнечном "понтиаке" укатил в клуб. Долго сокрушался, бедолага, какая у него сложная жизнь: сразу две party за вечер, как успеть, и вообще – хоть шофера бери, а то что же, не пить на первой? Прикол в том, что сокрушался он вполне всерьез.
Ленивый же и работу не любящий Вадим ловил себя на том, что межпраздничная эта расслабуха, недельное провисание, – ему не в кайф. Совершенно непонятно было, что делать после этих самых четырех пи-эм. Он нацелился было на Витьков подвальчик, – но, подумав, плюнул. Не каждый же день. "Рита" пришло, зная, что вроде должно бы прийти – и заранее зная, что не понадобится.
Он посидел в "Пие мейстера" над высокой кружкой фирменного клюквенного грога (тамошний кельнер, харизматик и мастер своего дела, как-то срезал Вадима наповал уместной и неизвестной цитатой из Ларошфуко). Бессмысленно пошарабанился по центру, как бильярдный шар, наугад запущенный от борта. Домой не тянуло. Вдруг пришла диковатая мысль о конторе. Вдруг показалась не такой дикой. Напротив, не лишенной извращенного обаяния. Там пусто. Никого. А у меня еще и пропуск при себе.
На крыше одного из зданий, подступивших к площади с лаймовскими, имени кондитерской фабрики, часами, установили, слыхал Вадим, видеокамеру. Теперь культовый городской пейзаж, неизменное место встреч с неубывающим кворумом ожидающих под опрятной невысокой коричнево-желтой башенкой с простеньким белым циферблатом наверху, транслировался в Интернет онлайн. Забиваешь мочалке стрелку – а сам, уютно расположившись в тепле перед монитором, потягиваешь чаек с лимоном и злорадно наблюдаешь, как дура топчется на морозе, переминается, зябнет, не решаясь слинять в ближайшее кафеюшное нутро... Кто-то, уютно сидящий сейчас в тепле перед монитором, потягивая чаек с лимоном, злорадно пронаблюдал, как Вадим пересек площадь и углубился в Старушку.
На замызганном крыле царящего над парковкой Hotel De Rome огромного изначально белого "кадиллака" кто-то вывел прямо по грязи: "Танки не моют!" Добивая ирландца, Вадим суммировал дробную подробную брусчатку средь подозрительно тщательно вырезанных и расписанных трафаретов Старого Города, с постмодернистской жуликоватостью выдающего за аллюзию черепично-островер-хий плагиат из Андерсена Г. Х. На углу скверика работала на скрипке девица в пончо, похожая на красивый негатив: очень смуглое лицо и выбеленные волосы. Смычок она, как токарь напильник, держала почти неподвижно, и искры отчаянной кельтской плясовой летели из-под него словно сами собой.
– Извините, можно с вами побеседовать? – глазированный вьюнош при коммивояжерской улыбке отработанным маневром отрезал Вадима от тротуара.
– Нельзя, – буркнул Вадим, пытаясь обойти коммивояжера с фланга. Тот, однако, вновь перетек и оформился прямо по курсу:
– Неужели вы не хотите знать свое будущее, – очень быстро и не снимая улыбки чесал он, – получить ответы на главные вопросы бытия и решить свои проблемы? Мы предлагаем вам универсальный...
Вадим досадливо вынул из настырной руки бумажку – ХРАМ СОБОРНЫХ ЭНЕРГИЙ, логотип: крест, вписанный в мандалу, на фоне звезды Давида, – смял и отправил в просительно разинутый скрипичный футляр у ног девицы-негатива. Будущее... Фьюче индефинит. На расстоянии четырех дней – его условная граница, линия перемены жизней. Четыре странных дня, когда любой, независимо от трезвости мышления, невольно подбивает кармические балансы прошедшего, заговаривает подступающее и сам почти верит в произносимые тосты про то, что следующий год будет не такой, как этот.
Бегло оглянувшись – не бдят ли менты? – Вадим аккуратно поставил ноль три на мостовую. По левую руку голубовато светилась глубокая перспектива модного в среде небедной молодежи кафе "Ностальгия". Небедная молодежь в изобилии обреталась среди каскадов зелени за толстым высоким стеклом во всю стену. С холоднокровным любопытством поглядывала наружу на подглядывающих снаружи. Так посетители океанариума обмениваются взглядами с экзотическими цветастыми тропическими фишами, равнодушно висящими в электрически подкрашенной воде меж ракушечных гротов, фальшивых затонувших кораблей и художественно нагроможденных кораллов. Стекло "Ностальгии" было стеклом аквариума, определенно; неясно лишь, с какой его стороны тропические фиши.
Тысячу раз Вадим следовал мимо этого стекла с работы и на работу. Он совершенно точно знал, что ничего не мешает ему зайти внутрь. Что у него частенько вполне хватает денег, чтобы посидеть за ностальгическим столиком. Что по биологическому возрасту и социальному статусу ему даже полагается временами за ним посиживать. Но не менее точно он знал, что никогда не зайдет и не посидит. Для этого ему требовалось сменить то ли легкие на жабры, то ли наоборот.