Она снова принимается за досье. Зачем мы существуем? Для меня это не проблема. Существуем, и все. Главное, не обращать внимания, взять разбег, и единым духом - до самой смерти. Пять лет тому назад бег пресекся. Я снова разогналась. Но время тянется долго. Падения неизбежны. Для меня проблема в том, что внезапно все рушится, точно на вопрос Катрин существует ответ, и ответ ужасающий! Нет, кет! Думать так - значит скатываться к неврозу. Я не упаду снова. Я предупреждена, вооружена, я держу себя в руках. Впрочем, подлинные причины тогдашнего кризиса мне ясны, они - в прошлом; я выяснила для себя, в чем состоял конфликт; мои чувства к Жан-Шарлю наталкивались на любовь, которую я испытывала к отцу; теперь этот разрыв меня не мучит, я откровенна с собой до конца.
Дети спят, Жан-Шарль читает. Где-то думает о ней Люсьен. Она ощущает себя в гнезде, в коконе собственной жизни, полной и теплой. Нужно только быть бдительной, и тогда ощущение надежности не даст трещины.
Глава 2
Зачем я понадобилась Жильберу?
Окруженные влажными садами, пахнущими осенью и провинцией, все дома Нейи напоминают клиники. "Не говорите Доминике". В его голосе звучал страх. Рак? А может быть, сердце?
- Спасибо, что пришли.
Гармония серых и красных тонов, пол, затянутый черным бобриком, редкие издания на стеллажах из ценного дерева, две современные картины с дорогостоящими подписями, стереорадиола со всеми аксессуарами, бар - вот такой кабинет миллиардера она должна продавать каждому клиенту, покупающему всего лишь купон репса или сосновую этажерку.
- Виски?
- Нет, спасибо. - У нее комок в горле. - Что случилось?
- Фруктового сока?
- С удовольствием.
Он наливает ей, наливает себе, кладет лед в ее стакан, не торопясь. Привычка чувствовать себя хозяином положения и высказываться, когда он считает нужным? Или ему неудобно?
- Вы хорошо знаете Доминику и можете мне дать совет.
Сердце или рак. Если Жильбер спрашивает у Лоранс совета, дело идет о чем-то серьезном. Она слышит слова, которые повисают в воздухе, лишенные всякого смысла.
- Я влюблен в молодую девушку.
- То есть как?
- Влюблен. От слова "любовь". В девятнадцатилетнюю девушку. - Его губы складываются в улыбку, он говорит отеческим тоном, точно объясняя умственно недоразвитому ребенку нечто очень простое: - В наше время не так уж редко случается, что девятнадцатилетняя девушка любит мужчину, которому перевалило за пятьдесят.
- Значит, и она вас любит?
- Да.
Нет, беззвучно кричит Лоранс. Мама! Бедная моя мама! Она не хочет ни о чем расспрашивать Жильбера, не хочет облегчить ему объяснение. Он молчит. Она уступает, поединок с ним ей не по силам:
- И что?
- А то, что я женюсь.
На этот раз она кричит громко:
- Но это невозможно!
- Мари-Клер дала согласие на развод. Она знает и любит Патрицию.
- Патрицию?
- Да. Дочь Люсиль де Сен-Шамон.
- Это невозможно! - повторяет Лоранс. Она однажды видела Патрицию девочкой лет двенадцати, белокурой и манерной; и ее фотографию, датированную прошлым годом: вся в белом на первом балу; прелестная индюшка без гроша, которую мать швыряет в богатые руки. - Вы не бросите Доминику: семь лет!
- Именно.
Он подчеркнуто циничен, и рот его округляется, как бы выставляя улыбку напоказ. Он просто хам. Лоранс слышит, как колотится ее сердце, сильно, торопливо; она точно в страшном сне, когда не можешь понять, происходит ли все на самом деле или тебе показывают фильм ужасов. Мари-Клер согласна на развод: разумеется, она счастлива, что может напакостить Доминике.
- Но Доминика любит вас. Она думает, что на исходе дней вы будете вместе. Она не переживет, если вы бросите ее.
- Переживет, переживет, - говорит Жильбер.
Лоранс молчит. Слова бесполезны, она понимает.
- Ну, не сидите с таким удрученным видом. У вашей матери сильная воля. Она отлично отдает себе отчет в том, что женщина пятидесяти одного года старше мужчины, которому пятьдесят шесть. Она дорожит своей карьерой, светской жизнью, она примирится с разрывом. Я не знаю только - и об этом-то я и хотел с вами посоветоваться, - как наилучшим способом сообщить ей.
- Все способы дурны.
Жильбер глядит на нее с той покорностью, которая стяжала ему славу покорителя сердец:
- Я доверяю вашему уму, вашему мнению: должен ли я сказать ей только, что уже не люблю ее, или следует сразу заговорить о Патриции?
- Она не переживет. Не делайте этого! - умоляет Лоранс.
- Я скажу ей завтра днем. Постарайтесь увидеться с ней вечером. Нужно, чтоб кто-нибудь был около нее. Вы мне позвоните и скажете, как она реагировала.
- Нет, нет! - говорит Лоранс.
- Речь идет о том, чтоб все прошло как можно менее болезненно; я даже хотел бы иметь возможность сохранить ее дружбу; я желаю ей добра.
Лоранс поднимается и идет к двери; он хватает ее за руку.
- Не говорите ей о нашем разговоре.
- Я поступлю так, как сочту нужным.
Жильбер за ее спиной бормочет какую-то ерунду, она не подает ему руки, хлопает дверью. Она его ненавидит. Какое облегчение внезапно признаться себе: Жильбер мне всегда был отвратителен. Она шагает, наступая на опавшие листья, страх сгущается вокруг, как туман; и одна только жесткая, ясная очевидность пронзает этот мрак: я его ненавижу! Лоранс думает: Доминика возненавидит его! Она гордая, сильная. "Непозволительно вести себя, как мидинетка!" Ей будет больно, но ее выручит гордость. Роль трудная, но красивая: женщина, приемлющая разрыв с элегантностью. Она погрузится в работу, заведет нового любовника… А что, если я сама поеду и предупрежу ее сейчас же? Лоранс сидит не двигаясь за рулем своей машины. Внезапно она покрывается потом, ей дурно. Невозможно, чтоб Доминика услышала слова, которые намерен сказать Жильбер. Что-нибудь стрясется: он умрет сегодня ночью. Или она. И земля полетит в тартарары.
Завтра - это уже сегодня; земля не полетела в тартарары. Лоранс ставит машину прямо у перехода, плевать на штраф. Трижды она звонила с работы: гудки "занято". Доминика сняла трубку. Лоранс поднимается в лифте, вытирает влажные руки. Держится естественно.
- Я не помешала? Никак не могла дозвониться, а мне необходим твой совет.
Все это шито белыми нитками, она никогда не спрашивает совета у матери, но Доминика ее почти не слушает.
- Входи.
Она садится в "зоне покоя" просторного салона, выдержанного в пастельных тонах. В вазе огромный букет желтых заостренных цветов, похожих на злых птиц. У Доминики распухшие глаза. Значит, она плакала? Вызывающе, почти с торжеством, она бросает:
- Хорошую историю я тебе расскажу!
- Что такое?
- Жильбер мне заявил, что любит другую.
- Ерунда! Кого же?
- Не сказал. Только заявил, что "наши отношения должны теперь строиться на иной основе". Прелестная формула. Он не приедет в Февроль на уик-энд. Он меня бросает, ясно! Но я узнаю, кто эта особа, и, клянусь тебе, ей не поздоровится!
Лоранс колеблется: покончить разом? Она не в силах, ей страшно. Выиграть время.
- Да ну, просто каприз какой-нибудь.
- У Жильбера капризов никогда не бывает, у него бывают только твердые намерения. - И внезапно вопль: - Мерзавец! Мерзавец!
Лоранс обнимает мать за плечи:
- Не кричи.
- Буду кричать сколько хочу: мерзавец! Мерзавец!
Никогда бы Лоранс не додумала, что мать может так кричать: плохой театр какой-то. В театре да, но не на самом деле, не в жизни. Взвинченный неприличный голос пронзает "зону покоя":
- Мерзавец! Мерзавец!
(В другом салоне, совсем ином, в точности таком же, с вазами, полными роскошных цветов, тот же крик рвется из других уст: "Мерзавец!")
- Представляешь себе! Так поступить со мной. Он бросает меня, как мидинетку.
- Ты ни о чем не подозревала?
- Ни о чем. Здорово он меня охмурил. Ты его видела в прошлое воскресенье: сплошная улыбка.
- Что, собственно, он тебе сказал?
Доминика поднимается, приглаживает волосы, слезы у нее текут.
- Что он обязан сказать мне правду. Он меня уважает, он мной восхищается - обычная белиберда. Но любит он другую.
- Ты не спросила ее имя?
- Я за это не так взялась, - говорит Доминика сквозь зубы. Она вытирает глаза. - Я уже слышу всех моих милых приятельниц. "Жильбер Мортье бросил Доминику". Вот уж они повеселятся.
- Найди ему сейчас же замену, мало ли их увивается за тобой.
- Стоит о них говорить - жалкие карьеристы…
- Уезжай. Покажи всем, что ты прекрасно можешь обойтись без него. Он мерзавец, ты права. Постарайся забыть его.
- Он будет только доволен! Это его более чем устроит.
Она поднимается, ходит по салону.
- Я верну его. Так или иначе. - Она глядит на Лоранс злыми глазами. - Это был мой последний шанс! Понимаешь?
- Полно.
- Оставь! В пятьдесят один год не начинают жизнь сначала. - Она повторяет, как маньяк: - Я верну его! Добром или силой.
- Силой?
- Если я найду способ оказать на него давление.
- Какой способ?
- Поищу.
- Но что это тебе даст, если ты сохранишь его силой?
- Я его сохраню. Не буду брошенной женщиной.
Она снова садится. Остановившийся взгляд, стиснутые зубы. Лоранс говорит. Она произносит слова, подчерпнутые некогда из уст матери: достоинство, душевный покой, мужество, уважение к себе, сохранять лицо, уметь себя держать, избрать благородную роль. Доминика не отвечает. Она говорит устало:
- Иди домой. Мне нужно подумать. Будь столь любезна, позвони Петридесам от моего имени, скажи, что у меня ангина.
- Ты сможешь уснуть?
- Во всяком случае, не беспокойся, я снотворных не наглотаюсь.
Она сжимает руки Лоранс непривычным, стесняющим жестом, впивается пальцами в ее запястья.
- Постарайся выяснить, кто эта женщина.
- Я не знаю никого из окружения Жильбера.
- Попытайся все же.
Лоранс медленно спускается по лестнице. Что-то теснит в груди, мешает дышать. Она предпочла бы раствориться в нежности и печали. Но в ушах звенит крик, она не может забыть злого взгляда. Ярость и оскорбленное тщеславие - страдание, столь же душераздирающее, как любовная боль, но без любви. Кто мог бы полюбить Жильбера настоящей любовью? А Доминика? Любила ли она когда-нибудь? (Отец не находил себе дома места, как душа неприкаянная, он любил ее, он любит ее до сих пор. И Лоранс растворялась в нежности и печали. С тех пор Доминику окружил зловещий ореол.) Даже страдание не делает ее человечной. Точно слышишь скрежет лангуста, невнятный шум, не говорящий ни о чем, кроме боли. Особенно нестерпимой, потому что не можешь ее разделить.
Я попыталась не слышать, но лангусты все еще скрежетали у меня в ушах, когда я вернулась домой. Луиза сбивала на кухне белки под наблюдением Гойи; я ее поцеловала.
- Катрин вернулась?
- Она у себя в комнате, с Брижитт.
Они сидели в темноте, одна против другой. Я зажгла свет, Брижитт встала.
- Здравствуйте, мадам.
Я сразу заметила большую английскую булавку, которой был подколот подол ее юбки: ребенок без матери, я уже знала это от Катрин; высокая, худая, каштановые волосы, подстриженные слишком коротко, неухоженные, выцветший голубой пуловер; если ее принарядить, она была бы красивой. В комнате царил беспорядок, стулья перевернуты, подушки на полу.
- Рада с вами познакомиться.
Я поцеловала Катрин.
- Во что вы играли?
- Мы разговаривали.
- А этот беспорядок?
- А, это раньше, с Луизой, мы тут бесились.
- Мы сейчас уберем, - сказала Брижитт.
- Это не срочно.
Я подняла одно из кресел и села. Меня не беспокоило, что они бегали, прыгали, перевернули мебель; но о чем говорили они, когда я вошла?
- О чем вы говорили?
- Да так, разговаривали, - сказала Катрин.
Стоя передо мной, Брижитт разглядывала меня, не дерзко, но с откровенным любопытством. Я ощущала некоторую неловкость. Взрослые не глядят друг на друга по-настоящему. Эти глаза меня видели. Я взяла со стола "Дон Кихота" - сокращенное и иллюстрированное издание, - Катрин давала его почитать подруге.
- Вы прочли? Вам понравилось? Садитесь же.
Она села.
- Я не дочитала до конца. - Она улыбнулась мне красивой улыбкой, совсем не детской, даже чуть кокетливой. - Мне становится скучно, когда книжка слишком длинная. И потом я больше люблю, когда пишут про то, что было на самом деле.
- Исторические романы?
- Да, и путешествия, и то, что пишут в газетах.
- Ваш папа разрешает вам читать газеты?
Это ее огорошило, она прошептала смущенно:
- Да.
Папа прав, подумала я, я не все держу под контролем. Если она приносит газеты в лицей, если она пересказывает то, что прочла в них… Все эти чудовищные происшествия… Замученные дети, дети, утопленные собственной матерью.
- Вы все понимаете?
- Брат мне объясняет.
Брат у нее студент, отец - врач. Одна с двумя мужчинами. За ней, наверно, не очень присматривают. Люсьен считает, что девочки, у которых есть старшие братья, созревают быстрее; может быть, поэтому у нее уже повадки маленькой женщины.
- Кем вы хотите быть? У вас есть планы?
Они сообщнически смотрят друг на друга.
- Я буду врачом, она - агрономом, - говорит Катрин.
- Агрономом? Вам нравится деревня?
- Мой дедушка говорит, что будущее зависит от агрономов.
Я не осмелилась спросить, чем занимается этот дедушка. Я посмотрела на часы. Без четверти восемь.
- Катрин должна привести себя в порядок к обеду. Вас, наверно, тоже ждут дома.
- А у нас каждый обедает, когда ему удобно, - сказала она небрежным тоном. - Сейчас еще, наверно, никто не вернулся.
Да, случай ясный. Девочка заброшенная, привыкшая к самостоятельности. Ей ничего не запрещали, ничего не разрешали: росла как трава. Какой инфантильной выглядела рядом с ней Катрин! Было бы неплохо оставить ее пообедать с нами. Но Жан-Шарль злится, когда его не предупреждают заранее. К тому же, не знаю почему, мне бы не хотелось, чтобы он познакомился с Брижитт.
- Вам все же пора идти домой. Подождите минутку, я подошью вам юбку.
Уши у нее стали совсем красные.
- О, право, не надо.
- Надо, это очень некрасиво.
- Я подошью дома.
- Дайте я хоть переколю булавку как следует.
Она мне улыбнулась:
- Вы очень любезны.
- Я была бы рада познакомиться е вами поближе. Хотите пойти вместе с Катрин и Луизой в Музей человека в четверг?
- O да!
Катрин проводила Брижитт до входной двери. Слышен был их шепот и смех. Мне тоже хотелось сидеть в темноте с девочкой моего возраста, и шептаться, и смеяться. Но Доминика всегда говорила: "Она, разумеется, очень симпатичная, твоя приятельница, но уж так неинтересна". У Марты была подруга, дочка папиного приятеля, ограниченная и тупая. А у меня не было, никогда.
- Твоя подружка очень симпатична.
- Мне с ней весело.
- У нее хорошие отметки?
- О да, самые лучшие.
- А у тебя что-то ухудшились по сравнению с началом месяца, ты плохо себя чувствуешь?
- Нет.
Я не настаивала.
- Она старше тебя, поэтому ей позволяют читать газеты. Но ты не забыла, о чем мы с тобой говорили? Ты еще мала.
- Я помню.
- Ты не нарушала обещания?
- Нет.
Казалось, Катрин чего-то недоговаривала.
- Что-то у тебя голос неуверенный.
- Нет, правда. Только знаешь, то, что мне пересказывает Брижитт, понять совсем нетрудно.
Я смутилась. Брижитт мне нравится. Но хорошо ли она влияет на Катрин?
- Быть агрономом. Странное желание. Тебе оно понятно?
- Я предпочитаю стать врачом. Я буду лечить больных, а она растить хлеб и помидоры в пустыне, и у всех будет еда.
- Ты показала ей плакат с голодным мальчиком?
- Это она мне его показала.
Разумеется. Я послала Катрин мыть руки и причесываться, а сама пошла в комнату Луизы. Она рисовала, сидя за партой. Я вспомнила: темная комната, зажжена только маленькая лампа, цветные карандаши, позади долгий день, поблескивающий мелькнувшими радостями, а за окном - огромный таинственный мир. Драгоценные мгновения, утраченные навсегда. Как жаль! Помешать им взрослеть или… Или что?
- Как ты красиво нарисовала, доченька.
- Это подарок тебе.
- Спасибо. Я положу его на стол. Тебе было весело с Брижитт?
- Она учила меня разным танцам… - Голос Луизы погрустнел. - А потом они меня выставили за дверь.
- Им нужно было поговорить. А ты зато смогла помочь Гойе приготовить обед. Папа будет очень горд, когда узнает, что ты сама сделала суфле.
Она засмеялась, мы услышали звук ключа в замке, и она побежала встречать отца.
Это было вчера. Лоранс озабочена. Она видит перед собой улыбку Брижитт. "Вы очень любезны", - это ее трогает. Такая дружба может быть полезна Катрин: она в том возрасте, когда интересуются всем происходящим в мире; я недостаточно рассказываю ей, отца она побаивается; с другой стороны, нельзя ее травмировать. Дед и бабка Брижитт по материнской линии живут в Израиле, прошлый год она провела у них, поэтому она и отстала от своего класса. Были ли в семье погибшие? Неужели она рассказала Катрин обо всех этих ужасах, от которых я столько плакала? Я должна быть на страже, мне нужно быть в курсе всего происходящего и самой просвещать дочь. Лоранс пытается сосредоточиться на "Франс Суар". Еще одно чудовищное происшествие. Двенадцать лет. Повесился в тюрьме; попросил бананов, полотенце и повесился. "Накладные расходы". Жильбер объяснял, что в любом обществе существуют накладные расходы. Да, конечно. Тем не менее эта история потрясла бы Катрин.
Жильбер. Любовь. От слова "любовь". Каков мерзавец! "Мерзавец! Мерзавец!" - вопит Доминика в "зоне покоя". Сегодня утром по телефону она сказала мрачным голосом, что спала хорошо, и сразу повесила трубку. Чем я могу ей помочь? Ничем. Так редко можешь кому-нибудь помочь… Катрин - да. Значит, надо это сделать. Знать, как ответить на ее вопросы, даже опережать их. Раскрыть перед ней действительность, не испугав ее. Для этого я должна сначала сама быть информированной. Жан-Шарль упрекает меня в том, что современность меня не интересует; пусть даст мне список книг; заставить себя прочесть их. План не новый. Периодически Лоранс принимает решения, но - почему бы это? - подлинного желания их выполнить у нее нет. Теперь все иначе. Ведь это для Катрин. Она не простит себе, если Катрин не найдет в ней опоры.
- Ты здесь, как хорошо, - говорит Люсьен.
Лоранс сидит в кожаном кресле, на ней халат; Люсьен тоже в халате, у ее ног, глядит на нее снизу вверх.
- И мне хорошо.
- Я хотел бы, чтоб ты всегда была здесь.