- Здесь отмечено, что температура у вас нормальная, - говорит доктор Стэнли, поглядывая на планшет. - Озноб или жар могут указывать на возникновение осложнений. Давно зябнете?
- С тех пор как сижу здесь раздетый, дожидаясь вас.
Доктор не отвечает. Каждый раз, когда он глотает, кадык проходит вниз по горлу, словно измеряет его глубину.
Из-за ширмы выходит санитар. Огромный, с такой темной кожей, что она отсвечивает синим, когда на нее падает свет. Он подставляет картонный стаканчик под струйку воды из питьевого фонтанчика и, обращаясь к невидимому голосу, говорит:
- Вас отпустят сразу же после следующего осмотра.
- Это был несчастный случай, - отвечает голос. - Мне не нужен никакой осмотр.
Доктор Стэнли рассматривает мои повязки.
- Чешется, - сообщаю я. - И у меня частый кашель.
- Начальные признаки инфекции, - говорит он. - Это плохо. Мы вас перевяжем, а потом я пропишу более сильные антибиотики.
- Разве я их уже не принимаю?
- В том-то и дело. Скажите, вы принимаете достаточно жидкости?
- Что такое достаточно?
- Эрик, вам грозит отторжение пересаженных тканей. Забудьте о спиртном, пейте побольше воды. При ожогах, подобных вашим, нарушается жидкостный баланс в тканях. Поберегите себя. Как у вас со всем прочим? Память улучшается?
- Понемногу. Трудно сказать…
- Это не по моей части, - отвечает невидимому голосу санитар. - Мы обязаны докладывать обо всех такого рода случаях. Сидите смирно.
Голос просит кофе.
Доктор Стэнли выписывает стероиды, новую порцию антибиотиков и болеутоляющих.
На потолке, там, где прячутся камеры, появились волдыри. Еще накануне я их не видел. Смотрю на застывшие в точке кипения хромированные пузыри, и комната начинает плыть. Мужчина с ведром, возящий тряпкой по плиткам пола, цепляет меня за ногу, и я опрокидываю стенд с бессмысленным коллажем из обнаженных женщин и тропических пляжей, хаотическим соединением рекламных брошюр и медицинских справок.
- Вам помочь?
Я потревожил Контролера.
- Я был у вас вчера.
- Разрешите отметить вашу карточку. Десятое шоу у нас бесплатно.
Понятия не имею, о чем речь.
- У меня нет карточки.
На пошив его рубашки пошла, должна быть, простыня с двуспальной кровати. Он замирает на мгновение, прежде чем принять вид человека, способного решить любую проблему и не зря занимающего свое место. Глазки бегают по мне точками лазерного прицела. Хромированные пузыри на потолке регистрируют каждое движение. Невидимые щупальца щекочут мою шею и уши. Поначалу я думаю, что это пот, но потом жучки теряют хватку, падают под рубашку и начинают вертеться, пытаясь выбраться из джинсов. Наклоняюсь, чтобы собрать коробки с видеофильмами и не впасть в бешенство.
- Не беспокойтесь, - говорит он.
- Ничего, мне не трудно.
- Оставьте их. Не трогайте. - Он, видимо, принимает меня за сумасшедшего, однако же не прогоняет. Знает, что у меня есть деньги.
- Дезире работает?
- Должно быть, раз вы здесь. - Меняет мою двадцатку на жетоны по доллару каждый. - Четвертая кабинка.
У кабинки под номером четыре горит зеленый глазок монетоприемника. Я опускаю жетон и, когда стеклянная панель открывается, просовываю деньги.
- Вы за своим, а я за своим.
В розовой рамочке окошечка стоит, подсвеченный со спины, Энслингер. Волосы по киношному гладко зачесаны назад, на шее галстук в мелкую полосочку. На нем рубашка того же, что и глаза, цвета жидкого янтаря, темно-зеленый, почти черный костюм, через руку переброшено пальто из верблюжьей шерсти.
- Ну же, - говорит он. - Два года не вытаскивал пистолет. Попытайтесь достать что-нибудь, и я выстрелю вам прямо в пряжку ремня. Итак, что вы здесь делаете?
Деньги в руке, как засаленный носок. Чего бы я хотел, так это съежиться и заползти в какую-нибудь щель. Но только не здесь.
- Доктору нужен образец спермы, а с журналами в больнице у меня ничего не получилось. А вы давно здесь работаете?
- И когда же решили отказаться от сотрудничества? - спрашивает он.
- Это вам тараканы рассказали? Не надо их слушать. У меня пунктик насчет чистоты, вот они и взбесились. Снял номер в какой-то дыре и навел в комнате порядок. Подмел крошки, прочистил трещины в трубах. Кажется, раздавил одного, вот вся колония и ополчилась. Впрочем, они ведь на вас работают, так что вы уже и сами все знаете.
- Где вы были, Эрик? Последние два дня у меня на голосовой почте только сверчки трещат.
- Вам прекрасно известно, где я был. Ваши шпики прячутся в моем номере и даже заползают в одежду.
- Я так не работаю, - качая головой, говорит Энслингер. - И это не я к вам пришел, а вы ко мне.
- Какая удача. Случайно забрел в ваш офис. Или тут ваша дочка трудится?
Энслингер леденеет. Теплые янтарные глаза застывают. Он не сердится и не усмехается, а только смотрит мне в лоб, за которым нет ничего, что могло бы ему понравиться.
- Скажи что-нибудь еще насчет моей дочери.
Таймер монетоприемника отсчитывает последние секунды.
- Ну же, смелее. Еще раз вспомни мою дочь.
Из-за стен проникают голоса, стоны наслаждения, похожие на предсмертные. Проклятия и ругательства заменяют нежности.
- Купи себе журнал! - орет Энслингер.
Рядом распахивается дверь. Я слышу поспешные шаги раздосадованного клиента.
- Я говорил с вашим адвокатом, - сообщает детектив.
- Значит, вам известно, что мне нельзя разговаривать с вами.
- Мне известно только то, что вы вроде бы согласились сотрудничать со следствием. Между прочим, он тоже не может с вами связаться. Через пару дней ему передадут несколько томов документов толщиной с Ветхий Завет. Там перечислено все, что мы нашли в радиусе сотни миль от места пожара. Все до последнего стеклышка. Мы получили результаты экспертиз почвы и подземных вод. И много чего еще. Адрес, по которому зарегистрирована ваша машина, совпадает с адресом сгоревшего помещения. Но вот известно ли вам, кто владеет этим помещением? Знаете ли вы, кто несет юридическую ответственность за все случившееся?
Может, Уайт, а может, и не Уайт.
- Мы тоже не знаем, - продолжает Энслингер. - Сделка совершена компанией с ограниченной ответственностью, интересы которой представляет адвокатская фирма с частным почтовым ящиком на Каймановых островах.
- Я ничего от вас не скрываю. Пытаюсь вспомнить. Нужно время.
- Как только большое жюри примет решение, делать какие-либо предложения будет уже поздно. Расскажите мне что-нибудь полезное. Или поделитесь с Мореллом.
- А если мои бывшие работодатели не хотят, чтобы я с кем-либо разговаривал?
- Так у вас есть работодатели? Вот черт!
- Вам угрожали? - Легко ему задавать такие вопросы.
- Вы не заметили? Я сказал "если".
- Если вы назовете тех, кто вам угрожал, мы вычислим, на кого вы работаете. - Энслингер набрасывает на плечи пальто из верблюжьей шерсти. - И тогда это будет означать, что вы с нами сотрудничаете. Мы сможем вас защитить.
- У вас есть карточка?
- Нет.
Автомат пищит, и кабинка номер четыре погружается в темноту. Сердце затихает, руки перестают дрожать. Однако уйти я не могу.
Бросаю в щель еще один жетон, и Стеклянная Стриптизерша возвращается. Надутая секс-куколка, карнавальный приз, она вертится как ни в чем не бывало, словно окошечко и не открывалось. Даже если бы Энслингер выстрелил мне в лицо, она точно так же кружилась бы на моем окровавленном трупе. Сую деньги, и она прижимает к стеклу ладошку, как будто у нас свидание в тюрьме. Счетчик тикает, а она все держит ладонь. Я прижимаю к стеклу свою - в тюрьме принято обмениваться этим жестом - и пытаюсь сглотнуть подступивший к горлу обжигающий ком. Теперь, зная, что она видит меня, я хочу ее еще больше.
Свет гаснет.
Стеклянная Стриптизерша машет рукой, как будто щекочет пальцами воздух. Медленное падение гильотины заканчивается тем, что в желобке появляется пакетик. Она помнит меня.
Пожалуйста, Дезире, не злись.
Глава 10
Разница между условно освобожденным и осужденным на смерть исчисляется иногда двумя дюймами запертой двери ванной или мгновением колебания. Разница между человеком и шимпанзе измеряется двумя процентами генов, а разница между здоровой тканью и злокачественной опухолью и того меньше. Люди и насекомые состоят из одних и тех же молекул ДНК, одних и тех же пяти атомов. Один из них и определяет отличие между разрешенным лекарством и "химией", между разбавителем для краски и тринитротолуолом. Два одинаковых поступка различаются по их умыслу, а умысел определяется действием. Одно-единственное слово или глоток спиртного рознят секс по согласию и изнасилование.
И так во всей вселенной. Человек - убийца - святой - обезьяна - таракан - золотая рыбка - кит… в конце концов Дьявол это всего лишь ангел, просивший Большего.
Обреченные самой судьбой вечно стремиться к тому, что рядом, но чего не достать, мы спустились с деревьев, встали на задние конечности и протянули обретенные руки. Мы научились затачивать палки и камни, кричать, ворчать и говорить. Мы нацелены на хотение, и хотение подстегивало нас к развитию - мы требовали все больше и больше. Больше пищи, больше огня, больше потомства. Больше богов. Богов урожая, огня и плодородия. Пришел день, когда один из богов сказал: все, хватит. Не будет больше богов, не будет больше Больше. Миллион лет Больше были смыты и, пройдя девять кругов, канули в подземную выгребную яму. С опозданием ровно на миллион лет. Человеческая натура настроена так, что она вечно остается неудовлетворенной.
Каждый жаждет для себя того, что твердо обещает любой предсказатель: денег и любви. И ни того, ни другого никогда не бывает достаточно. Богатейшие люди земли строят планы, как стать еще богаче. Это знает каждый, кто тянет лямку в бежевом закутке своего офиса. Это знает каждый, кто расплачивается по закладным за свой бежевый домик. Каждый, кто тратит еще не заработанное в бежевых моллах на бежевую мебель для бежевых детишек. Каждый раз, когда мужчина опрокидывает стаканчик, бросает кости или заглядывается на женщину, каждый раз, когда он не слушает того единственного бога, когда смотрит в сторону или думает не о том, о чем должен думать, в ушах у него звучит знакомый шепот: Больше.
Всю жизнь я занимался тем, что давал людям их Больше. Я - химик.
Женщина хранит память о несбывшейся любви, а ее муж ни о чем и не подозревает. Мужчина теряет ребенка, жену или брата. Может быть, по своей вине, а может быть, нет. Бремя потерь люди несут всю жизнь: потерянной работы, дружбы, брака, репутации, состояния или любимого. Одни ощущают эту утрату каждую секунду бодрствования, другие чувствуют ее во сне.
А теперь представьте, что тот самый единственный бог перевел назад часы и стер ваше горе. Представьте, что вам дарована кажущаяся невероятной возможность быть счастливым. Представьте, что вы снова можете обнять ушедшего навсегда любимого или вернуть умершего ребенка. Представьте, что вы почувствуете в первые секунды после того, как осознаете - это правда. И наконец, представьте, что эти первые сумасшедшие мгновения счастья растягиваются на часы и дни.
И что же? Если растянувшийся на семьдесят два часа миг блаженства можно купить по той же цене, что и бак горючего, разве вы откажетесь от него? Попробуйте. Испытайте. Бог позволил. Бог сказал - о’кей.
Итак, я химик. Память возвращается.
Глава 11
Гребень твоего позвоночника трется о кончик моего носа, кожа на склонах лопаток касается моих губ, но когда я пытаюсь заключить тебя в объятия, руки проходят сквозь дыру в воздухе. Сердце не выдерживает вдруг собственной тяжести и ухает в бездонный черный колодец в груди. Я замираю и снова чувствую тебя - поднявшаяся из этого бездонного колодца теплая волна возвращает сердце на место, и ты снова здесь, рядом со мной.
Одеяло сорвалось с окна, и уличные фонари светят теперь из зеркала. Комната 621 сияет будто поверхность луны. Когда я закрываю глаза, мой номер меняется на другой. Закрыть - открыть, закрыть - открыть. Из одной комнаты я попадаю в другую; картинка меняется как при переключении каналов. Я в твоей спальне.
Я познакомился с тобой и теперь стою в твоей комнате. Воспоминания о связующих событиях исчезли, и их не найти. Я встретил тебя, был похищен инопланетянами или мне промыли мозги в ЦРУ, и вот теперь стою в твоей комнате. Исчезнувший отрезок времени либо находится в шприце, либо остался на микропленке, помещенной в стеклянный колпак, который хранится в подземном сейфе под охраной сенсоров движения, за электрическим забором - где угодно, только не в моей голове.
Мое отражение тянется ко мне, наши пальцы встречаются - Бог и Адам на фреске Микеланджело. Зеркало выгибается полотном из тугого пластика. Рисую на стекле восьмерки и еще какие-то случайные знаки, и палец оставляет за собой кривой змеиный след, будто мне шесть лет и я играю с лужицей пролившегося сиропа. Миниатюрное Красное море стягивается; полицейский, вигвам и космический корабль медленно исчезают один за другим. Мы прижимаем ладони, искажая друг друга с противоположных сторон жидкого зеркала. Я парю на крыльях, которые построил сам. В те туманные промежутки между дозами от Стеклянной Стриптизерши я стал лучше и смелее.
- Она еще там? - спрашивает мое отражение. Движение губ теряется в искаженном зеркале, поэтому я не уверен, что говорит оно.
- Мне надо отсидеться. - Отражение молчит, зато в разговор вступает Отто. Светловолосый, в джинсах, спортивной рубашке и очках с толстыми, как в аквариуме, стеклами, он сидит на подушке в углу. Отто рассматривает свои пальцы и медленно водит руками перед носом, но стоит ему заговорить, и остановить его уже невозможно.
- Страшная штука, - говорит он. - Та брюнетка с короткой стрижкой, приятельница Дезире. Забились мы с ней в уголок, так ей башню с ходу снесло. Повесила на меня цепи и сковала куском льда. Я думаю, вот клево. И все бы зашибись, да только она сует палец мне в задницу и начинает закручивать. Кому такое понравится? И ни хрена не сделаешь. Хочу ее остановить, но, позволь заметить, названия финских улиц это что-то. Как глотнул колес, так уже и губ своих не чувствовал. Какие уж там согласные. Отымела меня за двоих, а потом - бац! - и отрубилась напрочь. Два с лишним часа ждал, пока лед растает. Ладно, стряхиваю ее, голую, с джинсов, ищу бумажник и тут замечаю, что эта стерва сломала ноготь. На том самом чертовом пальце. Как увидел, так и заторчал. Надо бы рвать куда подальше, но не хочется ж, чтобы эта хрень порезала все внутри. Три дня на йогурте и сливках под самые жуткие проклятия с автоответчика. Нас не представили… Я - Отто.
- Я знаю, кто ты.
- А ты Эрик. - Он встает и протягивает руку. Кажется, тянется ко мне через зеркало. Я немного напуган, но тут он делает шаг в сторону от моего отражения. Мы обмениваемся рукопожатием, и я чувствую его плоть и кости.
Отто тычет в зеркало средним пальцем. Стекло прогибается резиновой простыней, и наши отражения распадаются на серебристые конфетти.
- Смотри. - Отто бьет кулаком в стену. По картинам, оконной раме и другим стенам разбегаются концентрические круги.
- Эрик? - Стены приходят в порядок, волны останавливаются, как на моментальной фотографии, когда ты открываешь дверь. - Что это было?
Твой силуэт в дверном проеме, свет бьет в глаза, но я все равно вижу твои глаза.
- Ничего, разговариваю с Отто.
- Выйди, тебе надо кое с кем познакомиться.
- Сейчас.
Ты посылаешь воздушный поцелуй и закрываешь дверь. Вижу тебя, и сердце бьется быстрее, кровь поет при звуке твоего голоса, и мне уже не хочется подниматься с кровати. Хочется лежать, чувствуя тепло твоей кожи, пусть даже призрачное.
- Отличная дурь, - говорит Отто. - Лучше бы только сам Господь сварганил. Может, я чего-то про тебя не знаю?
- Ты и так знаешь слишком много.
- Расслабься. Мы с Дезире давние приятели. Она мой лучший друг. Спасла от троих братьев, пяти сестер и пропавшего папаши.
- Печальная история.
- Но типичная.
- Ты чистый?
- Ты насчет жучков? Чистый. Дезире сама за этим присматривает. - Отто спускает штаны и задирает рубашку. Об ответной любезности он меня не просит.
- И что это значит?
- То, что я сказал.
- Какие у тебя с ней отношения?
- У нас с тобой бизнес, приятель. Кучи зелени, и на каждой бумажке наши имена. - Он застегивает ремень. - Хватит задницу обнюхивать, потолкуем начистоту.
- У тебя с ней что-то было? Я имею в виду секс.
- Нет. Даже близко не подходило. Ножки у нее хороши, признаю. Но Дезире не мой тип. Она обо мне заботится, я присматриваю за ней. Вроде как защищаю. Если ты ее хочешь, действуй, но про ревность забудь. Ревность мешает ясно мыслить. К тому же Дезире ведь невдомек, что эта дурь - твоих рук дело, а говорить ей ты не станешь. - Он стучит пальцем по зеркалу, и стекло покрывается серебристой рябью.
- Хорошо.
- Ты видишь то же, что и я?
- Да. Как ты ее называешь?
- То есть?
- Безумный Шляпник.
- Я что-то не догоняю.
- Даже лучшая в мире дурь не пойдет без правильного названия. Если возникают затруднения, обращайся к Алисе - не промахнешься.
- Спасибо за совет.
- Можешь состряпать еще?
- Получилось случайно. Я экспериментировал, хотел получить кое-что другое.
- Не было бы счастья, да несчастье помогло. Так сможешь повторить?
- Конечно. Просто я к этому не готов. Оборудование кое-какое есть, но уже на износе, а остальное так, самоделки.
В качестве делительных воронок я использовал грелки. Походив по лавкам и распродажам, приобрел три отличных химических набора, из которых позаимствовал лабораторное стекло. Из-за парней вроде меня такие сейчас уже не выпускают.
- Позволь кое-что показать. - Отто берет с туалетного столика свечу. Их там три или четыре, и ни одну еще никто не зажег. Он переворачивает свечу, и я вижу, что она полая. Отто вытаскивает из тайника рулон долларов толщиной в запястье.
- С оборудованием я тебе помогу. Достану все, что хочешь, и обеспечу надежное, изолированное место.
- Убери.
- Это не ее. Они мои.
- Хочешь сказать, она хранит твои деньги?
Он молча перебрасывает сверток с ладони на ладонь.
- Она что же, не знает про них?
- Не знает. Здесь не все. Я в одном месте не держу.
- А если она зажжет свечу?
- Не зажжет. Слушай. - Он сует деньги мне в руку. - Я могу скинуть то, что у тебя есть, втрое дороже, чем ты продаешь сейчас. В пять, шесть раз дороже, чем оно тебе обходится. Не пожалеешь.
- Мне надо уйти отсюда.
Не помню, по какому случаю собрались, не помню имен и лиц присутствующих. Помню только, что твои друзья балдели от моей кислоты. Они знали, что я принес дурь, но не догадывались, что я же ее и создал.
Осаждаемый со всех сторон, я укрылся в твоей комнате, но стоило вылезти оттуда, как все началось сначала.
Где ты это взял? Можешь достать еще?