До берега было довольно далеко. Я начал прикидывать: сейчас десять утра, до берега ходьбы полчаса, значит, мы будем там в пол-одиннадцатого; сколько же у нас остается времени провести у зимнего моря? Наверняка у ангелицы в корзинке есть бэнто, а в нем такие вкусные вещи, что слюнки потекут. Но если к полудню мы все съедим, что нам останется делать? Мы начнем замерзать, сидя без дела на холодном ветру, и придется возвращаться обратно. Я мечтал о романтическом ЗАКАТЕ, когда все вокруг нежно растворяется в бледно-фиолетовом воздухе и уже от самого этого воздуха люди начинают терять рассудок.
– Мацуи, а ты любишь кино?
В торговом квартале Карацу у входа в аркаду был кинотеатр. Там шел фильм "Хладнокровное убийство", которому предстояло разрушить наш пикник.
– Да, люблю, – ответила ангелица.
– Посмотри сюда! Ты видела "Хладнокровное убийство"? – изобразил я из себя всезнайку.
– Нет, я о нем даже не слышала.
– Он сделан по книге Трумэна Капоте, одному из величайших шедевров нашего времени.
Поскольку мне страшно хотелось увидеть закат на морском берегу, я решил затащить Мацуи на "Хладнокровное убийство", но этот социальный фильм по книге Капоте был совершенно неподходящим для семнадцатилетней парочки, мечтающей о первом сладостном поцелуе. Фильм, сделанный в откровенном документальном стиле, о двух мужчинах с убогим прошлым, которые убили целую семью и закончили на электрическом стуле. Убийц играли беззубые актеры, фильм был черно-белым, а сцена удушения исполнена настолько реалистично, что даже я несколько раз отводил глаза от экрана. Кинотеатр был обветшалым, сиденья с порванной обивкой и запах, как в общественном туалете.
"Хладнокровное убийство" утомило ангелицу. Не считая жуткой реалистической сцены преступления, ужас был в том, что фильм шел два часа сорок минут. Ангелица несколько раз закрывала глаза рукой и шептала: "О нет!", "Не может быть!"
Я настолько устал и раскаивался в выборе именно этого фильма, что потом не сказал ей ни слова.
Всю дорогу до побережья мы шли молча.
– Ядзаки-сан, может быть, перекусим? – предложила она, когда мы прибыли на обдуваемый ветрами пляж, и достала из корзинки обернутые в фольгу бутерброды с сыром, ветчиной, яйцами и овощами, а также салфетки и веточки петрушки, а в завершение – жареных цыплят, у которых ножки были обернуты фольгой, чтобы было удобнее их держать. Поверх фольги они были перетянуты розовыми резиночками.
– Какая вкуснятина! – громко выпалил я.
Шок от просмотра "Хладнокровного убийства" еще не прошел, и я продолжал ощущать сухость в горле, пищеводе и желудке. Тем не менее я уминал бутерброд за обе щеки.
Ветер усилился, вдали в море вздымались белые гребешки, время от времени ветром взметало песок на берегу, и нам приходилось закрывать лица и корзинку.
– Крутой фильм! – сказала ангелица, наливая чай из термоса.
– Ты устала?
– Да, немного.
– Извини меня.
– За что?
– За то, что повел тебя смотреть этот фильм в день особенного свидания.
– Но разве это не шедевр?
– Разумеется. Я читал об этом в журналах.
– А нужно ли нам все это?
– Что?
– Мне непонятно, нужны ли нам такие шедевры?
– Что ты имеешь в виду?
– Это же случилось на самом деле.
– Да, это подлинная история.
– Зачем нужно было делать из этого фильм? Я уже все это знаю…
– Что знаешь?
– Что в мире существует жестокость, я об этом знаю… Вьетнам, евреи в концлагерях, но мне непонятно, зачем нужно об этом снимать фильмы.
Я ничего не мог ответить, хотя прекрасно понимал, что имеет в виду ангелица.
Мацуи Кадзуко была нежной, красивой и умной девушкой, выросшей в заботливом окружении. Возможно, мир, изображенный в "Хладнокровном убийстве", находится совсем рядом, возможно, нужно пристальней приглядываться к таким вещам, но в конечном счете ангелица сказала, что "предпочла бы жить, слушая звуки клавишных Брайана Джонса".
Оставив на берегу почти все бутерброды, мы удалились от зимнего моря.
Мы так и не поцеловались.
Так подошел к концу 1969 год.
Сейчас Адама работает в Фукуока промоутером. Зачем выходцу из шахтерского поселка Ота понадобилось приобретать такую западную по духу специальность? Девять лет назад я издал свой первый роман, который стал бестселлером и наделал много шума. Когда я сидел в "консервной банке" и работал над второй книгой в многоэтажном отеле в Акасака, Адама пришел навестить меня. Теперь все обстоит иначе, но тогда встреча с Адама была для меня мучительной. Я внезапно стал знаменитым и пребывал под сильным давлением; меня уже тянуло вернуться к той бурной жизни, которую мы когда-то вели вместе с ним. Нам было почти не о чем говорить. Адама выпил чашку мерзкого кофе из моего термоса и ушел. Потом я попытался выпить сам чашку и испытал чувство стыда, что поил такой бурдой друга, вместе с которым провел свой семнадцатый год жизни.
Басист и певец из группы "Coelacanth" Фуку-тян сейчас также живет в Фукуока. Он владеет магазином грампластинок, специализирующимся на джазе, и иногда помогает устраивать концерты. Он регулярно присылает мне новые пласты с сальса или рэггей. Когда встречаемся, мы вместе исполняем песни Дженис Джоплин, а если забываем слова, то вставляем неизменные "Don’t you know, don’t you know".
Я много лет ничего не слышал о лидерах Объединенного фронта борьбы Северной школы Отаки и Нарусима, но когда, сдав экзамены и поступив в Токийский университет, я впервые приехал в Токио, то навестил их в пансионе. По комнате были разбросаны шлемы, деревянные шесты и листовки. Еще там была девица в блузке, джинсах и безо всякой косметики. Мы слушали песни Ёсида Такуро и съели по чашке очень соленой лапши из Саппоро.
Сирокуси Юдзи стал врачом. Я встретил его однажды, еще когда он был студентом медицинского факультета. Он сказал, что при виде его студенческого билета все девицы из кабаре, кроме двух, с ним переспали.
Сато Юми, или чаровница "Энн-Маргрет", удачно вышла замуж и, насколько мне известно, живет в Сасэбо.
С Ивасэ я часто встречался после того, как приехал в Токио, но в последние годы связь между нами оборвалась. До меня доходили слухи, что он играет на гитаре в ночном баре на Икэбукуро, но не знаю, правда ли это. Он жил с девушкой, которая мечтала стать художницей, но когда мы виделись в последний раз, он сказал, что они уже расстались.
Нагаяма Миэ стала парикмахершей.
Хозяин джаз-клуба "Four Beat" Адати-сан покончил с собой.
Допрашивавший меня полицейский Сасаки теперь живет в Кагосима. На Новый год он регулярно шлет мне открытки: "Желаю удачи в Новом году. В последнее время молодежное хулиганство усилилось".
Прыщавый, главарь банды из индустриального училища, работал на заводе в Сасэбо, где у него рука попала под пресс и он лишился четырех пальцев. Кэндо он больше не занимается.
Мулат-бандит исправился и теперь заведует в Сасэбо кофейней. Стену его кафе украшает мой автограф в рамке.
Кавасаки и Аихара, наши тренеры по физкультуре, сменили место работы и в Сасэбо уже не живут.
Мацунага ушел из Северной школы и теперь работает где-то преподавателем в женском колледже. Хотя я стал известным писателем, недавно при встрече он говорил со мной точно таким же менторским тоном, как и в школьные годы.
– Ядзаки, постригись, ты выглядишь ужасно.
Секретарь союза учащихся, который на следующий день после снятия баррикады хватал меня за грудки, вступил в Киотоском университете в "Красную Гвардию", после чего был арестован в Сингапуре.
Накамура, который наложил кучу на столе директора школы, теперь работает пиаровцем в Нагасаки. Однажды, когда я читал там публичную лекцию, он радостно завопил:
– Я всегда боялся, что когда-нибудь ты напишешь об этом ужасном инциденте, и, конечно же, ты о нем написал!
Моя любовь с ангелицей Леди Джейн, или Мацуи Кадзуко, закончилась в дождливое воскресенье февраля 1970-го, после того как она сказала, что ее СИМПАТИИ ПЕРЕМЕНИЛИСЬ.
Ангелица нашла себе дружка постарше.
Ее бой-френд поступил на медицинский факультет университета Кюсю, а она стала студенткой Тонтан. И хотя наши чувства, вспыхнувшие внезапно, УЛЕТУЧИЛИСЬ, потом мы несколько раз встречались. Когда в парке лепестки сакуры осыпались в колодец, ангелица призналась, что они с бой-френдом собираются пожениться. В тот вечер я выпил целую бутылку "Сантори", полбутылки виски "Уайт" и бутылку дешевого портвейна, съел две порции риса с карри и говяжьего рагу – домбури. Потом, уже глубокой ночью, я достал свою флейту. Живущий со мной рядом молодой якудза четыре раза стучал кулаком в стенку с криком: "Прекрати!"
С тех пор как стал писателем, я получил от нее несколько писем, и только один раз она позвонила. Когда раздался звонок я слушал песню "We Are All Alone" Боза Скэггза.
– Э-э, это Боз Скэггз?
– Да, он самый.
– Вы еще слушаете Пола Саймона?
– Нет, больше не слушаю.
– Так я и думала. А я все еще слушаю.
– Как дела?
Она ничего не ответила. После этого звонка я получил от нее письмо.
Когда я услышала ваш голос на фоне музыки Боза Скэггза, мне показалось, что я снова оказалась в школе. Мне тоже нравится Боз Скэггз, но сейчас я его не слушаю. С прошлого года в моей жизни сплошные неприятности, поэтому сейчас у меня чаще всего играет Том Уэйтс. Я пытаюсь забыть обо всем неприятном, но единственный способ сделать это – начать новую жизнь…
В конце письма была напечатана по-английски строчка из песни Пола Саймона:
Still crazy after all these years…
Видимо, в ушах у Леди Джейн продолжали жить звуки клавишных Брайана Джонса.
Цыплят, которых мы использовали для "Фестиваля Утренней Эрекции", Адама выпустил в горы вблизи своего шахтерского поселка после того, как шахты были закрыты. Однажды в местной газете появилось сообщение:
ОДИЧАВШИЕ КУРЫ.ПОДПРЫГИВАЮТ НА ДЕСЯТЬ МЕТРОВ В ВЫСОТУ.
Все оттенки голубого – Глава 1
Это был не звук самолета. Жужжание какого-то насекомого у меня над ухом – крохотного, меньше тех мушек, что кружились перед глазами. Пожужжало и исчезло в темном углу комнаты.
Падающий с потолка свет отражался в стеклянной пепельнице на белой скатерти круглого стола. В ней еще дымилась тонкая длинная сигарета, испачканная губной помадой.
На самом краю стола стояла винная бутылка грушеобразной формы, на этикетке была изображена блондинка, вкушавшая виноград с грозди, которую держала в руке. Струящийся с потолка красный свет дрожал на поверхности вина в стакане. Ножки стола утопали в толстом ковре. Напротив меня стоял туалетный столик. Спина сидевшей перед ним женщины была мокрой от пота. Она вытянула ногу и сняла с нее черный чулок.
– Эй, принеси мне полотенце! Розовое, понял? – сказала Лилли, швырнув в меня скрученным чулком. Объяснив, что только что вернулась с работы, она схватила флакон лосьона и протерла лоснящийся от жира лоб.
– И что потом случилось? – спросила она, глядя на меня и вытирая спину полотенцем.
– Знаешь, я решил предложить ему выпить, надеясь, что это приведет его в чувство. А тут еще возле машины ошивались двое нанюхавшихся клея парней. Поэтому я решил, что лучше будет предложить ему выпить. Он на самом деле был в исправиловке?
– Этот парень – кореец.
Лилли снимала макияж. Она протирала лицо ваткой, смоченной какой-то благоуханной жидкостью. Она наклонилась, чтобы посмотреть в зеркало и снять накладные ресницы, напоминавшие плавники тропической рыбы. Запачканную красным и черным ватку Лилли отбросила в сторону.
– Кэн, он проткнул своего брата, или мне только казалось, что это его брат, но тот не умер и совсем недавно заявился к нам в бар.
Я посмотрел сквозь стакан с вином на лампочку. Свет на гладкой поверхности стакана был темно-оранжевым.
– Он спрашивал меня про тебя, Лилли, так что постарайся держать рот на замке. Не выкладывай слишком много всяким проходимцам.
Лилли допила вино из стакана, затерявшегося на туалетном столике среди тюбиков с губной помадой, щеточек, разных бутылочек и коробочек, после чего прямо у меня на глазах стянула свои расшитые золотыми нитками трусики. На животе у нее остался след от резинки. Мне говорили, что когда-то Лилли работала фотомоделью.
На стене висла ее фотка в рамке; на фото она была в шубе. По ее словам, эта шуба была из шиншиллы и стоила не помню уж сколько точно, но во всяком случае несколько тысяч. Как-то в холодную погоду она заявилась ко мне с мертвецки бледным лицом – перебрала филопона.
С пеной у рта, трясясь, она отрубилась, едва успев открыть дверь.
"Сотри лак у меня с ногтей, он такой липкий и противный!" – пробормотала Лилли, когда я обнял ее и приподнял. Платье с открытой спиной было настолько пропитано потом, что даже жемчужное ожерелье казалось липким. После того как я удалил лак с ногтей на ее руках при помощи растворителя для краски, поскольку жидкости для снятия лака не было, она тихо сказала: "Извини, что я заставила тебя потрудиться". Пока я держал ее за лодыжку и стирал педикюр, Лилли неотрывно смотрела в окно и глубоко дышала. Я засунул руку ей под платье и ощутил холодную испарину у нее меж бедер, поцеловал ее и стянул трусики. Они еще висели у нее на одной ноге, когда она, сидя на стуле, широко раздвинула ноги. И тогда Лилли сказала, что хочет посмотреть телик: "Знаешь ли, там должен быть какой-то старый крутой фильм Элия Казан с Марлоном Брандо". А я еще долго стирал с ладоней пот с примесью цветочного аромата.
– Рю, ты же ширялся морфием в доме у Джексона? Позавчера, – сказала Лилли, очищая персик, который достала из холодильника. Со скрещенными ногами она устроилась на диване. Я отмахнулся от предложенного ею персика.
– Что, и не помнишь девицу, которая была там? Выкрашенная в рыжий цвет, в короткой юбке, в хорошем прикиде, с могучей задницей?
– Не припомню. Там было три японки, ты имеешь в виду ту, с прической в африканском стиле?
С того места, где я сидел, была видна кухня. Черный жук или таракан ползал по грязной посуде, сваленной в раковину. Лилли продолжала болтать, стирая персиковый сок с обнаженных бедер. Она болтала шлепанцем на ноге, на которой виднелись красные прожилки и синие венки. Просвечивающие сквозь кожу, они всегда мне нравились.
– И эта сука лежала там, она прогуляла работу, притворившись больной, но на самом деле весь день развлекалась с типами вроде тебя. Ни хера себе! Она тоже ширялась?
– Джексон не позволил бы. Будет крутой отходняк. Поэтому он считает, что девицам нельзя ширяться. А что, она работает у тебя? Она много смеялась, курила слишком много травки и потом еще сильнее ржала.
– Ты считаешь, что ее нужно уволить?
– Но она же их привлекает, верно?
– Ну конечно, с таким-то задом!
Таракан вылез на тарелку, на которой оставались капли кетчупа; его спинка была испачкана жиром.
Когда давишь тараканов, из них выходят жидкости самых разных цветов. Возможно, у этого брюхо заполнено красным.
* * *
Однажды мне пришлось убить таракана, ползущего по палитре, так вытекшая из него жидкость была ярко-фиолетового цвета. Поскольку на палитре не было никакой фиолетовой краски, я решил, что в этом крохотном брюшке, очевидно, смешались красная и синяя.
– И что же стало с Кэном? Он нормально добрался до дома?
– Ну, я наколол его, сказал, что никаких девочек нет, и предложил немного тяпнуть, но он отказался и попросил колу. "Я уже на рогах", – извинился он.
– Он был такой бухой?
– Парни в машине подцепили какую-то проходившую мимо телку. Она была уже вполне тепленькая.
Остатки косметики на лице Лилли тускло поблескивали. Она засунула косточку от персика в пепельницу и вытащила заколки, чтобы распустить свои крашеные волосы, после чего, не выпуская изо рта сигарету, начала медленно расчесываться.
– Когда-то сестра Кэна работала в моем заведении и считалась довольно смазливой.
– Она ушла?
– Похоже, что она вернулась в родную деревню, кажется, где-то на севере.
Ее мягкие рыжие волосы путались в расческе. Выдрав кучу волос, Лилли вскочила, словно вдруг о чем-то вспомнила, и достала из кабинета серебряную коробочку с изящным шприцем.
Она подняла маленький коричневый флакон к свету, чтобы проверить, сколько там еще осталось, и откинулась на спину, чтобы вогнать эту жидкость себе в бедро. При этом вторая ее нога слегка дрожала. Я решил, что она вогнала иглу слишком глубоко, потому что, когда она ее вытащила, тонкая струйка крови побежала к колену. Лилли потерла виски и стерла слюну, собравшуюся в уголках рта.
– Лилли, нужно каждый раз стерилизовать иглу.
Ничего на это не ответив, она легла на кровать в углу комнаты и закурила. Вены на шее набухали всякий раз, когда она делала затяжку.
– Хочешь ширнуться, Рю?
– Не сегодня. Мне тоже нужно кое-что сделать на работе, а потом еще придут приятели.
Лилли протянула руку к столику у кровати, взяла там карманное издание "Пармской обители" и принялась за чтение. Выпуская дым на раскрытую страницу, она с умиротворенным, безмятежным выражением на лице пыталась следить за словами.
– Сейчас не время читать, Лилли, – сказал я, поднимая шприц, который упал с полки на пол.
– Знаешь, это приятно, – сказала она, заплетающимся языком.
На кончике иглы виднелась кровь. Когда я вошел на кухню, чтобы ее смыть, таракан продолжал разгуливать по тарелкам в раковине. Я скрутил газету и осторожно, стараясь не разбить тарелки, пришиб его в тот момент, когда он переполз на столик возле раковины.
– Что ты там делаешь? – спросила Лилли, сдирая ногтями запекшуюся кровь с бедра. – Подойди сюда! – Голос у нее был томным.
Вытекшая из таракана жидкость была желтой. Она размазалась по краю стола и застыла, а усы его продолжали шевелиться.
* * *
Лилли освободилась от оставшейся одежды и снова позвала меня. "Пармская обитель" была отброшена на ковер.
В моей комнате стоял резкий запах – запах протухшего ананаса, оставленного на столе. Я не помню, когда разрезал его. Срезанная верхушка совершенно почернела, и сладкий сок загустел на тарелке.
Кончик носа уже приготовившегося ширнуться Окинавы блестел от пота. При виде этого я подумал, что у него, как верно заметила Лилли, была горячая, напряженная ночь.
Когда она перекатывалась по влажной постели – ее тело, похоже, становилось все тяжелее, – то непрерывно повторяла: "Послушай, неужели тебе не жарко? Сегодня такая жара".
– Эй, Рю, за сколько ты взял эту пудру? – спросила Рэйко, доставая из кожаной сумочки пластинку "The Doors".
Я ответил, что за десять баксов, на что Окинава громко заявил:
– Ну, это намного дешевле, чем на Окинаве. – Он нагрел иглу шприца над зажигалкой. Протерев иглу комочком ваты, смоченной спиртом, несколько раз подул на нее, чтобы убедиться, что отверстие открыто.
– Знаешь, я просто заторчал, когда увидел, как отделаны стены, сортир и прочее в том заведении в Ёцуя, тебе оно хорошо известно, там еще был этот слюнявый охранник, помнишь? Он все еще отпускал тупые шутки насчет того, что там лучше, чем в камере, а некоторые старые знакомые издевались над ним и громко ржали, так что я совершенно сник.
Глаза Окинавы были мутно-желтыми. Когда он явился ко мне в комнату, то отхлебывал из молочной бутылки мерзко пахнущий напиток и был уже прилично пьян.