Свиридов по телефону сказал только: "Есть", о причине звонка не спросил, видимо, сам догадался - у Серпилина была слабость: он любил, когда чем-нибудь проштрафившиеся люди потом, вопреки ожиданиям, хорошо проявляли себя в боях.
- Товарищ командующий, к вам прокурор армии, - доложил Синцов.
- Пусть заходит.
Серпилин посмотрел на часы. Ровно пятнадцать. Прокурор никуда не делся, явился точно.
И хотя, казалось бы, в самый канун наступления на эту встречу можно было времени и не найти, Серпилин нашел. Хотелось воевать на свежую голову, освободить ее от того тяжелого вопроса, по которому пришел прокурор.
- По вашему приказанию явился.
- Садитесь, - сказал Серпилин, поднимая глаза от метеосводки на вошедшего подполковника юстиции, которого он видел впервые.
Прокурор прибыл десять дней назад вместо Полознева, служившего в армии бессменно с начала ее формирования. Как раз в тот день, когда Серпилин вернулся из Москвы, Полознев был ранен на передовой осколком. Ранение было неопасное для жизни, но неудобное - ни встать, ни сесть!
И хотя он был хороший человек и к нему хорошо относились в штабе армии, но, как обычно в таких случаях, все равно не могли удержаться от шуток, говорили, что немец все же подвел прокурора под трибунал!
А на плечи нового прокурора сразу, как прибыл, легло из ряда вон выходившее дело: гибель на учениях заместителя командира дивизии полковника Цветкова и ранение находившегося рядом с ним командира полка от осколков одной и той же злосчастной мины.
Дело тяжелое для всех еще и потому, что хотя прямых, доказательств злого умысла обнаружено не было, но не было и доказательств обратного, а масштабы последствий требовали суровой кары виновному.
Кроме всего прочего, для тех, кто занимался этим делом, не осталось в секрете, что командующий армией, человек обычно уравновешенный, узнав о гибели полковника Цветкова и тяжелом ранении командира полка, вышел из себя и потребовал строжайшего расследования. Не только принял к сердцу сам факт, который действительно не лез ни в какие ворота, но и никак не мог пережить, что погиб Цветков, с которым он еще в должности комдива прошел через весь Сталинград.
А командующий армией есть командующий армией. Какой бы ни вынесли приговор - утверждать ему! И при таком заведомо крутом отношении начальства пойти на смягчение буквы закона будет трудно. Даже если и захочется. А на фронте этого часто хочется людям, особенно когда речь идет о возможности смертного приговора. И так кругом столько смертей, что добавлять к ним еще смерть по приговору редко кто стремится. Почти всегда это делается скрепя сердце.
И это дело тоже разбирали скрепя сердце. Виновного обнаружили сразу, да он и не думал отпираться.
Обстоятельства дела были такие: третий день шли учения в обстановке, максимально приближенной к боевой. Незадолго до этого командованию дивизии досталось от Серпилина за то, что занимались показухой, наводили на дивизию лоск, а настоящие трудовые учения не проводили, к боям, по сути, не готовились. Замкомандира дивизии сняли, назначили на его место Цветкова, и Цветков взялся за дело с двойным старанием - хотел доказать, что не зря пришел. Несколько дней подряд так гонял людей на учениях, что все были в мыле.
И в этот день с утра назначили батальонные учения - наступление за огневым валом. Огневой вал создавали артиллерией и минометами. Цветков, взяв с собой командира полка, шел в цепи батальона, показывая личным примером, что на таком удалении можно безопасно двигаться за огневым валом.
Потом цепь пошла дальше, а Цветков с командиром полка стали возвращаться, хотели побывать еще в одном батальоне. В это время и произошел проклятый выстрел.
Минометы вели огонь, как и положено на дальнюю дистанцию, с дополнительными зарядами. При очередном выстреле произошла осечка. Мину извлекли из ствола - причиной осечки оказалось то, что перед этим на бойке осталась часть шляпки гильзы.
Приведя боек в порядок, миномет установили снова, но заряжающий в спешке схватил мину без дополнительного заряда. Командир расчета, заметив это, приказал прекратить огонь и стал ругать заряжающего за оплошность.
И тут-то и произошло непонятное и непоправимое - наводчик сержант Никулин, которому это было вовсе не положено, сам схватил еще одну мину и произвел выстрел. И мина эта оказалась тоже без дополнительного заряда - была взята не оттуда… Недолет получился большой, в цепи никого из солдат не задело, мина разорвалась за их спинами, на поле, как раз там, где в это время шли Цветков и командир полка. Командиру полка оторвало ступню, а Цветкову - семь осколков в живот. Умер на операционном столе, не приходя в себя. Удивительно, как еще прожил полтора часа.
Строго говоря, никто, кроме наводчика, не виноват. Что командир расчета приостановил огонь, отвлекся для выговора оплошавшему солдату, было в порядке вещей. А что наводчик как раз в этот момент вдруг проявит такую инициативу, сам произведет выстрел, никто ждать не мог.
Допросив командира батареи и командира расчета, состава преступления в их действиях не нашли, рекомендовали обойтись дисциплинарными взысканиями. Так и было сделано. Старшего лейтенанта, раз, на его несчастье, выстрел произвела его батарея, за халатность - из старших лейтенантов в младшие, с батареи - на взвод. Командира минометного расчета - из сержантов в рядовые. А наводчик, тоже сержант, предстал перед трибуналом.
В ответ на вопрос, почему самовольно произвел выстрел, объяснил, что спешил продолжить огонь. А как не заметил, что взял мину без дополнительного заряда, - ничего вразумительного сказать не мог. Только, удивляясь самому себе, разводил руками и повторял: "Что ж теперь делать! Раз виноват - отвечу". Был как в воду опущенный. Пока сидел под следствием, прокурор даже забеспокоился: как бы не наложил на себя руки. Приказал обыскать: нет ли при нем чего-нибудь такого, чем себя жизни лишают?
Когда обыскивали его, поняв, почему обыскивают, сказал: "Зря на меня подумали, не Иуда, чтоб вешаться. Моя вина, но суда не боюсь!"
Трибунал признал наводчика минометного расчета сержанта Никулина виновным в преступном нарушений приказа, что в результате самовольно произведенного им выстрела миной без дополнительного, заряда привело к гибели заместителя командира дивизии и ранению командира полка. Учитывая тяжесть последствий, сержант Никулин был приговорен к высшей мере наказания - расстрелу.
Выслушав приговор, Никулин только глубоко вздохнул, но ничего не сказал. Наверное, было бы легче, если б хоть что-нибудь сказал. А он не сказал ни слова. О том, что приговор трибунала подлежит утверждению Военным советом армии, сержант Никулин во время объявления ему приговора или не услышал, или не придал значения. По лицу его было видно, что он ждал такого приговора. Не потому, что считал себя преступником, а привык к мысли: раз вышло так, что убил человека, значит, и сам должен быть готов к ответу и по всей строгости.
Два дня назад приговор трибунала был доложен командующему армией. Человеку на этой должности приходится сталкиваться со многими необходимостями, в том числе и такой тяжелой, как утверждение смертных приговоров, вынесенных трибуналом.
К счастью, эта необходимость бывала редкой. За полтора года командования армией Серпилин вставал перед ней только трижды. Два приговора утвердил не колеблясь. Третий не утвердил, вернул. И дело кончилось впоследствии штрафным батальоном и смертью в бою.
Этот приговор был четвертым. Серпилин прочел подписанное председателем трибунала и прокурором представление и, не утвердив, отложил в сторону - хотел сам ознакомиться с делом.
Зацепило что-то в приговоре. Да и формулировка - "Преступное нарушение приказа", - может, по букве закона и верная, не вполне отвечала сути. Преступно нарушил, - значит, приказали идти вперед, а вместо этого побежал назад. А тут вся беда, что выстрелил без приказа! Цветков уже похоронен, и над могилой его на городской площади в Кричеве сказаны слова прощания, и салют дан из двадцати винтовок, и письмо вдове написано - все это уже в прошлом, уже затмилось и перехлестнулось другими делами, и предстоявшая теперь смерть виновного в смерти Цветкова солдата стала уже чем-то отдельным от смерти Цветкова, на что и смотреть необходимо было отдельно. Заставила отложить в сторону приговор и мысль, имевшая отношение к предстоящему наступлению: что это не дезертир и не членовредитель, и расстреливать его перед строем не станут, потому что ни сам случай, ни обстановка этого не требуют. Наоборот, обстановка перед наступлением требует этого не делать. Значит, просто приведут в исполнение приговор, и человека не будет. А что это за человек, которого не будет?
Вчера глядя на ночь Серпилин прочел привезенное ему дело. Из него можно было узнать, что виновник смерти полковника Цветкова сержант Никулин Петр Федорович имел тридцать девять лет от роду и происходил из Пскова, где его семья, состоявшая из жены, тещи и троих детей, еще и по сей день находилась в фашистской оккупации. Оттуда же, из Пскова, где работал складским рабочим на товарной станции, он и пошел по призыву на войну, на которой был один раз награжден медалью "За боевые заслуги" и трижды ранен: под Тихвином в ноябре сорок первого, на верхнем Дону в июле сорок второго и под Белгородом в марте сорок третьего, после чего направлялся на излечение в госпитали, а после излечения в госпиталях возвращался в действующую армию.
Выходило, что сорокалетнего Цветкова, тоже не раз побывавшего в госпиталях, и тоже после них возвращавшегося на фронт, и тоже семейного и многодетного, но только успевшего эвакуировать в начале войны свою семью, убил солдат, как и он, уже немолодой и семейный и продолжавший воевать после всех своих госпиталей.
Прочитав все это, Серпилин не только пригласил к себе прокурора, но и сказал, чтоб доставили осужденного. Доставлять его сюда было не положено, и он знал, что не положено, но приказал сделать.
Про себя уже почти решил не утверждать приговора. Дочитав вчера дело, даже снял трубку и обговорил такую возможность с Захаровым. А все-таки оставалась потребность самому увидеть этого невольного убийцу, опереться в своем решении на личное впечатление о нем. Бывает в жизни: увидишь человека - и что-то меняется в тебе. Раньше решил так, а тут решаешь иначе. Как отказаться от проверки самого себя, тем более в таких обстоятельствах?
- Не видел вас до сих пор, - сказал Серпилин, когда прокурор сел. Подполковник юстиции был еще молодой, лет тридцати пяти, не больше.
- Я только одиннадцатый день в армии, товарищ командующий.
- И сразу такое дело тяжелое, - сказал Серпилин. - Вот задержал утверждение приговора.
- Знаю, товарищ командующий. Ждем.
- Чего? Чтобы утвердил или чтобы не утвердил?
- Чтобы не утвердили, товарищ командующий.
Ответ был таким же прямым, как и вопрос. Видимо, сорвалось с языка то, что было на душе.
- А зачем тогда такой приговор вынесли? - спросил Серпилин, неодобрительно, как показалось подполковнику, глядя на него.
Но, несмотря на этот неодобрительный взгляд, подполковник не отступил:
- Колебались, товарищ командующий. И председатель трибунала и я, когда представление вместе с ним подписывал. Не хотелось идти на такую кару, но и преступление такое, что приходилось учитывать всю тяжесть последствий.
Серпилин посмотрел ему в глаза и вдруг явственно вспомнил то, что в самую первую секунду, еще до всех размышлений, толкнуло его задержать утверждение приговора. Там, в бумаге, которую они ему представили, - сейчас он вспомнил это, - было написано: "Никулина Петра Федоровича, сержанта, ранее не судимого, трижды раненного и после излечения трижды возвращавшегося в строй…"
Глядя сейчас в глаза подполковнику, Серпилин понял, что это последнее - про возвращение в строй после трех ранений, то, что по букве закона упоминать было не обязательно, вписано, чтобы он на этом задержался, когда будет утверждать, чтобы его задели эти слова. Написали и достигли того, чего хотели.
- Осужденного привезли?
- Так точно, привезли. Я его в своей "эмке" с конвоиром привез, чтобы внимания не привлекать.
- Ну и правильно. Что ж его, на черном вороне, что ли, везти? Да его, наверно, у вас и нет, по штату не положено.
- По штату у нас грузовик крытый.
Серпилин кивнул:
- Давайте осужденного.
Через минуту подполковник вернулся с осужденным. Больше никто не вошел, видимо, конвоира оставил там, за дверью.
Осужденный сержант стоял не так, как стоят солдаты перед начальством - руки по швам, - а руки за спину. Кто его так научил, конвоир, что ли? Гимнастерка у него, как и положено, была без пояса и без погон. Только ниточки видны. Гимнастерка старая, выгоревшая. На плечах - темные следы от погон и на груди - от снятой медали. А три нашивки за ранение - две золотых, хотя какие они золотые, давно уже выгоревшие, рыжие, и одна красная! - их оставили. Насчет этого, наверно, нет таких указаний, чтоб нашивки за ранение спарывать. Накрепко вшиты, сидят, как железо в теле.
Сержант был среднего роста, худой, обстриженный под машинку, но уже с отросшими черными с проседью волосами и чисто выбритый.
"Наверно, перед тем, как ко мне везти", - догадался Серпилин.
Осужденный стоял и смотрел не в землю и не на Серпилина, а куда-то вбок, в стенку, словно никого не хотел тревожить своим взглядом. Словно сам уже примирился с тем, что с ним будет, но не хочет, чтобы люди глядели ему в глаза, чтобы им было совестно из-за этого.
Однако все эти не шедшие из головы у Серпилина мысли в то же время не могли заставить его забыть, что перед ним стоит не просто попавший в беду и ждущий смерти человек, а что именно он, а не кто-то другой своими руками, своим самовольно произведенным выстрелом - как сказано в приговоре, и правильно сказано, - убил полковника Цветкова и сделал инвалидом командира полка.
- Скажите, Никулин, - спросил Серпилин, - почему вы, старый солдат, почти три года воюете в минометных частях, почему, зная порядок, все же произвели выстрел без приказа командира расчета? Тем более вы наводчик, а не заряжающий. И не боевая обстановка, когда потери - и один другого вынужден заменять! Как это могло получиться?
- Хотел поддержать темп огня, - ответил сержант и посмотрел на Серпилина с безнадежной усталостью человека, уже не способного сказать ничего нового.
- Желание верное, - сказал Серпилин, - но без команды производить выстрел никто не имел права. И вы это знаете. Почему же произвели?
- Сам не знаю, товарищ командующий.
На неподвижном, усталом лице сержанта промелькнуло что-то такое, словно он неожиданно для самого себя что-то вспомнил:
- Карасев только вернулся в тот день, три недели желтухой болел, и медсанбате был, может, от этого… - сказал он фразу, сначала показавшуюся Серпилину нелепой.
- Карасев - это командир их минометного расчета, - объяснил подполковник.
- Я заменял его, за командира расчета оставался три недели, - сказал сержант, почувствовав, что его не поняли, и пробуя объяснить свою так и не высказанную полностью мысль: возможно, он потому без приказа произвел выстрел, что на нескольких предыдущих стрельбах, исполняя обязанности командира расчета, сам подавал команду "огонь". Сказал и замолчал, больше ничего не добавил.
По тому, как он замолчал, так и не постарался покрепче схватиться за это вдруг возникшее объяснение, оправдаться им, Серпилин почувствовал, что перед ним стоит человек, не способный ко лжи и не умеющий защитить себя. А может, уже и не желающий.
- Да как же ты, черт тебя дери, без дополнительного заряда мину сунул? Где твоя башка была в ту минуту? - крикнул Серпилин.
И в той горячности, с которой он все это крикнул, была такая досада на случившееся, такое желание сделать все это не случившимся, не бывшим, что именно в эту минуту подполковник понял, что командующий не утвердит приговора.
- Кто его знает, - сказал сержант. - Сколько раз спрашивали, сколько раз думал, - не могу вспомнить, как так вышло.
- Не можешь вспомнить, а человек-то погиб! - сердито сказал Серпилин.
- Моя вина. - Сержант снова стал смотреть мимо Серпилина в сторону, туда, куда смотрел сначала. И, так и продолжая смотреть туда, в сторону, добавил: - Разве я не знаю? По нам в сорок втором, у Софиевки, по нашей позиции своя гаубичная батарея залп дала. Два убитых, девять раненых. Мы потом ходили к ним, сказали им про их грех. А что говорить? Мертвых все одно не воротишь. Мы это знаем, - добавил он печально, словно говорил это уже не от собственного имени, а от имени всех других людей - и живых и мертвых.
"Да, если бы за каждый недолет, за каждую бомбу или снаряд, который в горячке боев - по своим, судить виноватых, - многих бы недосчитались", - подумал Серпилин и снова вспомнил Цветкова, уже неживого, лежавшего около могилы в не заколоченном еще гробу, за несколько минут перед тем, как крышку забьют и на нее посыплются первые комья. И лицо Цветкова - желтое, неживое, запавшее на щеках.
Вспомнил на этот раз без злобы на виновника этого, а просто с жалостью и к Цветкову и к другим людям, которые умирают, вместо того чтобы жить. Как надоело узнавать об этом!
"Какими словами и когда сказать о своем решении? - подумал Серпилин, посмотрев на подполковника. - Сейчас, или пусть сперва выведут осужденного?"
Встретившись взглядом с Серпилиным, подполковник встал, приоткрыл дверь и, окликнув конвоира, приказал осужденному выйти.
Серпилин пододвинул к себе лежавшие на столе бумаги.
- Пишу вам так: "Приговор не утверждаю. Считаю меру наказания чрезмерной…" Как вам дальше писать: "Возвращаю на новое рассмотрение"? Или "Предлагаю пересмотреть"? Как там у вас полагается?
- Лучше напишите прямо, чем предлагаете заменить, - сказал подполковник.
- Чем заменить? Штрафною ротою. Это имею в виду. Что же другое? В Сибирь его, что ли, отправлять? Получите подпись члена Военного совета; думаю, будем с ним одного мнения. А после этого сразу делайте, - сказал Серпилин, подумав о завтрашнем наступлении.
Он написал: "Предлагаю направить в штрафную роту для искупления вины кровью", скупо, без росчерка, подписался и, поставив по привычке не только день, но и час, отдал бумаги.
И только когда за прокурором закрылась дверь, вдруг вспомнил, как зимой сорок третьего, как раз в тот первый день, когда он приступал к обязанностям начальника штаба армии, Батюк в его присутствии тоже не утвердил смертного приговора.
Долго держал бумагу перед глазами и, словно вдруг вычитал в ней что-то новое, спросил тогдашнего их прокурора Полознева: "Как думаешь, Полознев, если оставим его жить, он еще одного фашиста убить может?.."
Встав из-за стола и сделав несколько шагов взад и вперед по тесному немецкому домику, Серпилин позвонил по телефону Бойко.
- Григорий Герасимович, иду к тебе… Тем лучше, что он у тебя.
Бойко сказал, что у него находится командующий артиллерией армии.
Надев фуражку и велев Синцову остаться здесь и дежурить у телефона, Серпилин пошел к Бойко. В лесу было прохладно, и Серпилин, пока шел, принюхивался к лесной сырости. Небо, видневшееся между купами деревьев, было серое, низкое, ровное, без просветов.
Погода, как всегда на войне, планированию не поддавалась и продолжала беспокоить Серпилина.