- Вам, Федя, чаю налить? - мягко спросил Любка, оглядывая соседа.
- Ты, парень, не лебези - не люблю я фраеров. Я сам себе и налью, и сам выпью.
Любка обиженно замолчал. Выпил чай, улегся на койку и отвернулся к стене.
- Ты что - обиделся, что ли? - неожиданно просил новый сокамерник. - Я ведь так, не нарочно. Тебя как звать-то?
- Любкой.
- Ааа, слышал, еще на зоне сказывали. Ты не серчай на меня, Любка. Я ведь тоже под вышкой сижу. В побеге был, двух ментов кокнул…
- Ты откудова будешь? - с интересом спросил Любка, усаживаясь на койке по-турецки.
- Из Москвы я. Вообще - то я из деревни. Калужские мы. В Москве-то учился я. В университете. Около Манежа. Может знаешь?
- Как же, места знакомые, три года там шастала я, - Любка затараторил, не забывая при этом называть себя в женском роде.
- Ты и взаправду женщиной себя числишь?
- Взаправду. Мне мой муж говорил…
- Как это муж?
- Ну полюбовник мой, друг сердечный, которого Рахим - татарин убил … Может слышал?
- Да знаю я твою историю.
- Так вот, Мишка говорил: "Тело у тебя мужское, а душа женская!" И хочу я теперь, хоть и вышка мне назначена, по этим словам жить: женщина я и в етом виде смерть приму!
Помолчали.
- Ты мне, Федя, другое скажи. Ты ведь ученый, из студентов. Вот люди, советские эти, большевики, всю голову мне в зоне проебали - говорят, мы самые лучшие, мы для народа все делаем: и революцию, и канал этот проклятый, и вообще все для лучшего… А ведь дышать-то нечем. Ведь ни шагу ступить свободно нельзя, ведь и хлеба и того иногда нет. Как же это? Что, злодеи они или просто слепые да безмозглые?
- Да нет, не слепые и не злодеи рожденные. А я так думаю, Любка, люди всегда лучшего желают, сколько им не давай. Вот и находится среди них один или два, что в довольстве да богатстве родились, но сочувствуют народу. Смотрят они сверху из своего богатства и решают: "Мы всех наверх потянем, всех одинаковыми сделаем и ублажим". А ведь это-то против естества человеческого и природного. Не равные, не одинаковые мы. Что для тебя хорошо - для меня тоска смертная! А люди эти лобастые - себя за богов считают, вождями называют, и тянут и толкают людишек через кровь да грязь к всеобщему уравнению да счастью. И вот выходит-то не счастье, а всеобщее убийство и ненависть. Канал беломорский, да колхозы голодные!
- А эти - вожди что же?
- Да ничего. Помыкаются, помыкаются, опыты на людях ставить надоест, и превращаются они в обычных царьков да вельмож, что на загривке у народа сидят, да кровь пьют. И много потом времени надо, чтобы вернуть жизнь к естеству ее, где все разные и не равные, и каждый свое место занимает, а ежели не нравится это место, то может свободно его менять, но не трогая и не помыкая другими людьми.
- Да когда же это будет-то, здесь в России - то есть?
- Кто его знает! Может через сто, а то и двести лет. Но будет!
Откинулась кормушка. В нее заглянуло напряженно веселое лицо дежурного мента.
- Ну кто тут Федор П.?
- Я буду за него! - ответил Любкин сосед.
- С вещами - собирайся!
- Ну, Любка, не поминай лихом - короткое свидание у нас получилось. Даже не успел тебя спросить, каково это с мужиками спать. Прощай!
- Прощайте, Федя, дай Бог вам всего хорошего!
- А тебе помиловку я желаю от всего сердца. Жить ведь все равно охота. Правда ведь, Любка?
- Правда! - Любкины глаза заслонила пелена непрошенных слез. - Можно я обниму тебя, - вдруг спросил он Федора.
- Ну что ж, коли нет другой женщины, пусть хоть ты за нее последний в жизни поцелуй подаришь.
Любка крепко в губы, как дорого друга, поцеловал уходящего.
Захлопнулась стальная дверь. Стихли шаги ведомого на казнь. К вечеру Любка с замиранием сердца услышал снова шаги коридорного. Та же физиономия просунулась в кормушку и так же весело спросила:
- Ты будешь Петр Васильев М…?
- Я, - чуть выдохнул воздух Любка.
- Получай бумагу, да расписывайся, что прочел.
- Да не умею я быстро.
- А я не тороплюся. Ты читай, разбирай, а я посля приду.
Кормушка с треском захлопнулась Любка принялся читать по складам: "Президиум Верховного Совета…" "…помиловать и заменить…" "двадцать пять лет…" Бешено стрекотало сердце, голова Любки трещала от боли, а он се снова читал: "заменить на двадцать пять лет собо-строгого режима…"
- Ну, радый очень? - спросил его коридорный.
Любка усмехнулся:
- Не то слово, от счастья летаю: двадцать пять лет! Всю жизнь радоваться буду.
- А что ты хотел, на волю что ли после такого дела? Ты спасибо скажи, а то соседа-то твово вчера тю-тю, нету его уже на этом свете.
- Да кому спасибо сказывать? Богу что ли?
- Ну не Богу, потому, как наука говорит, нету его, так судьбе хоть скажи.
Эпилог
А через неделю вывели Любку, жмурящегося от яркого света, к тюремным воротам. Лихо подкатил, урча точно кот, воронок, и покатил Любка на очередной этап, на вечную каторгу.