- Товарищ генерал, к вам женщина просится.
Серпилин едва успел встать из-за стола, как дверь позади нянечки отворилась и в комнату, мягко оттеснив сухощавую старушку, со словами "Федор Федорович, извините великодушно, это я, Пикина" вошла полная немолодая женщина с расплывшимся добрым лицом.
Серпилин поздоровался, пригласил ее сесть и убрал со стола блокнот.
- Извините, бога ради, помешала вам!
- Ничего вы не помешали. Только должен буду уйти через полчаса на врачебную комиссию. А кабы приехали ко мне, как условились, после обеда, располагал бы временем.
- Ничего, ничего, - сказала она, быстро и радостно улыбаясь. - Я вас не задержу. Машина случилась, подвезла меня сюда. Вы уж извините.
Глядя на нее, Серпилин вспомнил, как Пикин, бывало, говорил про ее письма: "Пишет мне моя дуреха". Может, и правда глупая, но, наверное, добрая. Доброта была не только написана на ее расплывшемся, когда-то красивом лице. Доброта была и в спокойных движениях, которыми она поправляла накинутый на плечи теплый платок, и в ее руках, толстых и мягких, с добрыми мягкими подушечками на пальцах. И полуседые волосы были добро и спокойно зачесаны на прямой пробор и затянуты сзади большим спокойным узлом.
"А вот уж бриллиантовые серьги в ушах, наверно, от глупости, - подумал Серпилин. - Чего это она, едучи ко мне, нарядилась в свои серьги?"
- Очень рада вас увидеть, Федор Федорович, - сказала Пикина, несколько раз глубоко вздохнув перед этим, не от печали, а чтобы отдышаться. - Я вас сразу узнала. Мне Геннадий Николаевич фотографию присылал, где вы вместе сняты. Но сейчас вы лучше выглядите. И моложе. Как ваше здоровье? Совсем поправились после аварии?
Оказывается, она знала, по какому поводу он здесь.
- Поправился, - сказал Серпилин. - Еще раз врачи посмотрят - и на фронт!
Она поняла это как напоминание и заторопилась:
- Я не задержу вас, не беспокойтесь, - и, вынув из сумки конверт, пододвинула его по столу своей мягкой рукой с подушечками на пальцах. - Возвращаю вам с великой благодарностью присланную вами после всего случившегося сумму. Обстоятельства позволили не прикасаться к ней, но не решилась послать ее вам обратно, чтобы не быть превратно понятой. Ждала случая лично поблагодарить вас за проявленное милосердие.
- Какое там милосердие! - не беря лежавшего на столе пакета, сердито сказал Серпилин. - Сделал, как считал лучше, думал, пригодится. Неужто вам до такой степени деньги не нужны, что истратить не смогли?
- Сейчас я вам все объясню.
Она сложила перед собой ладошками внутрь свои пухлые руки таким жестом, словно собиралась объяснять все это ребенку. Серпилин чуть заметно улыбнулся, но она не заметила, лицо ее было серьезно.
- Как вы знаете, в двадцать пятом году Геннадию Николаевичу пришлось демобилизоваться из армии из-за брата моего Сергея Петровича.
Серпилин до сих пор все вспоминал, как же ее звали. Пикин говорил, а он забыл. Теперь вспомнил. Ее звали Надежда Петровна.
- Сергей Петрович был в миру богатым по тому времени человеком, имел крупную фирму. Был сам и инженером и предпринимателем, тогда это считалось в духе времени. Но потом оказалось…
Она остановилась, подыскивая выражение, а Серпилин механически отметил сказанные ею странные слова - "в миру". "В миру, в миру, что бы это могло значить - в миру?"
- После изъятия ценностей, когда Сергея Петровича за отказ от добровольной их сдачи сослали на Соловки, это, как вы знаете, отразилось и на нашей с Геннадием Николаевичем судьбе: ему на гражданскую службу пришлось перейти счетоводом.
- Знаю. Он мне объяснял.
- Но совсем лишить брата своей заботы я, конечно, не могла; я и на Соловках его посещала, и в Томске на вольном поселении. Он оставил там, в Сибири, мирские дела и принял духовный сан. А перед войной был рукоположен на воронежскую епархию и покинул Воронеж уже под бомбами по настоянию своего духовного руководства.
"Вон, оказывается, где ее братец был летом сорок второго! - подумал Серпилин. - Неподалеку от нас, грешных, в тех же местах. Только та разница, что он по настоянию своего руководства покинул те места под бомбами, а мы, грешные, по настоянию своего руководства хотя и под бомбами, а не покидали их до последней возможности".
Да, о том, что его шурин стал не то архиереем, не то даже митрополитом, Пикин не говорил. Или стеснялся, или боялся, что Бережной над ним шутить будет.
- Брат в миру был Сергей, а с тех пор, как принял сан, - Никодим, - сказала Пикина так, словно, услышав это имя, Серпилин должен сразу понять, кто ее брат.
Он действительно помнил это имя по газетам. Этот Никодим был не то членом комиссии по расследованию фашистских злодеяний и подписывал ее документы, не то его подпись стояла под призывами об участии верующих в сборе средств на танки и самолеты для Красной Армии.
- С тех пор как он переехал в Москву, я веду его хозяйство. Ну, какое хозяйство! - Пикина развела руками, словно поясняя этим жестом: какое может быть хозяйство у духовного лица. - Однако о хлебе насущном думать не приходится. Да и потом, - после маленькой нерешительности добавила она, - у меня от нашей мамы еще сохранилось. Два ее кулона и брошь я в начале войны пожертвовала. Но все-таки немножко оставила и на черный день.
Она чуть заметным движением руки показала на серьги в ушах.
"Вот зачем ты их надела, - подумал Серпилин. - Чтобы доказать мне, что не нуждаешься".
Тем временем Пикина той же рукой, которой до этого показывала на серьги, деликатно подвинула по столу конверт.
- Ладно, не надо так не надо.
Серпилин взял конверт и сунул его в лежавшую на столе полевую сумку, решив добавить эти внезапные деньги к тем, что собирался оставить отцу.
- Вы не знаете ничего нового о Геннадии Николаевиче? - спросила Пикина, которая давно ждала возможности задать этот главный для нее вопрос, но не хотела приступать к нему, не разрешив волновавшую ее неловкость с деньгами.
- К сожалению, не знаю, - сказал Серпилин. - Нам таких сведений не сообщают. Да, возможно, и сами не имеют.
Он действительно ничего не знал о Пикине. Ровно ничего. Осенью прошлого года, когда история с Пикиным осталась позади и без последствий, после Курской дуги и полученных за нее новых наград, Серпилин написал в интендантское управление запрос: какие права на получение единовременного пособия и пенсии имеют жены оказавшихся в плену генералов?
Пикин буквально накануне плена получил звание генерала, но в горячке боев так и не успел переобмундироваться и в сообщениях немцев прошел как полковник. А по нашим интендантским документам числился уже генералом.
Ответ пришел довольно быстро. Интендантское управление сообщало, что семьи попавших в плен генералов обеспечиваются пенсией и единовременным пособием только в том случае, когда об этих генералах имеются данные, что они не являются предателями.
Мысль, что жена Пикина могла бы получать пенсию, пришлось оставить. И сейчас незачем было рассказывать ей обо всем этом.
- Остается верить в крепкое здоровье Геннадия Николаевича - что выдержит плен. Тем более до конца войны теперь не так долго. А что ведет себя в плену как положено, лично я не сомневаюсь, - добавил Серпилин то главное, что, как он считал, следовало ей сказать.
- Ну какие же тут могут быть сомнения? - сказала она тихо и просто, как о самой обыденной вещи, в которой никто и не мог сомневаться. - Только бы здоровье не подвело. У него ведь диабет перед войной начинался!
- Что-то не замечал за ним, - сказал Серпилин, подумав, что, наверно, Пикин не давал этого за собой замечать, был не из тех, кто жалуется на здоровье.
- Еще одного боюсь, - вздохнула Пикина. - Пишут о бомбежках Германии нашими союзниками, что это ужасные бомбежки! Как бы он не пострадал! Ведь они куда попало все это бросают. Я пыталась через Красный Крест выяснить его судьбу. Попала к самой Пешковой, Екатерине Павловне. Приятная, воспитанная женщина. Но она сказала, что Красный Крест ровно ничего не знает. Мы, оказывается, в свое время какой-то там взаимной конвенции не подписали и теперь ничего не можем узнавать о пленных. Англичане и американцы могут узнавать, а мы не можем.
Серпилина чуть не передернуло от удивления. Да, он знал, конечно, и даже хорошо помнил по той мировой войне, что был Красный Крест и через Красный Крест узнавали о пленных и даже посылки посылали пленным офицерам. Но соотнести все это с войной, происходившей сейчас, не приходило в голову: "Какой Красный Крест? При чем тут он в этой войне с фашистами? Какие конвенции? Какая взаимность?"
Просто невозможно было себе представить, что между нами и фашистами могла сейчас действовать какая-то конвенция о Красном Кресте, по которой можно было бы узнать, что там сейчас делается у них в плену с мужем этой сидящей перед ним женщины, - жив он или умер и в каких условиях находится.
Мысль об этом до такой степени не сочеталась со всем, что происходило на войне все эти три года, что казалось дикой.
- А Пешкова - очень приятная женщина, - повторила жена Пикина. - Вы с ней не знакомы?
- Не знаком.
- И сама так внимательно ко мне отнеслась. И секретарь ее так внимательно ко мне отнесся. Все они в Красном Кресте были такие внимательные… Правда, я к ним с письмом от брата пришла, - добавила она.
"Да, - подумал Серпилин, - вот уж именно неисповедимы пути твои, господи! Ее муж, коммунист, сидит где-то в фашистском плену, а она приходит в Красный Крест с письмом от своего брата, который был нэпманом, десять лет просидел в Соловках, а теперь не то архиерей, не то митрополит, и ее там, в Красном Кресте, принимают с особым вниманием, потому что у нее письмо от брата".
Сложившееся у Серпилина еще с гражданской войны непримиримое отношение к церкви было для него таким естественным чувством, что он еще никогда в жизни не сомневался в своей правоте. Но, как ни странно, с приходом этой добродушной толстухи жизнь вдруг повернулась к нему еще каким-то одним боком, и внутри нее обнаружился еще какой-то иной, плохо ему понятный, но реально существующий мир других людей, других надежд на будущее и, наверно, других взглядов на прошлое, чем у него.
Он молчал, охваченный неожиданными для себя мыслями, а жена Пикина поняла его молчание по-своему - что разговор окончен и надо идти.
- Наверно, вам уже пора. - Она поднялась.
Он тоже поднялся и посмотрел на часы.
- Потихоньку пройдемся с вами по аллее до ворот, как раз и выйдет время. И будем считать, что в следующий раз увидимся после войны все вместе, с Геннадием Николаевичем.
- Только бы у него с диабетом не обострилось! У него уже раз перед войной было обострение, пришлось делать уколы… А там, наверно, это невозможно…
"Да уж там уколы!" - подумал про себя Серпилин, но ничего не сказал.
- Завтра опять на фронт? - спросила она, когда они вышли в парк.
Он кивнул.
- Если бы верующий были, надела бы на вас ладанку со Старого Афона. Я Геннадия Николаевича просила, когда он уезжал, а он отказался, - сказала она так горестно, словно только это и было причиной всему, что потом случилось.
Серпилин не нашелся что ответить. Он никогда не понимал, как это сколько-нибудь образованные люди могут верить в бога. Знал, что бывает, но все равно не представлял себе, как это может быть. А женщина, шедшая рядом с ним, наверное, наоборот, не представляла себе, как это человек может не верить в бога.
"И она - тоже Россия, как и я, как и все другие", - подумал он вдруг, вспомнив, как на Курской дуге они хоронили геройски погибшего прямо под танками у себя на артиллерийских позициях сорокапятилетнего капитана, пришедшего из запаса, а после похорон доложили, что вместе со всеми документами покойного в отдел кадров сдан нательный крестик, который оказался у него на шее, и непонятно было - то ли он и раньше скрывал, что верит, то ли во время войны уверовал. Да и не было времени думать над этим. Серпилин, узнав тогда, что сняли с покойника этот крестик, даже накричал на того, кто докладывал:
- С чем умер, с тем и надо было хоронить!
Так рассердился, словно над покойником была совершена несправедливость. А может, так оно и было?
- Откуда вы узнали, что я здесь, если не секрет? - спросил Серпилин.
- Одна из наших прихожанок про вас сказала.
"Наверное, какая-нибудь няня отсюда, из Архангельского, а может, и медсестра", - подумал Серпилин, но спрашивать не стал.
- Церквей мало осталось, - сказала Пикина. - Сколько людей изо дня в день ждут, если хотят, чтобы не просто в поминание вставили, а отдельную панихиду об убиенном воине отслужили, как в очереди какой-нибудь, до слез жалко бывает!
- Понятно. Где война - там и панихиды, - сказал Серпилин.
Идя с ним по аллее, она продолжала рассказывать, сколько стало молящихся; что теперь и военные, приезжая с фронта, тоже иногда бывают в церкви, хотя еще редко. Она говорила все это так, словно Серпилин должен был непременно сочувствовать тому, что стало больше верующих.
Серпилин вовсе не разделял ее чувств, но за наивностью, с какой их высказывала эта добрая и неумная женщина, была сила убеждения. Она говорила с ним так, словно он идет на фронт защищать не Советскую власть, а ее православную церковь, и он чувствовал, что это не составляет для нее сейчас разницы, кажется ей почти одним и тем же.
Когда они подошли к самым воротам, она подняла на Серпилина глаза и сказала, глубоко вздохнув:
- Мой Геннадий Николаевич до тридцати пяти лет был верующим, только в церковь не ходил, когда служил в Красной Армии. А потом, пока учился в вечернем экономическом институте на бухгалтера, стал неверующим. Но не бросать же нам было из-за этого друг друга… Как он там сейчас? С этим засыпаю; с этим просыпаюсь.
И Серпилин, глядя на ее лицо, сделавшееся старым и несчастным, с уверенностью подумал: "Не только засыпает и просыпается с этим, а и молится, чтобы ее муж вновь обратился к богу и спасся своею верою там, в стенах фашистского ада. Ну что ж, пусть молится. Тем более если при этом еще и на танки жертвует. Молитвами - навряд ли, а силой оружия спасем".
Он вспомнил о своем, о том, что хорошо бы на время наступления получить мехкорпус, и, наклонившись, поцеловал добрую пухлую руку женщины.
- Вместе с вами верю, что вернется.
Поцеловал, поднял глаза и увидел у ворот машину и около нее Баранову.
- Не в аптеку, а прямо в операционную снеси и старшей хирургической сестре отдай, - говорила она кому-то в машине.
Потом заметила Серпилина и подошла - высокая, в ловкой, по фигуре сшитой гимнастерке и в таких же ловких хромовых сапогах на маленьком каблучке.
- Анестезирующие средства ездила в Москву получать, чтоб мимо носа не проехали!
Серпилин познакомил женщин, и Баранова, коротко сказав Пикиной, что слышала от Федора Федоровича много хорошего о ее муже, приложив руку к пилотке, пошла к лечебному корпусу.
И, лишь отойдя на двадцать шагов, обернулась и крикнула Серпилину:
- Смотрите, не опоздайте на комиссию!
Она была уже далеко, а Серпилин подвел Пикину к привезшей ее "эмке", которая, оказывается, ждала здесь.
За рулем "эмки" сидел немолодой мордастый человек в прорезиненном плаще и парусиновой фуражке.
"Может, тоже прихожанин, - усмехнулся Серпилин, открывая Пикиной дверцу машины. - А может, у ее брата своя "эмка" есть, кто их теперь знает".
Пикина уже на ходу машины помахала ему через стекло, и он повернулся и пошел - опаздывать действительно не годилось.
В вестибюле около вешалки стояла Баранова. Стояла и поправляла перед зеркалом волосы.
За это время она могла успеть подняться по лестнице на второй этаж. Значит, ждала его здесь, хотела что-то сказать.
Когда он вошел, она повернулась от зеркала, быстро пошла навстречу и, остановившись перед ним, взяла его за руку, не обращая никакого внимания на стоявшую за гардеробной стойкой и смотревшую на них санитарку.
Она держала за руку Серпилина и стояла к нему так близко, что он видел сверху вниз, почти вплотную, ее поднятые на него глаза, ее чуть порозовевшие сейчас щеки, ее губы и подбородок.
- Я очень хочу, - как ему показалось, чересчур громко, на весь вестибюль, сказала она своим ясным, чистым голосом, - чтобы они тебя выписали и разрешили завтра ехать, чтобы все вышло именно так, как ты хочешь. Я очень этого хочу…
И она крепко стиснула ему руку, словно еще и этим хотела объяснить, что все это правда.
- Иди, я сейчас приду вслед за тобой…
13
Не спеша одеваться в надоедавшую за целый день военную форму, Баранова ходила из угла в угол в тапочках на босу ногу, в майке и в трикотажных брюках, в которых каждое утро делала гимнастику у себя в этой комнате.
Было семь утра. Серпилин только что ушел от нее собираться, потому что в восемь тридцать уезжал на фронт, а ей еще раньше, к восьми, надо было идти в лечебный корпус на пятиминутку.
Когда Серпилин уходил, она, обняв его на прощание и посмотрев на его лыжный синий костюм, рассмеялась:
- Мы с тобой как два "старичка!" Даже вспомнила сейчас, глядя на тебя, как играла когда-то в баскетбол за женскую сборную округа.
Серпилин, как и следовало ожидать, ответил, что он-то действительно старый, а она еще молодая.
При всем своем уме никак не мог отлепиться от глупой темы старости. Все еще не мог поверить, что ей с ним действительно хорошо. Хорошо, как молодой с молодым или как немолодой с немолодым, - неизвестно, как это назвать, главное, что хорошо.
- Ну, на что ты мне нужен, если бы мне не было хорошо с тобой? Ну сам подумай, - сказала она ему сегодня на рассвете.
И это правда. Хотя она всегда в своей жизни считала, что не это самое главное, но самого главного без этого тоже не было бы.
"Вот и разбери тут, что главное и что не главное", - подумала она легко и счастливо, радуясь сознанию своей красоты, увиденной его глазами. Как будто она не знала о себе, как выглядит, две недели или месяц назад! Прекрасно знала и месяц назад, а радовалась сейчас.
- Если бы нас с тобой не потянуло друг к другу, - сказала она ему сегодня утром, - разве ты стал бы мне рассказывать все, что рассказал про себя? И я тоже так впопыхах все выпалила, что теперь - хоть придумывай! Все вспоминаю и никак не могу вспомнить, чтобы такое еще рассказать тебе.
Счастье делало ее смешливой, ей хотелось шутить и даже дурачиться, и несколько раз за эти дни она ловила на его лице удивленное выражение.
Она выпаливала сразу то, что приходило в голову, а он чаще всего говорил, уже заранее решив для себя все "да" в "нет". И это значило, что им обоим еще придется привыкать к тому, что у них и разные привычки думать и разные привычки говорить.
Вот только где и когда они будут привыкать к тому, что они разные люди и у них разные привычки…
Он предложил ей выйти за него замуж. Она ответила, что, если он через несколько дней уедет на фронт и останется там до конца войны, а она тоже уедет и окажется на фронте совсем в другом месте, их поездка в загс никому не нужна, ни ему, ни ей. Он не новобранец, а она не барышня, с которой на всякий случай надо сочетаться браком, прежде чем уйти на действительную. Другое дело, если бы они оказались вместе на фронте; хотя любая семейная жизнь на фронте все равно несправедливость в глазах тех, кому это и присниться не может, все же люди меньше обижаются, когда начальство на фронте живет с законной женой.