– Я знаю этих мастеров самообмана… ты любишь его, а он любит ее, а вместе вы любите одну и ту же иллюзию, с которой рано или поздно надо… кончать.
Он нервно засмеялся и вдруг почувствовал в себе какой-то обвал, обнажение чего-то другого, словно бы эти слова, наконец, освобождали проход.
– К чему ты клонишь? – подозрительно спросила она.
Он задержал дыхание:
– У японцев, знаешь… Мужчина и женщина…
Хотел сдержаться, убеждая себя, что это ложь, то, что он так хочет ей сейчас сказать. Нет, даже не ложь, а безумие. То, что он ей сейчас скажет.
Она неестественно щелкнула зажигалкой и закурила.
"Pall Mall".
Он тоже достал и закурил Pall Mall, еще одна попытка стать наконец конкретным, при всем его безразличии к курению.
– Мы курим одни и те же сигареты, – он лихорадочно подбирал слова, втайне надеясь, что она все же не заметит его дрожи.
Она медленно выпустила дым.
– Ты хотел сказать что-то другое. У японцев мужчина и женщина … что?
И тогда, вновь отдаваясь какому-то тайному мучительному и одновременно сладострастнейшему пороку, он продолжил:
– Мы могли бы встретиться еще раз… Еще один раз.
Она замерла. Ему показалось, что он видит, видит ее насквозь и знает, что проникает и что уносит ее все дальше и дальше.
– Не бойся, я бы обо всем позаботился.
Раздался длинный и резкий звонок, и они оба вздрогнули, словно бы обнаруживая себя опять в кинозале после того, как кончилось это какое-то безумное и завораживающее кино. И так хочется остаться там, "на экране", не видеть и не слышать того, что – здесь. Хлопанье откидных сидений, обыденные голоса. "Тебе понравилось?" "Мне – да. А тебе?" "А мне – нет". Как будто они что-то крадут у тебя. А ведь это твое и только твое. То с чем расстаешься, в надежде когда-нибудь встретиться.
Оказываясь вдруг за одним столом с сутенером, которому он отсчитал еще тысячу, словно бы за ту вторую, еще не начатую серию. Хотя сутенер и не настаивал.
Потом, проводив их до двери…
"Все же у него лицо палача…"
… он снова вернулся в свою комнату с неубранной постелью, вспоминая ее запах, ее пизду и свои слова. На столе, где все еще стояла бутылка Шабли, два бокала и на блюдечке черный шоколад, он заметил сложенный вчетверо листок. Это был номер ее телефона. Только номер телефона, без имени.
5
""Форекс" как система одиночества. Да, Чина, наверное, я всегда мечтал остаться один. И начать все сначала. Ибо смысла продолжать нет. И я по-прежнему состою из одних начал. Иллюзия как будто тебе по-прежнему двадцать. Проклятье неверно понятых афоризмов. "Быть человеком броска, а не пиршества, его эпилога". Или еще, из того же автора: "Как корабль, неспособный закрепить паруса…" А лучше вот это, из другого: "И кого вы не научите летать, того научите быстрее падать"".
Он засмеялся и запустил Интернет. Соединился с дилинговым. Вышел на Forexworld. Завис и выругался:
"Надо было разоряться на Reuters".
Наконец, выбрав валютную пару, фунт к доллару, открыл недельный и дневной графики, определил линии поддержки и сопротивления. Тренд был по-прежнему "медвежий". Он взял "голову и плечи", построил "neckline" в надежде на прорыв цен. Но "бычьего" сигнала не было.
Усмехнулся:
"Медведь давно уже созрел для своей смерти. А бык?.. Где же мой Бык?"
Опять, как и вчера, он почувствовал непреодолимое желание сыграть против тренда.
"Что-то же должно произойти. Что-то же должно рано или поздно совпасть".
Ему показалось, что он увидел флэт. Он выставил защитный ордер и взял кредитное плечо, чтобы увеличить выигрыш.
"Пятьдесят или сто?.. Сто".
В одно мгновение, если тренд изменит свое направление, он может из своей одной комнаты, заложенной в этом вонючем американском Ситибанке, получить целых двадцать.
"Или даже тысячу… А тысяча комнат, Чина, в отличие от одной… Нет, все же в "форексе" я играю не ради того, чтобы снова с тобою встретиться… Скорее всего, это последняя возможность ничего и никому не доказывать".
На десятиминутном графике цены шли хаотически. Но он все же решил войти в рынок. Как всегда один и тот же вопрос – с короткой или с длинной? Он выставил уровни Боллинджера. Программа советовала войти в короткую позицию. Но цена неожиданно пошла вверх. Тогда он открыл метод скользящих средних. Направление явно указывало на покупку. Но проход линии у верхнего Боллинджера сигналил о короткой продаже. Методы явно противоречили друг другу. И, как и вчера, Евгений почувствовал, что снова словно бы соскальзывает в какую-то дыру, не зная, за что зацепиться. Он нервно засмеялся:
"Ну же, Боллинджер".
На десятиминутном графике по-прежнему ничего нельзя было разобрать. Продолжался флэт. На дневном, как и на недельном, шел "медвежий". И снова – это мучительное желание сыграть против тренда.
"Если бы только знать когда, Чина, то можно было бы выиграть и миллиард. А миллиард разных комнат – это… почти на целое человечество. Сознательные за, а бессознательные – против. Ведь человечество должно же быть разным. Множество разных Чин и множество разных Боллинджеров.
– Ставь на Медведя!
– Нет, на Быка!
– В цене японцы!"
Паралич расползался.
"Вчера ты, однако, проиграл четыре тысячи… "
Его снова бросило в дрожь.
"…баксами… Значит, осталось десять из тридцати".
Он словно бы на мгновение вернулся к своему телу, осознавая его теперь лишь какой-то странной механической игрушкой. И… и все же передвинул стоп-лосс. Вспыхнула иконка предупреждения о рисках.
Взглянул на записку с ее телефоном.
"Да ничего страшного… Пистолет?.. Лучше какие-нибудь таблетки… медленно потеряться друг в друге… Голые, да, пусть голые… Неубранная постель… Так и остаться…"
Издевательски засмеялся:
"Похоже, я действительно ебнулся!"
Помедлил и… все же взял завернутую в сафьян колоду Таро. Когда-то на этой колоде гадала и Чина. Евгений снял черную карту с алым защитным пентаклем, зажег свечу и перетасовал.
"… to the glory of thine ineffable Name. Amen".
Разложил веером и достал. Девятка дисков. Чьи лица изобразила Фрида Харрис на этих монетах? Внезапно ему показалось, что на одной из них он видит швейцарский франк.
Он выбрал "указанную" картой пару и вошел в рынок с длинной.
6
На улице было холодно, и ей захотелось курить. Фантазмы, в которых она представляла себе, как это все будет отвратительно и как ее, наверное, будет потом рвать… Этот горилла-сутенер, отнимающий эти смешные две тысячи, заработанные ею на ее же к себе отвращении. Вот если бы баксами… Но горилла оказался честным. Его чудовищный пистолет, это загадочное и зловещее одновременно: "А чё, бля, с десяти метров три железных стенки в двух рядом стоящих автобусах". И еще это, понятное, почти отеческое: "Ну, на, пизда, держи".
Значит, она теперь пизда.
"Я, Люба, теперь пизда… Так зачем же я все таки это сделала? Ну… на гештальт деньги нужны … Или?.. "Каждая вавилонянка хотя бы раз в жизни должна отдаваться чужестранцу"?"
Пальцы мерзли. Можно было опять распечатать Pall Mall, но лучше уж потерпеть до дома, где можно спокойно скрутить свое. Люба снова словно бы увидела этот громоздкий, черный пистолет. Хорошо, что с сутенером свели по знакомству, обычно, "до панели" пропускают через себя…
Она купила "Квинт". Она любила этот коньяк.
Лечь на ковер и осознать, как медленно согревается твое тело, как, наконец, теплеют кончики пальцев и расслабляется лицо. Скрутить машинкой свою сигаретку из своего любимого табака пополам с марихуаной и наконец блаженно, долго-долго затянуться. Без перчаток. И… пуститься опять в эти бессмысленные и все же в чем-то приятные нанизывания себя на себя… В тепле, в теплой комнате… И сейчас, в самом начале этих, хоть и болезненных, но все же приносящих странное облегчение уколов, прежде всего, сознаться себе в том, что с ним, с этим "первым клиентом"…
"…делать это оказалось хорошо. Но…"
Коньяк зажигал, Люба посмотрела на телефон. Как будто тот, с кем она недавно рассталась, сейчас набирал ее номер.
"Чего я хочу?.. Не возвращаться к Григорию?".
Она вдруг вспомнила, что гештальт завтра, представила, как они снова, будут сидеть на стульях, покашливая и поскрипывая. В перерывах курить. Это так и называется – "круг".
"Курить, крик, круг…"
Рассказать им все завтра. Все, что так давно хотела рассказать про Григория… А теперь еще и это… Психотерапия так психотерапия. Да, стать прозрачной, как та бабочка Sesiidae, вылететь в раскрытое рассказом окно, в этот дождливый сентябрь. Прозрачная чистая бабочка Sesiidae, через которую просвечивает грязь мира. Прозрачность как последняя степень мимикрии. Да это просто ваш мир такой, а не я. Рассказать, чтобы, тайно обрадовавшись, они все же ее пожалели. Ее, такую умницу, такую красавицу… Что она оказалась в таком дерьме.
Под названием жизнь.
Она налила еще одну рюмку, прислушиваясь в себе к этому ритмичному, словно бы вырезанному из жести потоку. Этот нанизанный на ритм поток то бессвязных, а то осмысленных ассоциаций. Странная неподвижно бегущая музыка. Какая-то плавающая, то размораживающаяся, то замораживающаяся…
– Струк-тура! – усмехнулась Люба, с удовлетворением переводя это немецкое слово "гештальт".
Она могла бы лечь на кровать. Но предпочла так и остаться на ковре.
"А может быть, ту бабочку зовут не Sesiidae? А нужно лишь изменить в этом загадочном слове несколько букв?"
Еще одну рюмочку коньяка и… раздеться. Медленно, перед зеркалом. Нет, лучше перед другими. Это же не так страшно, как перед самой собой, и в этом есть даже какой-то кайф – обнажаться именно перед другими. Так же как и другие потом – перед тобой. Такое вот стриптиз-сообщество.
Как это Григорий сказал Глебу, что он сделал это, чтобы посмеяться над своим отчаянием?.. Завтра Люба тоже посмеется над своим.
7
Какая-то циничная эйфория заставила его взять таки в последний момент плечо в сто пятьдесят. И… если бы он вошел в рынок с короткой, то, похоже, никакой квартиры у него больше бы не было. Да и не только квартиры. И лишь какой-то странный зловещий смех, поднимающийся откуда-то изнутри, и еще, конечно, эта карта заставили его таки сыграть против себя самого. И, переменив пару, на йене он выиграл. Да, вчера он все же смог немного отыграться. Если перевести в доллары, то получится две тысячи шестьсот шестьдесят. Можно даже снова купить мотоцикл, какую-нибудь подержанную "хонду". Если только забыть о том, что позавчера проиграл четыре тысячи. А всего с начала августа двадцать, несмотря на операции с Таро.
На ночном столике остались сигареты той, что он вчера снял возле Водного. И сейчас, глядя на них, он почему-то подумал, что он заложник идеальной женщины.
"А идеальная женщина, Чина, это смерть".
Еще он подумал, что, наверное, Кришнамурти был прав. Как это сказано?.. "Ведь у него нет страха, а потому нет и никакой нужды в вере". Да, кажется. Но Кришнамурти, скорее всего, не было нужды в других людях. А ему? Нужны ли ему хотя бы его друзья? Может быть, это их он хочет обыграть в "форексе"?
Он все же попробовал сварить себе кофе. На столике, рядом с сигаретами стояло недопитое Шабли. Машина по-прежнему показывала выигрыш в две тысячи шестьсот шестьдесят. Он вылил остатки вина в бокал и посмотрел на записку с ее телефоном:
"Разве мистика это не есть корреляция событий, причинно никак друг с другом не связанных?"
8
Когда она вошла, они уже начали. Они сидели на стульях и чем-то напоминали ей сейчас клавиши, нажимая на которые можно все же попробовать сочинить свою пьесу.
"Свою счастливую пьесу".
Наверное, так думает и каждый из них. И косоглазая Нина, раба еды. И сиротка Катенька, так лучезарно терпящая гадости от своей начальницы. И орел на тумбочке Горбунов. И монашка Ирина с рыбьим ртом. И перезрелый Умнов. И орангутанг Олечка, которой так трудно научиться говорить людям добрые слова. И Занозина, боящаяся засыпать без телевизора. И бабушкин сынок Васечка. И даже Наталья Авдотьевна Турсун-Заде, у которой "вообще никаких проблем". Иначе, какой в этом во всем смысл, в том, зачем они здесь собираются? Но чтобы сочинить свою счастливую историю, наверное, надо, прежде всего, найти того, кто мешает тебе это сделать.
"Найти его и попытаться…"
Она села на свой стул.
И они назвали ее имя.
– Здравствуй, Люба.
Она дружелюбно и, как всегда, очаровательно улыбнулась:
– Привет.
– Привет.
И бессознательно заметила напротив себя пустой стул, вспомнив о том клиенте.
"…и попытаться его убить".
На "горячем" уже сидела Ира.
– Значит… ты хочешь нам сегодня рассказать, как это было? – вкрадчиво начала ведущая, обращаясь к этой маленькой несчастной медсестре.
В помещении вдруг стало как-то особенно и пронзительно тихо. Где-то за окном задребезжал и словно бы погас трамвай. Словно бы какая-то большеголовая птица с огромным уродливым "лицом" на мгновение зависла в воздухе, как-то дико заглядывая через стекло.
"Сейчас попробует умереть монашка…"
Маленькая несчастная девушка, медсестра в какой-то монастырской больнице. Как она подставит сейчас свое беззащитное тельце под этот безличный клюв. И как этот клюв, незаметно отклоняясь назад и на мгновение замирая, вдруг сильно и точно ударит, рассекая обманчивые монашеские оболочки и попадая "в самое серебро". Хотя, может быть, и не с первого раза. И придется помучить бедную девочку еще и еще раз. Но рано или поздно клюв все же попадет. Да, попадет. В этого скрытого за строгим глухим черным платьем… Попадет. Зацепит и потащит. И… вот он, коричнево-розоватый, который так не хочет, не хочет вылезать, что аж удлиняется до белизны, извивается и рвется, лишь бы заползти, забраться опять туда, хотя бы оборванной частью, туда, где ему так уютно пребывать и покоиться и где он так тихо нашептывает и напевает на голоса – матери и отца, сестер и братьев, дедушек и бабушек, всех пра-пра-пра… напевает-нашептывает на голоса всего безмерного, и слишком уж человеческого, как и почему ты, Ира…
– Люба, ты где? – спросила гештальт-мастер Марина. – Такое ощущение, что ты все еще отсутствуешь.
"Почуяла".
– Я тут.
Как и Марина, она тоже рано или поздно станет мастером. А для начала расскажет свою историю про червяка. Хотя можно было бы попытаться сочинить и совсем другую… И не на терапии, а где-нибудь у моря… под солнцем… и не одной… Можно или нельзя? Ждать нет больше сил. Зато сейчас, здесь, в этом классе, вместе со всеми, здесь, где на "горячем стуле" замерла эта монашка, можно получить… Получить хотя бы это, пусть искусственное, но зато профессиональное… Если и не наслаждение, то хоть все же – удовлетворение.
Вот она, уже раздетая, жалкая… Можно… нет нельзя… нет можно… нет, еще нельзя… нет, уже можно.
– А сейчас, как сейчас? – незаметно дыша в такт с девушкой, спросила гештальт-мастер.
– Холодно, – жалко поежилась Ирина.
– А сейчас? – доброжелательно улыбнулась.
– Теплеет.
– Прислушайся к своему телу, к своему дыханию. Как там?
– Давит.
– Где?
Девушка помедлила и показала на живот.
– Вот здесь.
– Что это? – вкрадчиво спросила терапевт. – Что давит или, может быть, кто это давит?
– Я… не могу.
– Не бойся… Иди, иди туда, Ира… Иди в свою боль, не бойся, сейчас можно.
– Я…
– Не бойся. Стань ей, стань… Что ты видишь или что ты слышишь?
Девушка опустила голову. И вдруг, тихо и покорно сказала, вновь поднимая лицо, с каким-то невыразимым ужасом в глазах, даже не сказала, а выдохнула:
– Это они.
– Кто они?
– Они…
– Кто? – властно повторила психотерапевт.
Вот она, эта пауза. Говорить или не говорить, признаваться или не признаваться, отдавать, высвечивая свое падение, обнажая свое уродство, делая его зримым, предавая себя, или по-прежнему оставаться невидимым в своей мучительной тайне…
– Братья.
– Они унижали тебя?
Она заплакала.
– Да.
– Как?
– Они… раздевали меня… и… нет… Нет.
Девушка попыталась закрыть руками лицо, но психотерапевт осторожно взяла ее за запястье и отвела, словно бы обнажая и сейчас.
– Ну давай вместе… давай осторожно. Не бойся, здесь же все как бы не люди… Не мужчины… Не женщины… Здесь же группа… Так что… что твои братья с тобой… делали?
– Они… они рассматривали меня.
Остро заточенный клюв словно бы еще слегка отклонился назад и выжидающе замер.
– Как?
Девушка не отвечала, едва справляясь с дрожью. Лицо ее покрылось красными пятнами.
– Ну… они заставляли меня приседать на корточки…
– И?
– И рассматривали…
Она замерла.
– Что? – спросила психотерапевт.
– Подмышки.
– Подмышки?
– Да, сначала подмышки… Они заставляли меня поднимать руки и рассматривали подмышки.
– А потом?
Клюв словно бы слегка заблестел.
– Ну… они заставляли меня… разводить колени… и…
– И?
– И рассматривали… в зеркале.
– Как это в зеркале?
– В большом зеркале… В зеркале из ванной.
– Из ванной?
– Да, – густо покраснела девушка и попыталась опять прикрыть ладонями лицо. Но психотерапевт опять осторожно и властно отвела ее руки. Ирина опустила голову, и словно бы положила ее на лоток:
– Они снимали зеркало со стены и клали его на пол, а потом… потом они заставляли меня раздеваться и… присаживаться… над ним, над этим зеркалом…
Она подняла голову, в глазах ее блестела мучительная и одновременно сладостная усмешка.
Вот она, маленькая голенькая, почти ребенок, но все же женского пола, присаживающаяся над зеркалом. Как она в нем отражается. Сидит над собой на своих узких маленьких ступнях. Словно бы парит в воздухе. Вверх и вниз. Невинное эротическое существо с двумя головами и с четырьмя крыльями-ляжечками… О, эти два близко-близко друг к другу аккуратно расправленных аленьких… И эти ее широко раскрытые детские глаза, взгляд – страдающий и в то же время наслаждающийся своим неизбывным, сладким, прожигающим себя самое.
Подобно ножу клюв медленно и тяжело пошел вниз, бесстрастно и безлично наказывая…
Ира заплакала. Тельце ее затряслось, и еще долго и беззвучно трепетало. В зале было тихо. Никто не двигался. Только психотерапевт, неслышно достав из своей тяжелой черной сумки какую-то огромную желтую салфетку, осторожно положила ее перед девушкой.