Вечером, несмотря на лёлины активные возражения, Минька, прибор, коий уже ласково нарекли "сушняк" и знак качества было наклеили, собственноножно уничтожил - до беды один шаг, как пишут на плакате. Только и осталось что пятно вздутого линолеума. Что от сапог осталось - это само собой. Это без комментарий, как говорят комиссары полиции в итальянских фильмах.
Умная мысля приходит... Это все знают - опосля стакана мимо губ. На кой хрен все эти мудильники-звонильники? не проще ль было той же релюшкой прибор обесточивать? Проще-то проще. Но не интересно. Жареных сапог ждали. Дождались, матка боска, четохоска. Клюнуло. Ладно, что не по темечку. Хотя, что теперь говорить? Проблема-то осталась.
Извращенец Маныч поступил проще. Сделал вид, что проблемы не существует, положил на все приличия, купил в "Военторге" крепыши за семь рублёв, для комплекта калоши за троячок, и, как Фома, смело стегал по лужам.
А что? С калош, как с гуся вода, с Маныча вообще немного спросу - он сам себе сельсовет, наверно потому и изволил не заявиться на работу, что не впервой и понятно почему.
Во субботу, в день ненастный, с утра пораньше, мы решили этот корнеплод пристыдить-увещевать: ясно же - квасит, задрыга, - получка была на днях.
Обитал Маныч в отдельно взятой республике - в трущобах между проспектом и набережной.
Пролетландий эдаких громыхает ржавым железом консервных букв по всей необъятной: Шанхай, Жуковка, Нахаловка, али еще как, как ни назови - неважно, важно лица общее выражение. И не сказать, чтобы благообразное на вид и приятственное - скорее наоборот, и характеристика уже рвется с губ, как пионерская песня.
Не обошла хорошая слава и эти палестины: "Смотри, девка, дождешься жениха с Пистерюги!" - в сердцах стращают мамаши прыщавых десятиклассниц, намекая на то, что гулянки до полуночи до ЗАГСа не доведут. И правы они четырежды четыре раза, но не понимают девки, у девок умишко с кулачок, но не об этом сейчас, а о Пистерюге.
И откуда такое названье повелось? Бог весть. Но как сказал великий Гоголь: назовет, так назовет русский народ, не назовет - припечатает. А и верно: кругленькое словечко, катается на языке, словно подшипник в кармане: Пистерюга, - свистит, материться, за спиной топает. И мно-о-го в нем для сердца местного отозвалось: "А вчерась-то в Пистерюге, - пришепетывают бабки на завалинке со сладким ужасом, - опеть двоих зарезали. Свят-свят". Потому-то лезет в это сердце сырость какая-то при виде такой угрюмой достоевщины, и невольно прибавляется шаг и хочется идти быстренько из этих тесносгорбившихся переулков, насторожив глаз.
Так-то.
И у властей Пистерюга бельмом на носу, и у милицейских, а всё никак. Лет пять поди, а то и более, висит на проспекте выгоревший добела план переустройства этих кривоколенных кварталов, отстроенных на скору руку энтузиастами первых пятилеток. Здесь они расплодились, поспивались, отрущёбились, во всем разуверились, отматюгались, оттянули, отвоевали, и отмучались. Да и дожили бы... Посмотрели да сплюнули.
Дети детей, расцветая яблочком-китайкой, ходят теперь, заправив клеш от бедра в яркие махровые носки, пугают прохожего прямым взглядом и фиксатой ухмылкой - не бойсь, падла, кому ты нужен. Ничто им не чуждо - особенно не свое. Коллективизм, как и в тридцатых - в чести: на танцах в городском скверу объявляются кодлой человек в пятьдесят, прут через толпу трактором ДТ-75, видя в упор - раздайся грязь; кирпичные кулаки в любое время года обтягивают кожаные перчатки, эдакий знак блатного братства.
Сопляки и совсем уже зеленая шелупонь, желая поскорее приобщиться, выливают на речном песке кастеты, растапливая свинец в консервных банках, и приобретают первый опыт, подстерегая пьяных папаш после получки, да подглядывая, как сестренка подмахивает в кустах.
Завершая портрет местности, не откроем америк, постановив, что такие вот дровеломни и есть основной поставщик главного управления имперских задворок для работы на южных лесоповалах Крайнего Севера.
Как попал в эти прерии наш подельник - родился ли, женился ли, поменялся ли - покрыто мраком тайны, как пишут в романах. Но фактом оставалось то, что он здесь жил.
Как-то я встретился с ним совершенно случайно возле "Улыбки". Ты откуда и куда? я-то сюда, блинцов решил со сметанкой, а ты куда? да никуда, воздухом дышу.
Как, какими поднебесными вибрациями, каким зефиром навевает тот самый сакраментальный вопрос: "Ну что?"
Зашли в стекляшку, взяли, не спеша, теплого бархатного по паре кружечек, купили тут же у бабушки по засушенному подлещику да и...
Только начни.
Погода стояла вежливая, не морозная. Потом пошатались, снежком поскрипывая: ни ветерка сопливого, ни морозца - нос наружу, ухи вверх. Для разговора променадного самый соус.
Мимо шествуя, он и показал свою хламень, вот де моя юдоль слез, обитель печали.
- Дом-то еще ничего, еще сто лет проскрипит, если только не уплывем однажды: в подъезд не зайдешь - с ног сшибает. Пивник рядом, знаешь, на Комсомольской? Рыбий глаз.
- А-а. Так это здесь что ли?
- Все оттуда в наш подъезд ссать ходят, - жалобно сказал Маныч. - И в горсовет писали, и замки ставили, чего только не делали - нет! ссат и пиздец. И только в нашем. В соседний не идут. Что за блядство? Мистика какая-то. Прихватил я как-то пидора одного. Захожу в подъезд, гляжу: ноги расставил, поливает. Такой - в плаще, шляпе - интеллихент сраный, мать твою. На улице, паскудник, не ссыт - культурный, видите ли, стыдно. Шляпу с него снял, под струю подставил и ему же на голову одел, зассанцу.
- А он что?
- А что он? Он знает что. Что к чему. - Маныч отшвырнул дотлевший до самого фильтра окурок. - Возьмем что ли еще?
Вернулись. Взяли. Свежее. И разбавлено вроде не очень. Хотя откуда нам знать? Когда мы неразбавленное пили?
- Глядя на пиво и плясать хочется, - весело сказал Маныч, посыпав крупной солью краешек кружки. Засосав одним глотком полбокала, он внезапно спросил, не вытерев пивную пену с губ:
- Ты почему петь не учишься?
- Не въехал, - ответил я.
- Это я не въехал, - хохотнул изумленно Маныч. - Тебе же петь надо учится. Удивительные вы всё-таки люди, - отставил он кружку. - Инструмент осваивать надо - это как-то, с грехом пополам, еще понимают, а петь - это так. Здесь учиться по-вашему нечему. Еще и удивляются - "чему учиться"? Как чему? То, что ты на гитаре постоянно нарабатываешь: аккорд новый, гриф изучаешь, приемы игры какие-то - это в порядке вещей. Йес? А ведь и с голосом так же надо, - сказал Маныч проникновенно. - Распеваться. Разминаться. Трудиться, наконец. Как жилу золотую разрабатывают, так и тут в поте лица пахать надо. Ты же гитару не сразу взял в руки и заиграл? Верно? Помудохался? И не месяц-два, а поди поболе? Так? В муське, заметь, пению не один год учат. А в консе? Хо-хо. Считай полжизни. И на что, да? На пение какое-то. Бред! - сыронизировал Маныч. - А ты спроси любого музыканта. Тебе скажут. - Маныч поднял указательный палец, останавливая меня. - Пение, дружище, в музыке - это самое сложное. Самый. Трудный. Инструмент. Без всяких там… Его так же надо беречь, так же настраивать, ремонтировать в конце-то концов. Что ты сыграешь на расстроенном инструменте? "Нэ колы ты мэня у жопу соломинкою"? - Маныч облокотился на липкий стол и доверительно наклонился ко мне. - Никто даже не обращает внимание на то, что голос - это самый таинственный и неповторимый инструмент. Вот ты, ты сам, когда-нибудь об этом думал? Что кроме голоса так глубоко проникает в душу человека? Почему одна и та же песня в разном исполнении совсем иначе воспринимается? Один поёт - озноб, мурашки по коже, а другого ветродуя век бы не слышал. Разный инструмент, - развел руками Маныч. - А возможности? если и не безграничны, то по крайней мере и до конца не известны. Кто задумался над тем, что в Америке шестьдесят процентов учащихся поют в хорах? Официальная, кстати, цифирь. А? Только потому что любовь к этому? традиции? Может быть. Может быть и то, что умение сливаться с другими голосами, сохраняя при этом свой - это, по сути, уникальный способ самоосуществления. О как! - похвалил себя Маныч за мудрое словцо и продолжил: - Может быть, это живое ощущение культуры. Может быть, другие "может быть". Но помимо всего, на подсознательном уровне, в подкорке, студентики ощущают и благотворное, скажем так, воздействие от таких, м-м, упражнений. Хочешь знать почему? - по-ленински прищурился Маныч. - А потому, что пение развивает мозг. - С видом пророка, нечаянно открывшим истину, он неторопливо допил пиво, перелил из второй кружки в свою, с хлопьями пены на стенках, отхлебнул, и продолжил: - Черепная коробка, оказывается, при пении резонирует. Тот же массаж. Тот же принцип. Только если тебе спинищу могут размять, то мозг уж... Или вот почему все пьяные поют? Неспроста. Что-то в этом есть. Пение дает энергию, возбуждает клетки головного мозга к более эффективной деятельности. Шарики расшурупливает. Стимулирует работу мозга звуками разной частоты. Давай, возьми "о" низкое, ну?
- Здесь что ли?
- А чего такого? Давай.
Я выдавил из себя низкое "о".
- Взял.
- Где отдает?
- В животе.
- В диафрагме, дура. А теперь "и" высокое.
Я продолжил эксперимент. Маныч нетерпеливо поинтересовался:
- Где?
- В голове, по-моему.
- В черепно-мозговой коробке, скажем так. Как видишь, или как слышишь, - поправился Маныч, - звуки разной высоты воздействуют на разные части тела, на разные органы, точнее. При этом активизируя их. А, представь, в хоре? Ты этими звуками окружен, подзаряжаешься ими. Стимулируешь весь организм. Я тут как-то вычитал забавную штучку. Монахи, в одном из европейских монастырей, отказались от многочасового пения псалмов, ради более полезных для обители забот: травку там подстричь, барашка выгулять. И что же? Больше, чем раньше, ничего не сделали, не-а. А вот зато утомляться стали быстро. Подавленность какая-то появилась, случаи депрессии опять же. Как? что? не могут понять. Рацион изменили, пищу покалорийней - нет эффекта. Репка не тащится. Обследовали по полной с рентгенами - в норме. А тут кто-то из медицинских светил посоветовал вернуть всё на круги своя. Занялись снова песнопениями - и что ты думаешь? Всё встало на ноги. Ловишь мысль?
- Я же не собираюсь в опере князя Игоря петь.
- Вот, блин, за рыбу деньги. Глухому церковь два раза не звонит. Запомни. - Маныч отхлебнул из кружки. - Голос тебе надо развивать? Ты даже его возможностей не знаешь. Договорись во Дворце у Оськи Каца. Делов-то. Он сам, по-моему, хоровую студию ведет. Походишь с полгодика, голос, глядишь, поставят. Конечно, колоратурное ми-бемоль не возьмешь, и три октавы не для тебя, но хоть киксу давать не будешь.
- Да нет. Не хочу. Тоже мне, Евгений Ленский.
- Я же тебе ничего сверхъестественного не предлагаю. Позаниматься немного и всё. Для себя. Для своей же пользы. Ты хотя бы по утрам: встал - и с самой низкой, какую только можешь нижнюю ноту взять, старайся звук подержать. Потом повыше на полтончика, еще на полтончика, и гони до самого верха. Оттуда - вниз. Ходишь там, собираешься, бреешься, на унитазе сидишь - а сам распевайся, это время и используй. Как зарядка для организма - связки тренируй. Тогда и фальцетом сможешь спокойненько пользоваться. Диапазон голоса расширится. Ты же звук до конца не выдаешь. В церкви пономари бубнят, вот у тебя, братец, такой же... Буру-бу-бу. Окончания надо тянуть, рот пошире открывать. Это ведь целая наука. Диссертации написаны. И дышать надо уметь, и диафрагмой работать, и переходные регистры там, и неровности тембра, и интонирование, и форсирование верхних нот - до чёрта всего. Наука! А ты главное - пой для себя. Для себя не споешь плохо. Уж сам для себя постараешься. Еще по кружечке?
Жигулевское подвезли. Но уже, нахалы, разбавили. Так хлоркой из под крана и шибает.
- Еще какая штука - если уж у нас такой разговор сложился. Вы ж в ноты не попадаете. А? - сочувственно спросил Маныч. - Чувство ритма у вас... Не ритм, а лягушонка в коробчонке. Потому и получается... Интервенция. То из-за такта, то поперек, то вообще мимо. Или впереди музыки, или сзади. Это как мой знакомый: "если ругать, так барабанщика". Но если б в одном Михаиле дело... В мире ведь всё строго ритмично: времена года, пение птиц, прибой, шаги. Даже Земля вокруг Солнца ритмично вертится. Сердце бьется, кровь стучит. Всё ритм. Сама устойчивость не что иное, как более медленное колебание - Монтень говорил. Вот ты сейчас пиво пьешь - опять же: буль-буль-буль - ритмично, голубец. А вы ритм ни хера, братцы, не держите.
- А у нас атональный ритм, - хохотнул я. - Авангард.
- "Атональный", - передразнил Маныч. - Сейчас как дам в лоб. Любой авангард по тактам расписывается. Это ведь больше, чем… Пойми ты - ритмом от всякой срани освобождаешься, что на нас валится каждый день. А если спецом себя расшатывать... Так и нервами заболеть недолго. Мы и так неритмичные по сути своей дурацкой. Погляди на нигера - хоть об дорогу стучи - ничего, кабанюре деревянному не сделается. А запляшет? в барабанку свою застучит? - любо-дорого смотреть. Вот сила где! В ритме.
- Нас в коробочку не загонишь. В рамочки не запрёшь.
- Вот и херово! Нашел чему радоваться, гляди-ко ты. Охламон. В том-то и засада, что народ у нас неритмичный. Страсть, что бражулька через край - не даёт. Гонит - куда глаза глядят. Он с тобой водочку пьёт, в обе щёки нацеловывает, а через полчаса прирежет за полслова невпопад. "Коробочка". Ишь ты, блядь. "Рамочки." Неохота - так и скажи! Самодисциплина - вот что! Старание. Каменная жопа. У вас же всё - так, между прочим. Хуё-моё. Пораспиздяйничать. Да дело даже и не в этом, - сказал Маныч хитро. - Нету у вас вот этого, - он потряс рукой, подбирая слово. - Это как часы - нет маленькой детальки - и уже не идут. Просто счетчик такой надо невидимый иметь: щелк-щелк. Чтобы ни вперед, ни назад - точно в такт. Ну нет этого у вас и всё. Мне сначала даже смешно было, а потом я понял, что вы элементарно не здесь. Не в том, что играете. Да, - Маныч махнул рукой, - тут Элтон Джон приедет, сыграет - похер! никто рыло не повернёт. Я знаю, что Михаил за упреки флюс дует. Но я просто умею то, что умею, и мне очень тяжело, понимаешь, физически тяжело - не то, не так, не там, не с тем, наконец. Есть же элементарные профессиональные навыки. Если уж этим... Ладно. Замнем. Хотя по мне, когда ты аккорд берешь не тот, - бывает, да? - как по яйцам ржавой пилой. Так бы и ёбнул саксом по башке! Жопа косорукая.
- Да понимаю я как с нами играть. Стоим на курьих ножках.
- Ладно, - повторил Маныч. - Я сказал: замнём - значит замнём. Слушай, - встрепенулся он. - Знаешь что? Я как-то с Михаилом... Совершенно случайно, в разговоре... О-о-о... Ничего не скажешь, вроде и не глупый парень, но такое порет! такие червяки в голове! Какой-то дурацкий, не знаю как и сказать-то, псевдопатриотизм. Начитался гнилушек всяких, мучит его, видишь ли, доедет колесо до Казани или не доедет. Зачем это ему? Что за чушь? Что за идеи? Говно какое-то пережевывает! Он что? не видит как живет? Ты же с ним, бок о бок...
- Хочешь жни, а хочешь куй? - спросил я. - Ну и что? Не сорок первый. Прорвемся.
- Ну, парень. Вы меня, честно слово, иногда... Дывлюсь, як на нибо. К чему эти дряхлые знамена из нафталина? Их от нечего делать развесили, копать-сажать? Клюковку кислую. Этим же пользуются - как не понятно! Ведь еще со времен Николая Палкина мотивчик-то. И "гнилой Запад", и Варшава тебе, и братьям-венграм "дружеская помощь", и третье отделение - всё оттуда. Да даже и не в этом дело... Ну вот...
- А если ему интересно? Он, между прочим, и в библиотеку ходит. Тебе-то до чего?
- Да ни до чего! Мне давно уж ни до чего. Как бы тебе попроще что ли... Не люблю я это всё, - скривившись, сказал Маныч. - Не всё, а всё! Всё, понимаешь? Напрочь. Не люблю - и пиздец! И что ты со мной сделаешь?
- Да и не люби на здоровье.
- А и Пушкин говорил: "Отечество почти я ненавидел". И Тургенев, кстати, и Печерин, и Тютчев, и Чаадаев, и... Умы не мы! А Некрасов? Поездил-покатался по заграницам, ан домой, а дома-то - жопень во всю... - Маныч описал рукою в воздухе круг и продекламировал: - "Наконец из Кенигсберга я приблизился к стране, где не любят Гутенберга и находят вкус в говне, выпил русского настою, услыхал "ебена мать", и пошли передо мною рожи русские плясать". Вот, товарищ дорогой. Справедливо? Актуально? Мы не знаем. По заграницам не ездим. Петруша окно в Европу пробрубил, а вот дверь-то… Так что, других рож, кроме каких есть, не видим, но, как говорится, умному - достаточно. Вот оно - открой глазёнки, посмотри. И за что, спрашивается, любить-то, а?
- Пфф, - надул я щеки. - А ненавидеть?
- Что мне эта Родина?.. Что она мне хорошего сделала? Что она мне позволила хорошего сделать!? Что мне эта етитская "родина" дала, наконец? Вот так вот твердолобо. Как и они, бляди. Только не говори мне: "а что ты ей дал?", а то я прямо здесь сблюю! - и Маныч с силой ткнул пальцем в пол.
- Напрашивается, - сказал я упрямо.