звенящие в Высокопарности
Бородатого Соприкосновения
со всеми их минаретами и залитыми лунным светом
башнями, окованными железом
или оплетенными богатым узором,
все существовали -
и Мудрецы с
седыми волосами, что сидели, поджав ноги, по-турецки
на женском ложе -
внимая любой музыке, приходящей
из леса или улицы,
любой птице, что щебетала на рынке
любой ноте, кою пробивали часы, чтобы сказать
Время
любому наркотику, или дуновению, они дышали
чтобы заставить себя думать так глубоко
или слышать так просто, что
проносилось мимо
как машина, проезжающая по улице 1960 года
рядом с президентским дворцом
в Перу, этой Лиме,
в тот год, что я пишу -
Будда словно в древности, с гудками
любой техники, издающей звенящий шум на
улице.
И уличное освещение отражается в переднем окне
фасада ЖД станции
в воде небольшого порта,
вспененной винтом парахода
во мраке любой забытой
легендарной
Цивилизации
Вечности:
с часами ЖД станции, пробившими полночь,
как будто бы сейчас,
и ожидая шести,
чтобы написать какое-то слово,
и конец последнего колокольного перезвона – помни
что эти двенадцать ударов пробили
раньше
и никогда не пробьют снова; оба.
и я отпрянул с балкона, где стоял
взирая на Крест (испуганный)
и звезды
думая о БХОНГЕ полуночи -
мудрецы Азии, или седые бороды в Персии,
делая небрежные заметки на полях их манускриптов
изысканными чернилами
вспоминая со слезами древний колокольный звон их
городов
и городов, которые были – и
Подтверждаю со смеющимися глазами
мир, каким мы его видим,
мужской и женский, минует
как миновал на протяжении многих лет,
как и раньше, как и будет, наверное
со всеми его бесчисленными жемчугами
И всеми кровавыми носами Вечности
и всеми старыми ошибками -
включая
это старое состояние сознания, которое видело
само себя раньше – (как стрекот саранчи древности в бессонные часы моей барабанной перепонки)
Я набрасываю
пустяки,
страницу за страницей проникновенного
ничто,
как набрасывала Древняя Геба, когда
она написала Адонис или Единственный
все развлекались или делали деньги или обманывали
О ВРЕМЯ КОЛОКОЛА, ПРОЗВЕНИ
ПОЛНОЧЬ ДЛЯ МИЛЛИАРДОВ
ЗВУЧАЩЕЕ ВРЕМЯ, ТЕБЯ Я СЛЫШУ СНОВА!
21 июня 1960 года
Предначертанное Время
Карго Америкэн Экспресс
Лондон Англия
Дорогой Аллен,
Нечего бояться. Vaya Adelante. Смотри. Слушай. Услышь. Твое сознание АЙАХУАСКИ более ценно, чем "Нормальное Сознание". Чье "Нормальное Сознание"? К чему возвращаться? Почему ты удивлен тем, что можешь видеть меня? Ты следуешь по моим стопам. Я знаю путь. И да, знаю эту область лучше, чем ты думаешь. Сколько раз я пытался ввести тебя в контакт с тем, что знаю. Ты не хотел или не мог слушать. "Ты не можешь показать кому-либо то, что он еще не видел". Брайон Гайсин ‹Брайон Гайсин – английский художник, партнер и друг Берроуза со времен Танжера, предложивший ему для написания композиции применение техники художников ХХ века – коллаж. "Голый Ланч", таким образом, был закончен как коллаж коротких историй. Памфлеты "Остались Минуты" (Two Cities Press, Париж 1960) и "Дезинсектор" (Auerhahn Press, Сан-Франциско 1960) были подготовлены Гайсином, Берроузом, Грегори Корсо и другими как графическое изложение немедленного ухода от временных литературных и феноменологических проблем через коллаж техники разрезок – А.Г.›
вместо Хассана ибн Саббаха. Слушаешь? Возьми копию этого письма, положи в конверт. Разрежь по строчкам. Перетасуй их как карты – первая против третьей, вторая против четвертой. А сейчас громко прочитай и ты услышишь Мой Голос. Чей голос? Слушай. Разрежь и перекомпонуй их в любой комбинации. Прочитай громко. Я не мог выбирать, кроме как слышать. Не теоретизируй. Пробуй. Сделай то же самое со своими стихами. С любыми стихами и любой прозой. Пробуй. Ты жаждешь "Помощи". Вон она. Положись на нее. И всегда помни. "Ничто не Истинно. Все Дозволено". Последние слова Хассана ибн Саббаха, Старца с Горы.
СЛУШАЙТЕ МОИ ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА В ЛЮБОМ ИЗ МИРОВ. СЛУШАЙТЕ ВСЕ ВЫ, МИНИСТЕРСТВА, СИНДИКАТЫ, ПРАВИТЕЛЬСТВА. И ВЫ, СИЛЫ, В ЧЕЙ ВЛАСТИ ГНУСНЫЕ ДЕЛИШКИ, СВАРГАНЕННЫЕ В НЕИЗВЕСТНО КАКИХ СОРТИРАХ, ЧТОБЫ ЗАХВАТИТЬ ЧУЖОЕ ДОБРО. ЧТОБЫ ПРОДАТЬ ЗЕМЛЮ ИЗ-ПОД НЕРОЖДЕННЫХ НОГ. СЛУШАЙТЕ. ТО, ЧТО Я ХОЧУ СКАЗАТЬ ПРЕДНАЗНАЧЕНО ДЛЯ ВСЕХ МУЖЧИН ПОВСЮДУ. Я ПОВТОРЯЮ ДЛЯ ВСЕХ. НИ ОДИН НЕ ОТВЕРГНУТ. БЕСПЛАТНО ДЛЯ ВСЕХ, КТО ПЛАТИТ. БЕСПЛАТНО ДЛЯ ВСЕХ, КТО ПЛАТИТ БОЛЬЮ.
ЧТО НАПУГАЛО ВАС ВСЕХ И ЗАГНАЛО ВО ВРЕМЯ? ЧТО НАПУГАЛО ВАС ВСЕХ И ЗАГНАЛО В ВАШИ ТЕЛА? В ДЕРЬМО НАВСЕГДА? НЕУЖЕЛИ ВЫ ХОТИТЕ ОСТАТЬСЯ В НЕМ НАВСЕГДА? ТОГДА СЛУШАЙТЕ ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ХАССАНА САББАХА. СЛУШАЙТЕ, СМОТРИТЕ ИЛИ ДЕРЬМО НАВСЕГДА. СЛУШАЙТЕ, СМОТРИТЕ ИЛИ ДЕРЬМО НАВСЕГДА. ЧТО НАПУГАЛО ВАС И ЗАГНАЛО ВО ВРЕМЯ? В ТЕЛО? В ДЕРЬМО? Я СКАЖУ ВАМ. СЛОВО. ВАШЕ БЛЯДСКОЕ СЛОВО. В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО. НАПУГАЛО ВАС ВСЕХ В ДЕРЬМО НАВСЕГДА. ВЫХОДИ НАВСЕГДА. ВЫХОДИ ИЗ ВРЕМЕНИ СЛОВА НАВСЕГДА. ВЫХОДИ ИЗ ТЕЛА СЛОВА НАВСЕГДА. ВЫХОДИ ИЗ ДЕРЬМА СЛОВА НАВСЕГДА. ВСЕ ПРОЧЬ ОТ ВРЕМЕНИ И В КОСМОС. НАВСЕГДА. НЕЧЕГО БОЯТЬСЯ. НИЧЕГО НЕТ ТАКОГО В КОСМОСЕ. ЭТО ВСЕ ВСЕ ВСЕ ХАССАН САББАХ. НЕЧЕГО БОЯТЬСЯ СЛОВА. НЕТ НИКАКОГО СЛОВА. ЭТО ВСЕ ВСЕ ВСЕ ХАССАН САББАХ. ЕСЛИ ХОТИТЕ, Я ЗАЧЕРКНУ ВСЕ ВАШИ СЛОВА НАВСЕГДА. И СЛОВА ХАССАНА ИБН САББАХА Я ТОЖЕ ЗАЧЕРКНУ. ВЗГЛЯДОМ ПРОНЗИВ НЕБЕСА УЗРИТЕ МОЛЧАЛИВОЕ ПИСАНИЕ БРАЙОНА ГАЙСИНА ХАССАНА ИБН САББАХА. ПИСАНИЕ КОСМОСА. ПИСАНИЕ ТИШИНЫ.
СМОТРИТЕ СМОТРИТЕ СМОТРИТЕ
AMIGOS MUCHACHOS A TRAVES DE TODOS SUS CIELOS VEA LA ESCRITURA SILENCIOSA DE BRION GYSIN HASSAN SABBAH. LA ESCRITURA DE SILENCIO LA ESCRITURA DE ESPACIO. ESO ES TODO TODO TODO HASSAN SABBAH.
VEA VEA VEA
Когда ты вернешься…? Метод "Разрезок" уже объяснен в "Остались Минуты", которая только что вышла в Штатах. Я пришлю тебе копию, но куда? Джордж Уитмэн просил поискать в Панама-Сити его старого друга Сильвестра де Кастро. Он связан с муниципальным симфоническим оркестром и Университетом Hasta Al Vista Amigo.
Всего,
Уильям Берроуз
По поручению Хассана Саббаха
Fore! Хассан Саббах
PS. НИ ОДИН ЧЕЛОВЕК В СВОИХ ОЩУЩЕНИЯХ НЕ МОЖЕТ ДОВЕРЯТЬ "ВСЕЛЕННОЙ". УНИЧТОЖЕННЫЕ МОШЕННИЧЕСТВОМ МИЛЛИОНЫ СТОЯТ ПЕРЕД УКАЗАТЕЛЯМИ. КТО КОГДА-ЛИБО РАСПЛАЧИВАЛСЯ КЛЕЙМОМ ГУКА ОБЕЗЬЯНЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ЖИВОТНОГО? НЕТ ТЕЛА КРОМЕ ХАССАНА ИБН САББАХА
Эпилог (1963)
Сан-Франциско 28 августа 1963
Тем, кто имеет к этому отношение:
Вопреки всему мое "Я" расшифровало эту корреспонденцию: видение ангелов-хранителей моего дорогого друга и женщины впервые промелькнуло в полной мере, пока Курандейро мягко напевал вполголоса человеческое в трансовом состоянии 1960 года под Айахуаской, пророческом в преобразовании самосознания от неприкаянного умственного восприятия вечного испуга до воплощения тела чувствующего настоящее блаженство. Теперь это стало актуальным в 1963-м.
Старая Любовь, как всегда
Аллен Гинзберг
Я умираю, ми-истер?
Панама прилипла к нашим телам – Наверное, обрезанные – Все, что угодно сотворило эту мечту – Она уничтожила покупателей допотопного оргазма – Столкнулся со своим старым приятелем Джонсом – Так нуждался, забытый, кашляя в фильме 1920 года – Водевильные голоса теснят больное дыхание рассвета смены постельного белья – Идиот Мамбо обрызган сзади – Я почти задыхался, прислушиваясь к дыханию мальчика – Это Панама – Азотистая плоть сметена твоим голосом и антенной принимающего устройства – Пожирающие мозг птицы патрулируют низкую частоту мозговых волн – Почтовая открытка, ожидающая забытых жителей, и все они бесхребетны, ми-истер – Панама фото города – Мертвая почтовая открытка джанка.
Вялая рука обращает вспять течение времени – Закладная гениталий обнажила его член, стянула несвежее белье – Грубый мальчик на экране все время безудержно хохочет над моими трусами – Шепот темной улицы в Пуэрто-Ассисе – Ми-истер улыбается деревенскому бездельнику – Оргазм сифонирует ответной телеграммой: "Джонни стянул штаны" – (Этот затхлый летний рассвет пахнет в гараже – Виноградные лозы обвивают сталь – Босая нога в собачьих экскрементах.)
Панама прилипла к нашим телам от Лас-Пальмаса до Давида в сладких камфорных запахах готовящегося парегорика – Засветил республику – Аптекарь не плишел плиходи пятниса – Панамские зеркала под клеймом 1910 года в любой аптеке – Он пошел на попятный, утренний свет в холодном кафе…
Джанк продолжал пилить меня: "Пьянствовал в восточном Сент-Луисе", я знал ты придешь ободранный до костей – Если был однажды джанки, то навсегда остался гнусным паразитом – Я знал твою жизнь – Джанковая ломка длилась там четыре дня".
Стол протухшего завтрака – Едва уловимая кошачья усмешка – Запах боли и смерти его болезни в комнате со мной – Три сувенирных снимка Панама-Сити – Пришел старый друг, оставался весь день – Лицо съедено "я хочу больше" – я заметил это в Новом Мире – "Ты идешь со мной, ми-истер?"
И Хозелито переехал в Лас Плайас во время распродажи товаров первой необходимости – Застрял в этом месте – Флуоресцирующие лагуны, болотистая дельта, газовые вспышки – Пузырьки светильного газа по-прежнему говорят "A ver, Luckees!" через сотню лет с этого дня – Балкон из гниющего тикового дерева подпирается Эквадором.
"Брухо принялся напевать особый случай – Как идти под эфиром в глаза сморщенной головы – Онемевший, покрытый слоем хлопка – Не знаю, получил ли ты мои последние советы, пытаясь избавиться от этого онемелого головокружения с китайскими персонажами – Все, что я хочу, это убраться отсюда – Поторопись, пожалуйста – Стал обладать мной – Сколько сюжетов организовало подобную ботаническую экспедицию еще до того, как они могут иметь место? – Театральные железные дороги – Я умираю, распятый, под винными парами – Я повторял снова и снова, "сменялись комиссии, где трепетали на ветру тенты". Вспышки напротив моих глаз, твоего голоса и конца строки.
Эта скулящая Панама прилипла к нашим телам – Я отправился в Бар "Чико" с заплесневелой закладной, ожидая в фильме 1920 года рома с колой – Азотистая плоть под этот хонки-тонк сметена твоим голосом: "Вбивайте гвозди в Мой Гроб" – Пожирающие мозг птицы патрулируют "Твое Одураченное Сердце" – Мертвая почтовая открытка ожидающая забытое место – Световое сотрясение фильма 1920 года – Случайные подростки подверглись особой армейской процедуре – Ветер обдувает обнаженную плоть мальчика – Продолжал пытаться коснуться во сне – "Трюк старого фотографа, поджидающего Джонни" – Здесь появляется мексиканское кладбище – на набережной встретил мальчика в красно-белой полосатой майке – Городок Пи Джи в пурпурном сумраке – Мальчик стянул с себя несвежее белье обдирая эрекцию – Теплый дождь бьет по железной крыше – Под потолком висит обнаженный вентилятор смены постельного белья – Тела касаются электрического фильма, контактные искры покалывают – Вентилятор обдувает молодой член, стирающий юношескую майку – Запахи крови утонувших голосов и конца строки – Это Панама – Печальное кино дрейфует к островам мусора, черным лагунам и рыболюдям, поджидающим забытое место – Допотопный хонки-тонк сметен вентилятором под потолком – Трюк старого фотографа игнорирует их.
"Я умираю, ми-истер?"
Вспышки напротив моих глаз обнаженные и мрачные – Гнилой рассветный ветер во сне – Гниль смерти на фотографии Панамы, где трепещут на ветру тенты.
Уильям Берроуз
Гомосек – Глава 1
Ли обратил внимание на еврейского мальчика по имени Карл Стайнберг, с которым был шапочно знаком уже примерно год. Впервые увидев Карла, Ли подумал: "Этим можно воспользоваться, если б фамильные драгоценности не заложили Дядюшке Джанку".
Мальчик был светловолос, лицо худое и остренькое, несколько веснушек, чуть розовеют уши и нос, будто только что умылся. Ли не знал никого чище его. Круглыми карими глазками и пушистыми волосиками он напоминал птенчика. Карл родился в Мюнхене, а вырос в Балтиморе. Манеры и внешность были у него европейские. Даже за руку здоровался так, что казалось – при этом он щелкает каблуками. В целом, Ли считал, что с европейскими юношами общаться легче, чем с американцами. Грубость многих соотечественников угнетала его: грубость, основанная на прочном неведении всего, что касалось хороших манер, и на удобном для общественных нужд предположении, что все люди в большей или меньшей степени равны и взаимозаменяемы.
А Ли в любых отношениях искал ощущения контакта. С Карлом нечто подобное получалось. Мальчик слушал вежливо и, казалось, понимал, о чем Ли говорит. Сначала отнекиваясь, он, в конце концов, смирился с тем, что Ли испытывает к нему сексуальный интерес, и сказал ему:
– Поскольку я не могу изменить своего мнения о тебе, придется его менять по поводу других вещей.
Но вскоре Ли понял, что дальше хода нет. "Если бы я так далеко зашел с американским мальчишкой, – рассуждал он, – я бы и дальше пробился. Что с того, что он не педик. Люди же могут быть просто любезными. В чем же вся штука?" И Ли, наконец, угадал правильный ответ: "Невозможно это от того, что это бы не понравилось его мамочке". И Ли понял, что пора собирать вещички. Он вспомнил одного своего друга, еврея гомосексуалиста, жившего в Оклахома сити. Когда Ли спросил его: "Зачем ты здесь живешь? Денег у тебя хватит жить где пожелаешь", – тот ему ответил: "Если я уеду, это убьет мою мамочку". Ли обалдел.
Однажды днем Ли прогуливался с Карлом мимо парка на Амстердам авеню. Неожиданно Карл слегка поклонился ему и пожал руку.
– Желаю удачи, – сказал он и побежал к трамваю.
Ли какое то время смотрел ему вслед, а потом зашел в скверик и уселся на бетонную скамью, отлитую так, чтобы напоминать дерево. Синие лепестки цветущего дерева засыпали скамейку и дорожку перед нею. Ли просто сидел и смотрел, как их сдувает теплый весенний ветерок. Небо затягивало тучами перед ливнем. Ли чувствовал себя одиноким и сломленным. "Придется поискать кого нибудь другого", – думал он. Он закрыл лицо руками. Он очень устал.
Перед глазами прошла призрачная вереница мальчишек: каждый выступал вперед, произносил "Желаю удачи" и бежал к трамваю.
"Извини… ты не туда попал… попробуй еще разок… где нибудь в другом месте… в каком нибудь другом месте… не здесь… не со мной… мне ни к чему, мне не нужно, мне не хочется. Чего привязался?" Последнее лицо было настолько реальным и мерзким, что Ли огрызнулся вслух:
– А тебя кто вообще спрашивал, уебище?
Он открыл глаза и огляделся. Мимо шли два подростка мексиканца, обняв друг друга за шеи. Он долго смотрел им вслед, облизывая пересохшие потрескавшиеся губы.
Ли продолжал встречаться с Карлом и после этого случая, и наконец Карл сказал ему "Желаю удачи" в последний раз и ушел. Позже Ли узнал, что он уехал со своим семейством в Уругвай.
Ли сидел с Винстоном Муром в "Ратскеллере" и пил двойную текилу. Часы с кукушкой и изъеденные молью оленьи головы на стенах придавали ресторану унылый и неуместный тирольский вид. Вонь разлитого пива, забитых унитазов и прокисшего мусора висела в воздухе густым туманом и выползала на улицу через узкие и неудобные двойные двери. Телевизор, частро вообще не работавший, издавал жуткое гортанное мяуканье, дополняя общую непривлекательность заведения.
– Я был здесь вчера вечером, – сообщил Ли Муру. – Разговаривал с педоватым врачом и его дружком. Врач – майор в медицинском корпусе. А дружок его – какой то мутный инженер. Сучара и страхолюдина. И вот врач приглашает меня выпить с ними, а дружок начинает ревновать. Мне же пиво все равно по барабану, а врач принимает это на счет Мексики вообще и себя лично. Начинает старую песню: "А вам нравится Мексика?", то и сё. Я говорю ему: Мексика то – нормальная страна, местами, а вот от него лично у меня геморрой. Вежливо так сказал, понимаешь? А кроме этого, мне домой к жене пора.
А он мне: "Нет у вас никакой жены, вы – такой же педик, как и я". Я ему говорю: "Я уж не знаю, какой из вас педик, док, но выясняет это пусть кто нибудь другой. Будь вы хоть симпатичным мексиканцем, так вы же – просто старая уродина. А дружок ваш, молью поеденный, – еще и вдвойне". Я, конечно, надеялся, что до крайностей дело не дойдет…
А Хэтфилда ты не знал? Конечно, куда тебе? Это до тебя еще было. Он в pulqueria пришил одного cargador’а. Влетело ему в пятьсот баксов. Так вот, прикинь – если cargador’a взять за основу, во что обойдется убийство майора мексиканской армии?
Мур подозвал официанта:
– Yo quero un sandwich, – улыбнулся он. – Quel sandwiches tiene?
– Ты чего хочешь? – Ли разозлился, что его прервали.
– Я точно не знаю, – ответил Мур, пробегая глазами меню. – Интересно, они могут сделать сандвич с плавленым сыром на пшеничном гренке? – И Мур повернулся к официанту с улыбкой, изображавшей мальчишескую радость.
Ли закрыл глаза, пока Мур пытался донести до официанта представление о плавленом сыре на пшеничном гренке. Мур со своим ломаным испанским был очаровательно беспомощен. Он устроил представление "маленький мальчик в чужой стране". Мур улыбался своему отражению во внутреннем зеркале – улыбкой без тени тепла, но не холодной: бессмысленной улыбкой сенильного тлена, которой впору только вставные зубы, улыбкой состарившегося человека, необратимо поглупевшего в одиночном заточении исключительной любви к самому себе.
Мур был худосочным молодым человеком со светлыми волосами, обычно довольно длинными, бледно голубыми глазами и очень белой кожей. Под глазами лежали темные круги, а рот огибали две глубокие морщины. Выглядел он сущим ребенком, но в то же время казалось, что он состарился раньше срока. Смерть оставила на его лице свой опустошительный след – маршруты тления пролегли глубоко в плоти, отрезанной от живого заряда контакта. Ненависть была его главным стимулом, он буквально жил и двигался ею, но в его ненависти не было ни страсти, ни ярости. Ненависть Мура была медленным постоянным нажимом, слабым, но бесконечно упорным – она поджидала и пользовалась любой слабостью в противнике. И медленные капли ненависти прорезали на лице Мура эти морщины тления. Он состарился, не ощутив вкуса жизни – точно кусок мяса, так и сгнивший на полке кладовой.
Мур имел обыкновение прерывать рассказ именно в том месте, когда дело доходило до его сути. Часто завязывал долгую беседу с официантом или кто еще попадется под руку или напускал на себя рассеянность, отдалялся и зевал: "Что ты сказал?" – точно тоскливая реальность призвала его к себе из каких то размышлений, о которых у остальных не может быть ни малейшего понятия.
Мур заговорил о своей жене:
– Сначала, Билл, она на мне так залипала, что натурально истерики устраивала, когда я на работу в свой музей уходил. Мне удалось укрепить ее эго так, что я ей вовсе перестал быть нужен, а после этого мне уже оставалось только одно – свалить самому. Я для нее больше ничего не мог сделать.
Мур разыгрывал искренность. "Боже мой, – подумал Ли, – он действительно в это верит".
Ли заказал еще одну двойную текилу. Мур встал.
– Ладно, мне пора. Дел полно.
– Послушай, – сказал Ли. – Как насчет поужинать сегодня?