Отпускать стали к следующему утру. Пингвиш потерялась, что в общем ей свойственно, поэтому на улице я оказался один. Хиппи все больше не нравились мне и махнув рукой каким-то волосатым киргизам, я побрел в одиночестве по декабрьскому проспекту, даже не подозревая о том, что таким вот цыганским табором прощались со мной незрелые бесы полудетских камер и ненастоящих арестов. Начинался восемьдесят второй год.
7
Восемьдесят второй год начинался с другой Лены - Антоновой. Сейчас я понимаю, что после той, на которой женился и той, для которой нет места на этих листах, Антонова была самой привлекательной барышней того периода, когда я ничего о себе не думал. Мне же тогдашнему, булавочному, не признающему завтрашнего дня, Лена Антонова казалась воплощением физических недостатков. Высокая, даже длинная, худющая, ногастая, губастая и сисястая, она следовала за мной неотступно и уж только этим вызывала отвращение. Но главным ее пороком была ее девственность, которую она навязчиво замыслила потерять именно со мной. Я плохо разбираюсь в женщинах… Когда я думаю о сексе, они мечтают о любви. И наоборот, когда я случайно заступаюсь за них на вечерних улицах, они полагают, что могут воспользоваться мной и далее… Отсюда такое разнообразие эмоций. Понимание, как сказано на сигаретной пачке, приходит с опытом. Тогда же, в нашем гнусном кругу, длительное общение с одной и той же девицей считалось моветоном. Ну, а уж общение с целками - вершиной жлобства.
Какое отношение имеет Лена Антонова к моему аресту? Никакого. Просто спасаясь от ее назойливых фантазий, мне пришлось укатить в Питер с первыми попавшимися тунеядцами, дабы не заработать репутацию жабоугодника. А вот "первые попавшиеся" - Леша Агроном и Валера Булгаков - имели к моему аресту уже самое непосредственное отношение.
Нет смысла перечислять здесь все деяния, за которые я был объявлен во всесоюзный розыск. В конце концов судят ведь не за совершенное преступление, а за моральную готовность совершить следующее. Что же я мог совершить? В принципе, что угодно и ничего - корысти ради… Полагаю, что именно это обстоятельство настораживало правоохранительные органы более всего. Намечалась некоторая нелогичность преступной цепочки, следовательно - системная опасность. Своего рода маниакальность с непредсказуемой мотивацией. Мои преступления ни когда не имели ни плана, ни замысла и совершались просто по пути следования… и не воспринимались мной, как преступления. Да, я знал, что за взлом магазина одежды человека обычно судят, но мне нужна была одежда, и я поднял бы ее даже из помойки, если бы таковую туда выбрасывали… Я не мучился поиском нравственных решений, потому что у меня не было причины для вопросов. Две книжки, изученные мной до шестнадцатилетия, назывались: "Приключения Незнайки" и "Как закалялась сталь". И я впитал из этих произведений все самое лучшее: неуважение к существующей власти, готовность принять страдания за идею о том, что будущего нет, и абсолютную убежденность в том, что дуракам всегда везет! Что касается Агронома, то он был обыкновенным сумасшедшим с подтвержденным, впоследствии, диагнозом. А Булгаков - типичным домашним мальчиком, которому захотелось развлечься, поэтому они с легкостью соглашались на все мои авантюры.
До сих пор не знаю я точного юридического названия того вильнюсского учреждения, в которое был перемещен из вильнюсского же детприемника, после установления моей истинной личности! В любом случае, это было милицейского учреждение, точнее та ее составляющая, которая занимается уголовным розыском.
Камера находилась в подвале того же здания, где от меня требовали чистосердечного признания в совершении хоть каких-нибудь местных преступлений. Видимо накопилось нераскрытостей. По этой же причине усердствовал дознаватель, оказавшийся к тому же литовским националистом. Он задавал мне вопросы на литовском языке, а когда я отвечал, что не понимаю его, то юрист по призванию, доставал из-за сейфа кусок многожильного кабеля, с намотанной на него в виде ручки синей изоляционной лентой, (резиновых дубинок в те времена еще не практиковали), и принимался меня дубасить, правда, не слишком сильно, боясь ответственности за увечья, нанесенные несовершеннолетнему. Ничего, кроме презрения его действия не вызывали во мне, поэтому я больше устал от этой экзекуции, чем намучился. И, чтобы выкроить себе полчаса отдыха, я письменно признался в краже батона белого хлеба из булочной в районе Шяшкинес, чем доводил дознавателя до плохо скрываемого исступления. Наконец, к вечеру, устал и он. Так, получив напоследок остроносым ботинком по ребрам, я был отправлен в подвал дожидаться московских оперов, для конвоирования меня в столицу.
Голодный, избитый и замерзший бродил я от стены к стене, в полукруглой, покрытой цементной "шубой", камере вильнюсской ментовки, не чувствуя ничего, кроме опустошенности и неосознанного страха перед неизвестностью. Не оставалось ни одного шанса, который мог бы провести меня мимо длительного лишения свободы и я тосковал, и, чтобы не стыдиться своего страха, громко распевал панковские песни на исковерканном английском, вставляя в них строчки и куплеты сочиненные Алексом Оголтелым.
Жить "одним днем", да и то - с большими оговорками, может лишь тот, кто полностью утвердился в выборе смысла или бессмысленности собственного существования. В принципе, "одним днем" живут три категории людей: вчерашние отшельники, наемные воины и российские заключенные. То есть, как раз те, для кого ценность собственной жизни заключена в самой жизни, неизбежно заканчивающейся смертью, а не карьерным ожиданием перспективы завтрашнего дня.
Одиночная камера - совершенное место, для искреннего диалога между тем, кем человек себе кажется и тем, кем он является в действительности. И если бы все, побывавшие в заключении, нашли бы в себе силы для вечной памяти тех минут, когда они были ничтожны и одиноки перед неумолимым воздаянием за дела свои, в мире было бы меньше лицемерия. И дело здесь не в том, что и справедливость и беззаконие суть отражение собственных поступков. Всегда.
8
Пятое отделение московской милиции находилось на Старом Арбате, по которому еще ходил троллейбус. Вообще, улицу Арбат, как и всё остальное в этом мире, искалечила тоталитарная торговля. И до того, как трансформироваться в тот чудовищный образ, который постепенно принял весь город, Арбат был историческим квартальчиком, тихая аристократичность которого, только подчеркивалась показным деревенским великолепием Калининского проспекта.
Менты из пятого, или из "пятерки", славились своей осведомленностью в самых последних новостях из жизни самой экстравагантной столичной молодежи. Что и не удивительно, ведь частями их владений были и хипповский Гоголевский бульвар, и мажорная "Метелица", и ресторан "Прага", в одном зале которого, помимо фирменных, продавались торты "Птичье молоко", а в другом собирались известные валютчики, и еще многие и многие любопытные местечки располагались на территории "пятерки", по которой можно было определить не только количество ушлых и шалых людишек в самом центре Родины, но и выявить общие тенденции к наступающей державной агонии. К слову, ненаказуемое появление в любой столице мира личностей с ярко выраженным антиобщественным или внеобщественным внешним видом, например гомосексуалистов и бездомных алкашей, может говорить либо о чрезвычайной мощи государства, способного переварить любое содержание своего народного винегрета, либо о слабости его, с полной неспособностью данные казусы устранить. Впрочем, к делу это не относится.
К делу относится то, что большая часть уголовно наказуемых деяний, за которые я был изловлен литовскими стражами правопорядка, была совершенна именно на земле пятого отделения. Поэтому, под конвоем двух оперов, осчастливленных командировкой на казенное посещение полузападного Вильнюса, я был железнодорожно перемещен именно в "пятерку", где пробыл совсем не долго. Ровно столько, сколько снималась с маршрута патрульная машина, чтобы отвезти меня в Филевское КПЗ.
9
Иногда человек утешает себя сослагательным оборотом "если бы"… "Если бы" - говорит он и тут же представляет себе фантастическую картину собственной жизни, при которой он проходя, например, по Петровке, не свернул бы направо в Столешников переулок, а прошел бы дальше, в сторону ЦУМа, отчего его жизнь сложилась бы, как ему кажется, совсем иначе. На самом деле, направление пути определяет лишь время неизбежных событий. А то, что рано или поздно это события должны произойти, заложено в самом образе жизни, который ведет человек. Ведет, согласно образу собственного мышления. Один старый канадский еврей говорил моей матери, ищущей ответа на мою странную жизнь, что тюрьма - это не судьба. Судьба быть, к примеру, вором. А тюрьма - это закон. Все справедливо, с точки зрения общества, которое охраняется друг от друга этим самым законом. Наверное… Значит моя судьба быть бродячим художником, а тюрьма - это просто место для зарисовок.
Девятая, по счету, камера моей судьбы называлась Камерой Предварительного заключения или Изолятором Временного Содержания, как говорят теперь. Находилась она на территории сорокового отделения в Филях, имела железную дверь с отверстием для баланды, деревянный настил для сна, серые стены, желтый, от никотина, потолок и зарешеченное окно, прикрытое мутным плексигласом.
Ты уже умер, но еще не в аду. И ощущение чистилища, как нельзя лучше отражало мое состояние в этой серой филевской камере, где сначала, около суток, я находился в одиночестве, а потом мне подкинули какого-то ушлого старикана, проглотившего золотой перстень.
Посадили старичка, конечно, не за это. Что-то украл… Но, будучи человеком опытным, он успел заглотить украшение в момент ареста и теперь пытался заполучить его обратно, чтобы, как он выразился: "Взять водки, колбасы, четыре пачки "Столичных", и пошли они все!.." Старик разрывался в поисках решения, каким образом извлечь из себя драгоценность: орально или анально? "Выблевать или высрать?" - бормотал он и косился на меня, ожидая подсказки, которая окончательно склонила бы его к какому-то одному решению. Мне же не хотелось думать в этот момент ни о водке, ни о колбасе, поэтому я просто валялся на дощатых нарах и безразлично наблюдал за мучительными метаниями пожилого человека.
Наконец он дождался вывода в туалет, вышел, отсутствовал минут пятнадцать, вернулся осчастливленным и уже собрался вступать в переговоры с прапорщиком, как вдруг за окнами раздался звук подъехавшей машины и в коридоре кто-то крикнул: "Воронок приехал!"
10
Чтобы понять Россию нужно попасть в ее тюрьму. Там, в неприспособленных для жизни камерах, где только мокрицы и пауки чувствуют себя комфортно, разыгрывается большая драма маленьких людей.
Однажды в бреду, я попытался представить себе, что же происходит сейчас с той страной, где я родился, выживал, сидел и все-таки гордился, пусть и суеверно гордился, принадлежностью к этому великому русскому народу, хотя бы будучи его пропащим сыном… И что же? Я рассматривал лагеря сквозь искаженную линзу памяти и сравнивал Россию с обыкновенной, скажем мордовской зоной. Наверное, у всех учреждений структура схожа в основном. И если я не прав, то пусть…
Что ж, зона… Не во всякой зоне есть положенец, но в России, вроде бы, еще не введено внешнее ооновское правление так что есть тот, кто за эту зону в ответе, - президент. Северная Америка заняла место администрации колонии, со своим президентом - начальником лагеря, который блатнее всех и в зоне и в деревне за забором. Ну, а Великобритания, по древней исторической традиции, самоназначилась в роли оперчасти. При таком шизофреническом раскладе становилось явным самое тайное - взаимоотношения между главными действующими персонажами этой захолустной лагерной пьески.
Начальнику лагеря, - mr. President - чтобы удержаться на своем посту, нужно соблюдать два необходимых условия: выполнять общий план по лесоповалу; и не допускать массовых беспорядков, срывающих нефте… лесозаготовку. Для этого ему необходим авторитетный "смотрящий" из числа самих зеков, способный контролировать ситуацию изнутри. Таким человеком может стать только потенциально сильный и убежденный в правоте своего воровского дела уголовник, иначе объявят его "сухарем" или "сукой" и ткнут рессорной заточкой, в промзоне, во время вечернего зимнего съема. Ищи там… К тому же он должен пользоваться доверительной поддержкой большинства зеков, поскольку большинство это, не занятое кстати лесозаготовками - безработица - скоро взбунтуется от жизни впроголодь и заявит, что лучше на киче сидеть, отстаивая свои человеческие права, чем подыхать от безысходности в так называемой демократии. Чтобы избежать подобного развития событий, начальник, время от времени, заводит в зону местный ОМОН, который, словно призрак международного терроризма, калечит, крушит и шмонает всех без разбора, причем реальная резиновая дубина достает и прапорщицкие спины. Затем ОМОН исчезает, оставляя угрозу нового неожиданного появления. Начальник лагеря возмущен! "Это Управа беспредельничает!" - кричит начальник лагеря, а смотрящий призывает заключенное общество противостоять творящемуся беспределу! Тут уж не до личных претензий - Родина в опасности! А четыре бригады лесорубов, в тиши глухих делянок, продолжают перевыполнять план. Бред, конечно…
И чтобы сделать этот бред клиническим, нужно добавить еще несколько штрихов, мелких, но значимых.
Над, начальником лагеря тоже есть промежуточное начальство - Главное Управление Исполнения наказаний или сокращенно ГУИН, или Мировая Валютная Биржа - в бреду все допустимо, - которая призвана поддержать или разрушить тот или иной режим, в зависимости от внутрилагерной обстановки. И уж над всем этим висят семитские профили голов чешуйчатого змия - Прокуратура, МВД и Минюст богатейшие финансовые семьи, которым, для манипулирования мировой политикой, нужны громкие победы и судебные процессы над врагами рода человеческого! И если таковых в природе не обнаруживается, то они искусственно создаются из числа тех блатных, что пытаются управлять зонами самостоятельно или авторитарно…
Да уж… Нужно возвращаться из политики маленьких болезненных фантазий, в большую сборочную камеру Матросской тишины.
Это место запомнилось мне скорее ощущениями, чем какими-то определенными событиями. Да, и пробыл я в сборочной камере совсем недолго, ночь, до развода по корпусам, но впечатление тюрьмы, именно такой тюрьмы, сохранилось до сего дня, хотя случилось увидеть и многое иное.
Кирпичи, бурые, как будто вылепленные из засохшей крови, выступали сквозь обвалившуюся штукатурку. Высокий зелено-коричневый потолок с многолетней, как бы заржавленной, паутиной; выщербленный асфальтовый пол в плевках и досмоленных до края окурках; лавки вдоль стен, чад, мат и люди… Люди, самые разные, грустные, безразличные, вынужденно веселые… Кто-то с кем-то знакомится, ищет общих знакомых, цепляясь за разговор, как за спасение от угнетающих мыслей… В углу коптится чифир на рукаве чьей-то рубашки в крупную клетку… И снова все сливается в единый монотонный гул, возможный только в таком месте и только в такое время. Иссушенные рецидивисты посмеиваются над первоходами и поучают тюремным правилам малолеток… Я ничего не понимаю, но стараюсь слушать, чтобы выжить. Знаю, что придется драться и уверен, что бить нужно первым.
Из малолеток, то есть из тех, кому еще нет восемнадцати, в той большой камере нас оказалось двое. Мы познакомились еще в автозеке, и новым моим товарищем стал сухумский карманник Игорь Магуров. На короткое время судьба дала его мне в помощь, сводя и разводя, но об этом позже, а в ту ночь Игорь объяснял мне жестокие правила малолетнего корпуса, мало, чем отличающиеся от законов повседневного уличного выживания. Просто они были более обобщенными. Что ж, в камере нет долгого времени на то, чтобы узнать сидящего рядом. Камера учит быстрому распознаванию людей и такому же быстрому принятию решений. Зачастую, ошибочных.
11
Нас вели по лестницам, по коридорам, снова по лестницам и снова по коридорам, и за каждым поворотом, на каждом этаже я видел двери, двери, двери, двери… Сотни и даже тысячи людей были заперты этими дверями в маленьких склепах - камерах, где энергия нечистых мыслей и немытых тел, накапливаясь, превращалась в тяжелый газ, пропитавший все желто-бурые стены всех русских тюрем.
Я шел в неизвестность со скатанным матрасом в руках и не заключение страшило меня, в конце концов каждый ребенок в этой стране чувствует свою врожденную причастность к далеким каторгам и острогам, по какую бы сторону решетки он ни находился. Нет. Это было другое чувство, незнакомое прежде, ни на чем не основанное чувство безвременности и даже вневременности происходящего. Прошлое словно спьяну просмотренный фильм, перестало существовать все и целиком, и даже короткие его фрагменты рассеялись и канули в пустоту души. Души, которая была теперь приговорена, пусть пока заочно, к впитыванию в себя всей смуты человеческих жизней, всеми ненавидимых и ненавидящих всех, и в ненависти этой - ранимых и одиноких.
Я шел и начищенный до ледяного блеска кафельный пол только усиливал ощущение того, что все происходящее сейчас не чья-то беззаконная прихоть, не мгновенная случайность, а закономерность, которая будет длиться до тех пор, пока я не смирюсь с правотой большинства, в том числе и сидящего большинства, такому же чуждому для меня, как и большинство еще или уже не сидящее.
Нас вели по лестницам и коридорам с короткими остановками на то, чтобы накормить пасть очередной камеры очередным нашим спутником. Потом снова продолжалось движение по лестницам и коридорам до тех пор, пока нас не осталось двое: я и молодой карманный вор Игорь Магуров. Перед нами была железная клепаная дверь с цифрами "41" над овальным отверстием для подглядывания.
И эта, одиннадцатая по счету камера моей жизни не удержалась в памяти целиком. Может быть потому, что пробыл в ней не долго, а может быть потому, что вспоминать было нечего. В любом случае, лица находящихся в ней людей прошли каким-то стертым пятном и даже лица Игоря я не смог бы узнать, доведись мне сейчас увидеть его фото.
12
Сегодня - это поле битвы между Вчера и Завтра. Каждую секунду Прошлое отбирает у Будущего жизненные крохи обыкновенной человеческой истории. Прошлое имеет право быть, Будущее имеет возможность состояться, потому что в сегодняшнем дне, еще нет завтрашнего, а есть только иллюзии, ожидания и вечные разочарования. Действительно в России нужно жить долго или умирать молодым, чтобы либо вовсе не видеть, либо пережить и осмыслить самого себя в переходном периоде от революции возрастного цветения к консерватизму возраста смерти.
Но что живым до смерти? Ее нет. Тюремная утроба заменяет братскую могилу, наполненную шевелящимися человеческими пороками, вечно голодными и вечно желающими утолить этот голод пожирая самих себя.