– Хотя мне почему-то иногда хочется называть ее Майя, – вдруг, сам не зная почему, сказал я.
– Все женщины – майя, – усмехнулся Дипендра, он помолчал. – Рамакришне было дано однажды видение. Молодая прекрасная женщина вышла из вод Ганга. Легла на песок. И вскоре родила сына. Она нежится с ним, укачивает, лелеет. Вдруг преображается в ведьму. И разрывает младенца на куски. И снова скрывается в водах священной реки.
Этот небольшой рассказ почему-то глубоко тронул меня, и я молчал, не зная, что ответить. Почему-то вспомнилось и детство, поездки к бабушке на такси…
– Я о своем, – мягко сказал Дипендра, кладя свою руку поверх моей.
– Да это обо всех.
– В индуизме все двоится. Даже богиня смерти Кали, черная и кровавая, может преобразиться в красавицу. Так она является герою, прошедшему через испытания… Так, что, твоя Лиза тоже в Катманду? Хотел бы я ее увидеть.
– Она в отеле. Но ты же просил, чтобы я пришел один.
– Да, прости… Я был бы рад познакомиться с твоей девушкой, также как и с удовольствием бы представил вас и своей жене, но….
Он снова нахмурился и замолчал.
– Так ты женился? – спросил я.
– Да.
Дипендра открыто улыбнулся:
– На Девиани?
– Не забыл!
– Так за это надо выпить, – сказал я, беря бутылку и разливая "джек дэниэлс" по рюмкам. – За тебя, за Девиани, за вас!
– Твое здоровье, – засмеялся Дипендра.
Мы чокнулись и выпили. Алкоголь наконец ударил мне в голову.
– Молодец! – весело сказал я..
– А у нас вот тут кое-кто не рад, – вдруг мрачно сказал Дипендра, снова разливая.
Он поднял рюмку и снова на этот раз молча со мною чокнулся. Выпил залпом. Я последовал его примеру. Лицо его вдруг как-то жестоко исказилось.
– Твои родители? – спросил я осторожно.
Он отрицательно покачал головою и вдруг поднял на меня свой ясный и печальный взгляд:
– Клавдий.
– Клавдий? – переспросил я, не понимая.
– Клавдий, мой Горацио.
Я понял. И не знал теперь, что ему ответить. Что мог бы сейчас ответить своему принцу Горацио?
– И ты… даже ты ничего не можешь сделать?
– Могу… Но я могу и не успеть, – спокойно ответил он. – Религия у нас здесь, знаешь, жестокая. Там, у вас, на Западе, религия – это больше культура. А здесь – ритуал.
Он помолчал и, как-то странно усмехнувшись, добавил:
– Порой смертельный.
Минуты две мы молчали, он закурил. Потом вдруг, затянувшись, посмотрел куда-то поверх моей головы, едва заметно кивнул и, спокойно выпуская дым, стал собираться.
– Что такое? – спросил его я, оглядываясь.
Ничего особенного я не увидел. В зале все было, как обычно, – ели, выпивали, на столиках курились сандаловаые палочки. По стенам висели маски и горели свечи. Музыканты тихо играли какие-то однообразные печальные раги.
– Что случилось? – повторил я тревожно.
– Мне подали знак, что пора уходить, – спокойно сказал Дипендра.
Он поднялся, я угрюмо поднялся вслед за ним. Он положил деньги под счет и, взглянув на меня, как-то лихорадочно рассмеялся:
– Ну, ну, выше нос.
Глаза его блестели. Помедлив с какое-то мгновение, он вдруг тихо, но твердо сказал:
– Я ухожу… Но прежде я хочу сказать тебе одну вещь, – он посмотрел мне прямо в глаза, взгляд его был чист и ясен. – Запомни, Вик, что бы не случилось, и кто бы и что бы потом не говорил, и чем бы не клялся, принц Дипендра никогда не поднимет руку ни на своего отца, ни на свою мать.
Он крепко меня обнял.
– Дипендра… – сказал я, глотая слезы.
Он был для меня сейчас как брат, как отец, а может быть, и больше. Он молчал. Наконец строго, по-военному, отстранил меня за плечи:
– Прощай … Ну же…будь мужчиной.
Я нагнулся над свертком с принесенной для меня одеждой. Новая белая с черными полосами роба. Длинные узкие рукава, которые должны завязываться за спиной, стягивая локти. Я покачнулся, чувствуя, что еще немного и потеряю сознание. Один из палачей сделал ко мне шаг. Но я отстранил его жестом, сказав, что одену эту робу сам. Черную с белым робу смертника. Я все же вспомнил. Я вспомнил то, что я должен был забыть. Когда Дипендра исчез из зала, ко мне подошел какой-то маленький человек в пестрой национальной шапочке и, как-то странно заглянув мне в глаза, вдруг щелкнул меня в лоб указательным пальцем. Зал поплыл у меня перед глазами и я обнаружил себя уже подходящим к калитке отеля, где мы остановились с Лизой. Я и в самом деле все забыл. И думаю об этом позаботился Дипендра. Но сейчас я вспомнил. "Сейчас, когда они будут меня убивать…" Я вдруг затрясся, сглатывая подступающие к горлу комки какой-то горечи. Грубая, не моего размера, какая-то негнущаяся роба. По правилам я должен был одеть ее на голое тело. "Холодная и деревянная, как…" Дрожащими пальцами я кое-как застегнул пуговицы "пиджака". Меня повели по коридорам. Два палача, четыре солдата и впереди гуркх с факелом, освещавшим мокрые какие-то, каменные стены и низкий закопченый потолок. Скользнула ящерица. Какая-то священная неправда была в том, что это дрожащее, еле идущее сейчас по коридорам тело, – моё, и что мне от него никуда не деться, что скоро его будут… что будут?.. рубить, как мясо?… вешать, как мешок с овсом?.. а что будет со мной? Словно бы чугунная плита придавила все мое существо и мешала мне даже разрыдаться. Это было нелепо, абсурдно, но это все происходило. Происходило сейчас. На самом деле. Протекало во времени. Казнь словно бы уже началась и я ее претерпевал. Я как будто бы уже врастал в смерть или смерть врастала в меня, что было теперь одно и то же. Еще один поворот, слегка фосфоресцирующая бахрома плесени, замерший в углу голубоглазый скорпион, которого не заметят палачи и солдаты, и который останется живым. А я?.. А я словно бы уже был не я. Лишь какие-то жалкие, шаткие, обнажившиеся вдруг подмостки, на которых со злорадством разыгрывали что-то огромное, беспощадное, бессмысленное. Где-то в глубине моего существа, в этой бездне нескончаемого клубящегося какого-то кошмара всплыла вдруг отчетливая фраза, я как услышал чей-то до боли знакомый голос: "Подумайте вот над чем, Вик: вас просто устраняют, чтобы вы ничего не рассказали о своей встрече с принцем". Как белая лента, фраза эта переливалась по черным бегущим куда-то волнам. То тонула, то снова всплывала. Безличная насмешка. У всего этого процесса есть, оказывается, простая логическая причина. "Но, ведь, я даже не свидетель!" Я вдруг почувствовал, как мне словно бы проволокой выворачивают мозг, что еще несколько шагов по этому узкому душному коридору и я сойду с ума.
Внезапно гуркх, несший факел, остановился перед низкой железной дверью.
36
Окно было раскрыто, на белом каменном подоконнике в хрустальной вазе стояли цветы. Это были пионы, привезенные Ниной с дачи. Точка, которую нужно было поставить еще в семидесятых. Павел Георгиевич усмехнулся: "Помнишь, как ты хотел переплыть Ангару?" Друг-хиппи, разбившийся двадцать лет назад на мотоцикле. Как его звали? Глеб… Глеб курил марихуану. Ночью он врезался на полной скорости в стекло. Он любил свои отражения – в воде, в блестящих мраморных стенах метрополитена, в бутылках и бокалах, в елочных шарах, в никелированных металлических трубах … во всем, что блестит. Тогда это было толстое, трехсантиметровое стекло витрины фешенебельного магазина. Глеб не вписался в поворот. Его настиг его двойник. Павел Георгиевич усмехнулся, замечая свое уменьшенное отражение в золотистой коньячной рюмке. Он выпил и изображение исчезло. Точнее в бликах его стало трудно различить. "Ты должен бы написать не натюрморт, а свой автопортрет…", – он хрипло засмеялся. Это был восемнадцатый этаж. Внизу были едва видны острые колья железного забора. Павел Георгиевич снова плеснул в рюмку коньяку. "Нет, автопортрет в семидесятых, как и Глеб". Внизу, освобождая площадку, отъезжала маленькая оранжевая поливальная машина. "А сейчас натура мертвая – симулякры и код. Начало миллениума…" Он выпил и поставил пустую рюмку. Вспомнил все, что сказал ему монах, что надежды не остается, да что она и не нужна, надежда. "Вик…" Внизу, рядом с черным, только что политым и уже высыхающим асфальтом, мягко зеленел газон. Павел Георгиевич отвернулся. Нижний ящик письменного стола был открыт. Из-под бумаг виднелся длинный, в ножнах, кинжал, немецкий, еще с войны, с отбитой свастикой. Кинжал отца его отца, взятый как трофей. Павел Георгиевич вынул клинок из ножен. Сталь заиграла на солнце. "Как новенький…" Раскаленный воздух поднимаясь вдоль стен дома, приносил с собою уличные голоса и шум машин. "Все так и будет безразлично продолжаться". Он вдруг увидел, как какая-то старуха с боязливым любопытством заглядывает за спину его неестественно распластанного на газоне тела и засмеялся: "Нет… Как самурай". Он посмотрел в отражение своего лица, перечерченное узкой канавкой для стока крови. "You’re gonna fly high, you’re never gonna die". И приставил клинок к груди, обеими руками, напротив сердца. "Чтобы ты остался жив, Вик…" Сильно, на выдохе, нажал, продвигая сталь все дальше и дальше в сердце. Раздвигая и раздвигая ткани, сквозь плоть испуганной, бессмысленно сопротивляющейся мышцы, вперед к пустоте… Кровь хлынула. Он содрогнулся в корче, цепляясь рукой за подоконник. Мучительно перевернувшись, закинул голову назад. Небо было безоблачно. Павел захрипел. В глазах его отразилось солнце… Пионы по-прежнему стояли в вазе. Красный, розовый и белый. Белый – пушистый и большой – слегка покачивался.
37
Гуркх факелом осветил дверь. Один из палачей медленно открыл. Широкая, с зазубринами колода, багры… Я завизжал. Мне показалось, что голова моя клубится, как дым. Они втолкнули меня и я упал. За спиной с лязгом громыхнула дверь. Какое-то время я лежал, не двигаясь. Прислушивался к звуку удаляющихся шагов. Наконец все стихло. Я открыл глаза. Это была комната без окна, в стене, в каком-то странном углублении под иконой с Кали горел огонь. Никакой привидевшейся мне колоды. Кали была черная, со спутанными волосами, из окровавленного рта торчали клыки, она держала меч и отсеченную мужскую голову, она сидела на обезглавленном трупе, окруженная черепами и костями, на ней был пояс из отсеченных рук. В углу на кровати сидела женщина. Та же, в белом по глаза сари, которая три месяца назад надела мне на лингам кольцо. Но теперь на щиколотках и на запястьях у нее были еще и серебряные браслеты.
Она медленно откинула полотно с лица. И я не поверил своим глазам.
– Лиза?!
Я вскрикнул. Да, это была она. Я хотел броситься к ней, но что-то меня остановило. Какой-то странный ее, тяжелый и неподвижный взгляд, какой-то нездоровый лихорадочный румянец на сером осунувшемся лице, словно это была не Лиза.
– Ты… Что это?
Она медленно раскручивала сари, не сводя с меня жадного наэлектризованного какой-то мрачной похотью взгляда. Я никогда не видел ее такой. Я почему-то подумал: "Так поедают трупы". Сари упало у ее ног. Теперь на ней ничего не было. Только эта так завораживающая меня нагота. Голое блестящее соблазняющее меня какими-то почти незаметными движениями тело. Вдруг она как-то странно присела, слегка раздвигая там пальцами, обнажая влажный розоватый зев. Меня как будто пронзило током.
– Тебе придется поспешить, – вкрадчиво улыбаясь, сказала она, – у тебя осталось не так много времени.
Я поднялся и шагнул ей навстречу.
– Лиза, что с тобой? Что это все значит? Что происходит?
Я взял ее за плечи. Она продолжала все также странно, холодно, отчужденно и даже как-то зловеще улыбаться. И я вдруг понял, что она не узнает меня.
– Это же я, Вик… Слышишь, это я, Вик!
Что-то прежнее мелькнуло было в ее взгляде, словно бы она попыталась что-то вспомнить, узнать меня, но тут же исчезло. И вновь, с новой силой меня позвала все та же завораживающая отчужденная пустота, за которой теперь, я почувствовал, светился какой-то холодный темный голод, какая-то странная ненависть, да именно ненависть, какое-то безжалостное, жестокое желание.
Я закричал и стал трясти ее за плечи:
– Я Вик! Вик! Слышишь – Вик!
Она попыталась притянуть меня к себе, посадить на кровать. Рука ее скользнула по моему животу вниз.
– Да, да, Вик, скорее.
И вдруг она захохотала, нечеловечески как-то, как какая-то мерзкая ночная тварь, как какая-то подлая гиена. Кровь застыла у меня в жилах. Я весь оледенел. И вдруг понял, что она безумна. Отвращение охватило меня. Я хотел оттолкнуть ее, но почему-то не было сил. И какое-то другое желание уже овладевало мной. Желание не взять, а отдаться. Отдаться ей, чтобы она делала со мной, что захочет, каким бы мучительным не было это мое последнее наслаждение.
– Лиза…
Какая-то странная слабость, словно бы я уже не человек. Меня убивало то, что должно было спасти, ободрить. Я не выдержал. Не знаю, что это было. Мир рушился, мир… Я повалился на кровать, лицом в подушку, и заплакал. Она наклонилась над моей спиной, взяла за воротник, закинув руку, стала быстро стаскивать с меня робу. Я уже словно бы проваливался в какой-то темный люк, падал в какую-то нескончаемую завинчивающуюся бездну. Она коснулась моей обнаженной шеи пальцами. Я вздрогнул, ощущая это касание, впуская его в себя, как яд. Она нежно повела дальше, вдоль позвонков. Желание, я почувствовал нестерпимое желание. В этой безвольной слабости, охватившей меня, я хотел теперь только одного. Просто как животное. И ничего больше. Да, на спине, широко раскинув руки и ноги, уйдя в это и только в это. Как она будет меня ебать. Только это, обнажающее и обнажающее, натягивающее и натягивающее, саднящее и саднящее, срывающее до конца… Я поднял голову. В изголовье кровати передо мной блестела другая икона. Это был акт. Кали и Шива. Длинный лингам бога был несколько раз обернут вокруг его шеи и лишь потом входил в йони богини, выходя через ее рот… Что-то отчаянное заставило меня подняться. Я обернулся. Рот Лизы был приоткрыт. Вся она уже трепетала от мучительного нетерпения. Глаза ее были жарко пусты: "Смерть… Я твоя сладкая мучительная смерть". Из последних сил я все же отвел свой взгляд. В каменной лампаде горело масло. Блики огня неравномерно освещали стены, словно бы заставляя их двигаться. Лиза замерла надо мной, как хищная готовая вот-вот броситься птица. Вдруг я подумал: "Так вот, что значит бог". И с силой оттолкнул ее с себя. Я снова глянул на иконку и глухо приказал:
– Садись.
Она покорно села. Я встал над ней. Теперь она смотрела снизу вверх. И это был уже совсем другой взгляд. Она словно бы почувствовала эту мою вдруг ниоткуда взявшуюся власть. Теперь она смотрела на меня, как сука, как покорная своему хозяину собака. Я усмехнулся и, взяв в правую руку свой напрягшийся лингам, тем же глухим и властным голосом приказал:
– В рот.
И она взяла. Она взяла в рот. Смерть взяла в рот. Я медленно опустил руки на ее голову. Теперь я был ее повелитель. Я был повелитель своей смерти. Закрыл глаза, чувствуя легкое и быстрое движение ее язычка… Огромная радость, поднимаясь, охватывала все мое существо. Как будто во мне разворачивался и разворачивался гигантский легкий парус, напрягаясь и напрягаясь под невидимым ветром. Да, раздувание легкого и вечного… Напряжение тончайшего и нетленного… Огромная пустота, исполняемая божественным наслаждением смерти, летящая и расширяющаяся радость, звенящая, готовая вот-вот… вот-вот уже разбиться вдребезги в своем последнем царственном удовольствии. Я мучительно замер. Образ все с той же иконы в изголовье вдруг настиг меня.
"Бог кончает в йони".
Я открыл глаза. Холодный змеиный скользящий внутрь меня взгляд этих ее близоруких глаз. Глаз Кали, но не Лизы… Но я же люблю Лизу! Я вдруг словно бы проснулся и понял, что я не хочу быть богом и даже если мне суждено умирать, я хочу умереть как человек. И я хочу, чтобы сейчас со мной была не моя смерть, а Лиза. Лиза, которую я так люблю… Я вдруг с силой сжал ей голову. И выкрикнул сверху вниз в ее глаза, во все ее затуманенное, завороженное какими-то мрачными силами существо:
– Лиза!
Она разжала губы и попыталась вырваться.
– Нхе нуа-да!..
Я отпустил руки. Она откинулась, освобождая рот:
– Не надо!
Но в каком-то припадке бешенства я снова схватил ее за голову и стал со всей силы сжимать ее виски.
– Ли-за-а!
Она яростно уперлась мне руками в бедра.
– Пусти!
Вдруг рванулась вперед, пытаясь вцепиться зубами в мой член. Я вовремя увернулся, она попала в живот и прокусила до крови. Я закричал и ударил ее сверху в темя.
– Сука!
Она завизжала. Я зарыдал и снова ударил ее по голове:
– Ты Лиза!.. Лиза!..
Я плакал и плача продолжал бить ее.
– Лиза!.. Лиза!.. Лиза!..
Она упала. Мне стало страшно, что я убил ее. Я наклонился над ней и бережно взял ее на руки. По лицу ее текла кровь. Я осторожно опустил ее на кровать. Темя было разбито, на виске была глубокая ссадина. Ужас и отчаяние охватили меня.
– Лиза, прости меня… Я люблю тебя… У меня же никого нет кроме тебя… Я же твой Вик…
Плача, я вытирал пальцами кровь с ее лица и целовал.
Она вдруг открыла глаза:
– Вик…
Я замер, я не двигался, ловя в ее глазах этот вдруг возвращающийся отклик.
– Вик… – слабо повторила она.
Я лег рядом и снова осторожно ее поцеловал. Она попыталась улыбнуться и вдруг тихо сказала:
– Я… я все вспомнила.
Глаза ее светились смыслом, человеческим смыслом.
– Я люблю тебя, – только что и мог сказать я.
Она слабо улыбнулась:
– Я тоже.
Осторожно я переложил ее голову себе на плечо и замер. Так мы и лежали, прижавшись друг к другу. По потолку, как-то странно сияя, пробегали блики пламени. Было тихо, снаружи не доносилось ни единого звука. Казалось, что в этой страшной тюрьме никого, кроме нас двоих, и не было.
– Вик, – вдруг тихо позвала меня она.
– Что?
Она медлила.
– Мы не умрем?
Что-то неумолимое и жестокое взяло за сердце, но я… я все равно чувствовал себя живым. Молча я лежал рядом с ней. Я был как бы поверх ответа.
– Вик, мы не умрем? – повторила тихо она. – Они ведь не убьют нас?
Я молчал.
– Они говорили мне, что я твоя смерть… Но ведь это неправда.
"Неправда", – отозвалось во мне. Стало радостно.
– Ты и в самом деле любишь меня, Лиз?
– Зачем ты спрашиваешь?
– Ну… ведь это же все… из-за меня.
Она помолчала.
– Теперь я знаю, что я люблю тебя…
Я замер и не двигался. Словно бы что-то исполняло меня как какую-то музыку. Нет это было не только возвращающееся желание.
– Да… люблю, – повторила она и замолчала. И я не смел нарушить этого молчания.
Блики пламени скользили по стенам и по потолку. И словно бы ни стен, ни потолка и не было. Только это вечное движение. Мне показалось, что огонь там, в этой каменной нише под изображением Кали, только лишь разгорается. Странное чувство овладевало и овладевало мной, и с каким-то горьким и в то же время сладостным любопытством я словно бы к нему прислушивался, – что ничего и никогда уже теперь не будет иметь для меня значения.
Ничего кроме этого…