Я смотрю на белые стены и пытаюсь вспомнить, чем занимался до того, как мы с белой цементной стеной стали играть в эти бесконечно долгие гляделки. Я заношу в журнал то, что удается вспомнить, и надеюсь набольшее.
Глава 3
Шнауцер пытается блефовать, но бульдог не покупается. Терьер и доберман остаются при своих, и все четверо ведут себя так, словно меня и не замечают. Затихли. Думают, я их не увижу. Спустились со стены вместе с черными бархатными клоунами. Я провожу пальцами по не выцветшим кускам обоев. Прощупываю дырки, простукиваю полости, проверяю рамы картин, плафоны, подставку для лампы, вентиляционные отверстия, раму кровати и тумбочку. Расправляюсь с двумя большеглазыми, хмурыми бродягами. Я ищу скрытые микрофоны и микрокамеры. Обхожу комнату с лампой, поочередно проверяя розетки. Две из восьми не работают. Достаю десятицентовик, откручиваю панели, но ничего не нахожу.
Моя новая камера - номер 621 в отеле "Огненная птица" - слишком похожа на тюрьму, чтобы я мог поверить, будто уже выбрался на свободу. Смотритель в отеле носит футболку с надписью, информирующей всех о его статусе ветерана вьетнамской войны, и общается с клиентами через похожее на амбразуру окошечко. За спиной у него гвоздь с тяжелым кольцом, на котором висят ключи. Под кольцом захватанная грязными пальцами бейсбольная бита с вырезанным числом "211". Над маленьким телевизором объявление: "Посетители после 10 вечера не допускаются. В холле без дела не околачиваться. За мелочью для автоматов не обращаться. Оплата только наличными. Никаких исключений".
Постояльцы отеля - мужчины и женщины, преимущественно наркоманы, выздоравливающие и переживающие рецидив, а также пребывающие в разных переходных состояниях между этими полюсами. Одни двери никогда не открываются, другие никогда не закрываются. Толкачи и проститутки на бессменной вахте - обслуживание круглосуточное, без выходных. Работают за дозу, за гроши. Лампочки в коридоре перегорели, так что я прокладываю курс, ориентируясь по отдающему голубоватым свечением жужжанию из-под дверей.
В моей комнате раковина в углу, кровать, тумбочка, маленький письменный стол с черно-белым телевизором, Библия, колода карт, кусок мыла и запах всех тех, кто проживал здесь раньше и не пользовался мылом. В отличие от тюремной камеры, в номере есть окно с видом на проходящую внизу улицу. Открываю окно нараспашку - с желанием впустить свежий воздух и изгнать человеческий дух. Смотрю на тротуар - до него три этажа - и слышу тихий шепоток: "Прыгай". Замираю. Расслабляю руки на случай, если импульс повторится. Потом отхожу в глубину комнаты.
Сижу на кровати перед разложенными на столе картами. Солитер. Я знаком с правилами, но не помню, когда и где их узнал. Голова болит от заполняющих ее колонн лиц и цифр. Под бинтами чешется от статических разрядов. Блокнот ждет просветления, очередного воспроизведения забытых секунд. Удар грома подбрасывает трефовую семерку. Сердце закачивает под повязки тепло, и кровь вспыхивает в моей новой коже. К двери подошли осторожно и неслышно. Вежливый стук пудовым кулаком, и дверь с треском летит на пол в сопровождении петель и щепок. Штурмовики врываются из темноты, громадные черные люди-жуки с жалам и стингерам и лазерного наведения… красные пятнышки пляшут на моей груди… ждут лишь приказа королевы, который поступит через торчащие из ушей проводки.
Нет, на сей раз стук в дверь - всего лишь стук в дверь. Передо мной два обитателя "Огненной птицы". Зачем они пришли? Позаимствовать мыло? Убить меня? Эти могут и то, и другое.
- Червячок не завелся? Ленточный глист? - Слова его мягки, ритм четкий, словно отмеренный маятником серебряных часов.
- Нет. А с какой стати?
- Может, съели что-нибудь. Может, кое-кто взял вас за яйца. - Глаза смотрят в пустоту слева от меня, как будто заглядывает в карты через плечо. - Или, может, вы у кое-кого на жалованьи.
Он кивает в сторону приятеля, долговязой личности ростом за шесть футов со свисающими ниже плеч спутанными, грязными волосами. Лицо у него цвета пятна от табака, глаза пустые, бескровные, как у старой фотографии. Глаза слишком долго оставались неподвижными и как будто застыли на серебряной пластине в тот самый миг, когда импульсная сковородка высосала из них душу.
- У него на них нюх. На червячков. Думает, вы можете быть переносчиком. Такое иногда случается с новыми жильцами.
Его спутник молчит. Несмотря на вечернюю духоту, на нем длинный, до колен, черный плащ. Представить его живым, из плоти и крови, так же легко, как натянутым на две перекрещенные палки где-нибудь посреди кукурузного поля.
- Ваш друг может ошибаться.
Я начинаю закрывать дверь, когда он говорит:
- Меня зовут Джек. - Протягивает руку, и моя исчезает в мясистой лапе. Ладонь у него влажная и скользкая от скопившейся на ней грязи жизни, проведенной без работы и близкого знакомства с мылом.
Первым в комнату входит парень в плаще. Джек следует за ним.
Молчун шипит что-то сквозь стиснутые зубы и проводит пальцем поперек горла - тихо. Он переключает телевизор на пустой канал, и на скрытые микрофоны дальнего действия падает защитный навес белого шума. Меня окутывает свистящий ураган. Душа отрывается от тела, как бывает, когда слушаешь оркестр.
- Будто музыка, - говорит Джек. - Этим помехам сотни миллионов лет. Они летят через космос с начала времен. Кусочки большого взрыва, обрывки симфоний, звучавших при рождении вселенной. - Он улыбается. - Люблю читать. - И начинает вытаскивать из брюк рубашку. - Убедитесь сами, я чист. Ничего нет. Так что нас никто не слушает.
- Мне все равно, слушает нас кто или не слушает. Вам придется уйти.
- Если вам все равно, тогда вас определенно слушают.
Джек задирает рубашку и поворачивается, демонстрируя голый торс. Со святой девой Гваделупской случилось что-то ужасное. Нанесенная лиловыми, синюшного оттенка чернилами, она обвилась вокруг его груди, но все ее лицо, а также тело и нимб испещрены мелкими язвочками от картечи, напоминающими оставленные сигаретами ожоги. Часть подсохла и покрылась коростой, что делает их похожими на пятнышки ржавчины, остальные воспалились и нарывают, окруженные распухшими участками покрасневшей кожи.
Его приятель делает то же самое. Вешает плащ надверную ручку, подтягивает рубашку и совершает поворот на триста шестьдесят градусов. Грудь и спина покрыты точно такими же, как у первого, гнойниками. Свет от телевизора проникает через него, как солнечный свет сквозь бумажную оконную сетку. Под ребрами проступает образованная венами и артериями паутинка. Между серыми облачками легочной ткани просматривается темное пульсирующее сердце. Он опускает рубашку, и тень на полу темнеет.
- Что это с вами, парни?
- Жучки. Они повсюду.
Их комнаты заражены. Паразиты пожирают их заживо, а они еще спрашивают про глистов. Еще одно воспоминание сгущается, пытаясь окрепнуть и обрести четкую форму, но в какой-то момент расползается.
- Ну? - Джек ждет.
Я подтягиваю рубашку и поворачиваюсь.
- И все-таки не понимаю, что это все значит.
- Люди приходят сюда, когда хотят завязать. А они не дают. Среди новых жильцов всякие попадаются. В том числе и стукачи с жучками. Приезжают, вселяются, расспрашивают о всяком, разузнают, не предлагает ли кто чего не следует. А тот, кому надо, он все слышит. Но вы чисты.
- Я только-только из тюрьмы.
- А с вами что случилось?
- Пожар.
- Не включай свет и не оголяйся. Жуки отложат яйца, если проберутся под одежду. Сдайте нам образец мочи.
Молчун тут же протягивает пустой пластиковый стаканчик из-под кофе. Спрашиваю, не пытается ли он таким образом пройти тест на наркоту.
- Нет, но кое-кто кое-где - да. Я связываю людей с тем, что они хотят. А вы? Что с вами?
- Перебрал и обгорел.
- Так что, дела шли не очень?
- Я только хочу сказать, что и сам не слишком чистый. Пописаю, и кто-то загремит за решетку. Обещаю.
- Тогда угостите сигареткой.
- Не курю.
- Дайте пять баксов.
- Почему это?
Он оглядывает комнату.
- Потому что они у вас есть.
Должно быть, мне достался один из лучших номеров. Здесь есть и раковина, и картины на стенах.
- А что я получу?
- Ну вот, поняли, - говорит Джек. - Может, и я чем пригожусь. Что ищете?
- Мне надо знать, что я делал до того, как очнулся в тюрьме. Поможете, пописаю в стаканчик и даже заплачу десять баксов за беспокойство. Нет - выкатывайтесь.
- В этом нет необходимости, - медленно, словно во сне, говорит он. - Я пришел познакомиться. Назвался. Рассказал о себе. Все по-честному. Я вас предупредил. Попросил об одолжении. Как друга. А вы так себя ведете. Никакого уважения. Я что, обидел вас чем-то?
- Все, проваливайте. Идите.
- Я вас ударил? Отнял у вас память?
- Живей. - Они не двигаются с места. - Какого черта ждете?
- Вы сказали, что дадите десять баксов, чтобы узнать все, чем занимались. Договор есть договор. Я играю по-честному.
Проходит минута, за ней другая. Ни звука, только свист телевизора. Джек как будто не замечает моей воинственности, его приятель глух и слеп ко всему остальному. В конце концов любопытство берет верх, и я даю ему десять баксов. Дылда достает из кармана блокнот и что-то пишет. Отрывает страницу и подает мне.
- Держите, - говорит Джек. - Это в театре в центре города. Вам придется сходить туда.
- Что за театр? Как я его найду?
- Двадцать кварталов от нашего отеля. Там рядом бар, называется "Форд". Заходите и получайте вашу память. Когда вернетесь, выключите все. Электричество раздражает. Если я могу сделать что-то еще, помочь чем-то, обращайтесь без всякого стеснения. Удачи.
Почерк у Дылды безукоризненный.
Поговори с Контролером. Спроси Дезире.
Глава 4
Тюрьма не отпускает, она движется вместе со мной - невидимый ящик, окружающий каждый мой шаг тиканьем невидимых часов. Мексиканец в коричневой куртке и ковбойской шляпе, не куривший пять кварталов, вдруг закуривает. Женщина у автобусной остановки складывает газету, в которую даже не заглянула. Кто-то проходит мимо, и я считаю - и раз, и два, и три, - потом оглядываюсь. Если на тебя не смотрят, значит, за тобой следят. Каждый - Человек с Зонтиком. Каждый чих, кашель, взмах рукой имеет свой тайный смысл и одновременно не значит ничего. Сигналы поступают отовсюду.
Вхожу в театр - "XXX круглосуточное шоу обнаженных девушек XXX". Над стеклянным шкафчиком с отлитыми из латекса частями тела табличка - "За мелочью обращаться к Контролеру". В самом конце прохода, за бессчетными рядами желтых, оранжевых и розовых видеокабинок со стриптизершами сидит Контролер - жирная человеческая туша с блестящими, как у Элвиса, волосами и в шелковой рубашке с пальмами и попугаями.
- Чем могу помочь?
- Мне нужна мелочь.
- Какая мелочь? Что вам нужно?
- Я должен принять меры, чтобы за мной перестали следить.
Контролер молчит. На шее у него толстая золотая веревка, на запястье часы размером с колесный диск.
- Я пришел повидать Дезире. - Хотел сократить затянувшуюся паузу, но сделал, похоже, только хуже. Контролер складывает руки на груди, и стул под ним трещит при малейшем смещении веса.
- Кто тебе сказал, что Дезире здесь?
- Джек и Дылда.
Новая томительная пауза растягивается еще на полминуты. Контролер требует двадцать долларов за четыре медных жетона с клеймом "XXX" на одной стороне и на другой. Я собираюсь было спросить, куда ушли остальные мои денежки, но толстяк явно не склонен вести переговоры. Что ж, если он один знает, как попасть к Дезире, то имеет право назначать собственную цену. Я по крайней мере спорить не стану.
- Кабинка номер четыре, - говорит он.
Звенит звонок. Я прохожу через турникет.
В кабинке номер четыре темно и пахнет семенной жидкостью, немытым телом, сосновым дезодорантом и дымом. Я стараюсь не дышать через нос и, закрывая за собой задвижку, натягиваю на пальцы манжет рубашки. Бросаю жетон в автомат, напоминающий тот, что стоит рядом с электрическим пони у входа в супермаркет, и окошечко открывается. В кабинку номер четыре вливается свет из находящейся за тонкой стенкой розовой комнаты.
Появляется танцовщица. На ней трусики и больше ничего. Под кожей проступают бедра и ребра, в уголке красного рта висит сигарета. Над головой у нее пульсирует красный свет, но движется она в такт совсем другому ритму. Ее окружают одинокие, пожираемые похотью мужчины, иона это знает. Их желания бьются о стекло, а вот ее текучая сладкая улыбка проходит сквозь барьер. Привычно, словно для нее это то же, что поковырять в зубах, стаскивает трусики.
- Дезире?
- У тебя есть что-то для меня, малыш?
У лотка возле окошечка приклеен листок с короткой надписью - "Спасибо". Просовываю бумажку с портретом Джексона . Я в адском банке. Она оборачивается, кружится и проталкивает скрученный в трубочку пакетик. Хочется свежего воздуха. Хочется принять душ. Сменить повязки и спалить старые, вонючие бинты.
Автомат начинает бибикать. Стриптизерша посылает мне воздушный поцелуй, и окошечко закрывается, отсекая розовый свет. За дверью кабинки стоит уборщик со шваброй и ведром воды, такой грязной, что тряпки совершенно не видно под мутными серыми пузырями, в которых отражаются розовые и голубые огоньки аркады.
Глава 5
Голос шепчет: "Глотай". Вместе с ним исчезает и голубая пилюля. Раскладываю карты - солитер помогает избавиться от лезущих в голову сомнений.
Отраженные красные и синие тени ползут по дамам, королям и валетам, как солнечный свет по шкуре какой-нибудь тропической рептилии. Между ними, если смотреть прямо, висят черные, словно вырезанные бритвой из воздуха полосы. Откидываюсь на подушку, гляжу на светящуюся даму червей и вдыхаю вплывающий через открытое окно запах мокрого асфальта, запах стучащего по тротуару летнего дождя.
Под рубашкой рука, ладонь прижимается к груди. Я поворачиваюсь, машу рукой, отгоняя воздух. Смотрю через занавески - дождь уже перестал. Безоблачное пустынное небо и предвечернее солнце. Снова ложусь. Чувствую руку любимой, засыпающей под ритм моего сердца.
Это ты, Дезире.
Чувствую твои волосы поперек моей шеи, твое лицо и пальцы на моей груди. Я медленно и глубоко вдыхаю, и твое прикосновение растекается по коже. Мое тело - сигарета, разгорающаяся ярче при каждой глубокой затяжке. Рука у тебя маленькая и теплая, с грубоватыми пальцами и мягкими морщинами на ладони. Она растворяет, рассасывает боль, о существовании которой я и не подозревал, пока ее не стало. Много дней, может быть, всю жизнь я носил эту боль в себе, и вот теперь она ушла. Если бы можно было остановить заходящее солнце, я бы остался в этой минуте до конца моих дней.
Кровь устремляется в мозг. Мошки слетаются на теплый свет. Твое покойное, сонное дыхание касается моего лица и сдувает пепел с памяти.
Небо цвета дохлых мух, сплошная пелена туч, переносимых теплым ветром, пахнущим электричеством и цветами. Пот на лице, на спине. Я изнемогаю от зноя в своем лучшем костюме с прохладным стаканом в руке. Стук тающих кубиков льда и далекий, похожий на сход лавины треск грома.
Картинки прыгают, сбиваются, перескакивают. Каждая последующая секунда ближе и знакомее предыдущей, и вот уже поток воспоминаний выравнивается, сглаживается, выстраивается в упорядоченную цепь мгновений. У меня на животе твоя рука. Твое тело прижимается к моему.
Подо мной сырая трава. Спина прижимается к дереву с грубой, твердой как камень корой. Сверху доносится запах созревающих груш. Горизонт раскалывается голубой вспышкой, за ней приходит гром. Я считаю секунды между вспышкой и громом, и легкие заполняет электрический воздух. Вдыхаю аромат распускающихся цветков и запах влажной лужайки. Я не вижу тебя, но твоя нога лежит поверх моей, лодыжка на лодыжке. Чувствую, как медленно поднимается и опадает твое тело, ощущаю близкое дыхание.
Поднимаю стакан. На губах остается вкус сахара, лимонной цедры, металлический привкус водопроводной воды и кубиков льда. Опускаю палец, цепляю покачивающую на поверхности мошку.
Теплый дождь бьет по белым бархатистым лепесткам цветков, и они падают на землю. Каждая капля разбивается о мою кожу, как будто доходит до меня через тебя. Раскалывающие небо вспышки и грохот грома уже не разделены секундами паузы; дождь и белые лепестки сливаются в один омывающий меня ливень. Волоски на руках распрямляются, стакан взрывается в руке, и вселенная становится белой. Я слеп.
Я смотрю на солнце. Отвожу глаза.
Толпа людей в черном окружает опускающийся в землю гроб. На мне темные очки, но я все равно щурюсь от дневного света. Пить хочется так, что я смог бы, наверно, выпить весь скопившийся в небе дождь. Могилу покрывают цветы ипомеи. Их лепестки обмакнули в темнеющее небо, белые шелковистые кончики выкрасили синим вечером. На ощупь они напоминают бархатные ленточки - будто трогаешь уши некоего маленького грызуна.
На ладони у меня три сырые таблетки. Джипси. Я сделал их из собранных в саду цветков ипомеи. Дневной свет меркнет, оставляя после себя спрессованную жару и оркестрованную для сверчков симфонию подкрадывающейся темноты. Первый светлячок - сигнал глотать джипси.
В животе водоворот. Лицо вспыхивает в предчувствии подкатывающей волны. Сейчас меня вырвет прямо здесь, на крыльце. Но тошнота вдруг проходит, и я остаюсь один на один с безоблачной, безлунной ночью, полной звезд и светлячков.
Выключая свет на крыльце, как будто включаю небо. Взгляд направлен в самый центр галактики. Звезды так близко, что их можно ловить руками. Они медленно проплывают между деревьями, помигивая от неслышного пения летучих мышей, музыку которых воспринимает кожа. Я успеваю заметить мелькнувший силуэт за секунду до того, как крылатый охотник выхватывает звезду у меня из-под носа. Сквозь брюшко грызуна неясно просвечивает сверхновая; потом она меркнет в машущей крыльями черной дыре, и пение начинается заново.
За светлячками тянутся спиральные дорожки мерцающего света. Налету они плетут между деревьями сети паутинок, и нити обрываются там, где прядильщиков хватают поющие летучие мыши.
Один такой ткач опускается мне на руку. Другой приземляется на грудь, третий… четвертый… Перед тем как улететь, светящиеся точки вспыхивают. Каждая связана со мной веревочкой застывшей молнии, растягивающейся и мерцающей все ярче и ярче. Скрещивающиеся ленточки света сплетаются в окружающую меня сияющую сеть.
Я плачу, и огоньки разгораются. Я плачу и не могу, не хочу останавливаться. Если каждое звено этой цепочки жизни также прекрасно, то я умру от красоты, когда увижу всю ее целиком, соединившись с ней своим звеном, найдя свое место в цепи, протянувшейся из одного конца вечности в другой. Я останусь в ней навсегда, глядя в глаза Богу.
Прекрасно. Это все, о чем я могу думать. Прекрасно, прекрасно, прекрасно, прекрасно. Маленькая вечность проходит мимо, и все же само слово звучит сухо и холодно, не в силах передать собственное значение.