Он скользит в потоке автомашин, обгоняя чужие спины, упрятанные в коробки "шестерок", "семерок", "девяток", и не заглядывая в чужие лица, он знает, что давно уже нарушает правила, но только теперь ему становится окончательно все равно, и он и в самом деле не реагирует на сигналы. Словно бы он теперь знает, что привязывает его к Эль день ото дня все крепче и крепче, и это не благодарность за отсрочку.
Вечером он видит в небе две звезды. Он хочет позвонить Эль и… не решается.
7
Через два дня они снова, как ни в чем не бывало, встречаются на группе, работают в паре и на кругу. В отчаянии своей прилежной и все совершенствующейся работы, он все яснее и яснее понимает, как Эль пытается разрушить свою независимость, как она хочет вернуться обратно к бросившему ее мужу, и что он, Евгений, холодно и бесстрастно ей в этом помогает, содрогаясь внутри себя, зачем же он все-таки это делает. Григорий, которого он, наверное, задушил бы своими руками как человек, теперь становится одним из его персонажей, с которым он как психотерапевт медленно сближает Эль.
Ему кажется, что он тонет, ему не хватает воздуха, он больше не в силах терпеть удушье, он вот-вот закричит, выдавая тайну, признаваясь торжествующей докторше Эм, что он безумно влюбляется в эту несчастную женщину, свою пациентку. Да нет, конечно, он не признаётся. Он никогда этого не сделает. Доктор Эм, стоящая со свечкой у изголовья его любви… Единственное, что она может, так это только пробраться в его, Евгения, сны. В снах она, конечно, подкарауливает его в магазине, в сберкассе, в школе… Но ведь она всегда за ним подсматривала. Следила с опаской за его поисками.
В один из погожих дней он не подбрасывает Эль до метро, как обычно после занятий, на своем шикарном "ауди". Евгений оставляет машину на стоянке и спускается в кегельбан, где, надев, новые белые тапочки, пробует напиться. Он видит, как другие бросают нарядные тяжелые шары и как тяжелые шары катятся все дальше и дальше, сбивая фигуры и исчезая в черном провале. За прозрачным стеклом он видит рычаги и шестерни машины, захватывающей в свою обойму сбитые болванки, снова собирающую их в нарядный ряд и выставляющую обратно, как будто бы смерти и в самом деле нет.
Той же ночью Евгению снится, что он болен какой-то ужасной болезнью, и что и Чина больна той же болезнью, и еще и Борис. Доктор Эм подглядывает за ними из-за ширмы, и когда они засыпают, делает им какие-то черно-белые инъекции. Проснувшись, он задумывается, что это значит, что значит этот его сон? И что это за ужасная болезнь? Он ловит себя на странной мысли, что ему хочется разыскать Бориса и спросить его, зачем тот ему приснился?
Вспомнить, как когда-то они познакомились. Борис заворожил тогда его своими непонятными жестами над салатами. Да и не только его. Это было еще, когда они учились на первом курсе, на дне рождения Славы. Все присутствующие хотели просто съесть эти салаты, они еще не сталкивались с непонятным, а он, Борис, он уже знал, что поражает непонятное, и тогда-то он и показал его им впервые. Тогда он просто взял свою тарелку и элегантно выпустил ее в окно. И она полетела по параболе, как, кстати, их учили еще в школе. Она полетела, вращаясь вокруг своей оси, с центробежной силой разнося вокруг себя то, что на ней лежало. И она именно летела, а не падала, пока не ударилась, наконец, о тротуар с глухим, ухающим звуком, словно бы была сделана не из фарфора, а из резины, и в весеннем воздухе не заскрежетал мат забрызганных остатками салата ветеранов Великой Отечественной войны. Борис же безбоязненно выглянул в окно и лишь фантастически рассмеялся, словно бы и в самом деле был безумен. Девчонки, и Чина в их числе, затаив дыхание, заворожено смотрели на него и только на него, как на полубога. А полубог, словно бы продолжал их высасывать в какой-то магической игре, высасывать и одновременно накачивать каким-то фантастическим водородом. И уже щелкал ножницами, этими сверкающими длинными ножницами, которые непонятно как оказались в его руках. И уже резал себе галстук.
"Скажи, а ты мог бы убить себя?"
Не потому ли он, Евгений, всегда ощущал себя в его присутствии никем?
Скорее всего, проснувшись, он подумал именно об этом.
Днем, на занятиях он по-прежнему прилежно исследует другой процесс, избавляя Эль от старой версии "ее кинофильма", медленно и неотвратимо делая remake. Но расспрашивая о Григории, он вспоминает о Чине и Борисе, и словно бы раздирает и очищает и свою рану.
8
Ему снится, что он все же признаётся доктору Эм, что безумно влюблен в Эль. И тогда в его сне доктор Эм спрашивает его:
"Если вы рассказываете мне об этом, то с какой целью? И что значит вся эта история в свете изначально наложенного по правилам этой игры табу, что никаких "таких" отношений между терапевтом и клиентом быть не может?"
И он отвечает ей (его словно бы озаряет), что вся эта история означает только то, что ему, увы, не сублимировать того самого загадочного русского ядра. Что, быть может, он и есть тот самый либо идеальный любовник, либо …
"Идеальный преступник", – заканчивает за него докторша, доброжелательно приближая свое пушистое иностранное лицо и поправляя очки.
И тогда он окончательно догадывается, зачем он рассказывал ей об этом.
Он спокойно достает пистолет (с некоторых пор он ведь всегда теперь носит его с собой) и, так же спокойно прицелившись, нажимает на спусковой крючок, с первого же выстрела попадая изумленной гештальтистке в переносицу. Дужка оправы разлетается вдребезги и разбитые велосипедные колеса повисают на ее розоватых ушах. Как и положено – выплескивается бесшумный фонтанчик крови. Крупное тело докторши оседает назад, и голова нелепо откидывается набок. В ее меркнущих зрачках отражается низенький потолок с тремя рожками какой-то дурацкой люстры.
Разумеется, у него хватает средств, чтобы замести и эти следы, сделать так, чтобы все осталось на своих местах, нетронутым и без отпечатков пальцев того, кто побывал здесь последним. И кто предусмотрительно забрал с собою блокнот, в котором близорукая докторша ставила галочки после фамилий клиентов, аккуратно подсчитывая эквивалент психологической помощи в баксах.
В кегельбане всего за три тысячи тех же самых зеленых он покупает себе алиби. Бармен, девушка, выдающая белые тапочки и какой-то извилистый, ухмыляющийся игрок получают поровну.
На следующий день Евгений невинно рассказывает этот свой сон Эль. Конечно же, она выслушивает с недвусмысленным интересом. Эль серьезно качает своей очаровательной головкой, собираясь с мыслями для интерпретаций. Уже искушенная в психотерапии, она, обращает внимание, что, согласно аксиоме гештальта, во сне, как, впрочем, и в любом проявлении бессознательного, сновидец есть не только сновидец, но и все персонажи его сна.
– Эль хочет сказать мне, что я также и бармен, и тот извилистый игрок…
– Эль хочет сказать, что ты также и доктор Эм.
Он озадачен и не знает, что ей ответить.
"В самом деле, кого же я тогда в себе убиваю?" – думает он, пригубливая коньяк.
Сегодня он приехал без машины с надеждой на алкоголь. Разумеется, презервативы (по-прежнему, фаллическим числом три) в боковом кармане, под сердцем.
В соседней комнате опять кричит попугайчик. Эль говорит, что какое-то время вводила ему воду через катетер. Ибо так определил ветеринар – или через катетер, или на кладбище.
"Ибо".
Сидя сейчас рядом с ней, он словно бы рассматривает это свое странное чувство, пытаясь отстраниться от себя самого. Ведь в роли терапевта он все больше узнает о ее слабостях. Он уже догадывается, что ей не так уж и хорошо в постели с мужчинами. Но чем больше он о ней узнает, тем все мучительнее его к ней тянет. Да, это ее болезненное несовершенство, в котором она признается ему на сессиях. Пустота и никчемность ее "я", которое теперь она пытается наполнить ценностью своей трагедии. Какой-то изначальный и все же бесценный порок. То, что буквально начинает сводить его с ума. Как будто он и есть тот самый "идеальный любовник"? Как будто он хочет упасть в эту ее пустоту и, наполнив своим наслаждением, так исчезнуть?
Вот и сейчас он не выдерживает и опять кладет руку ей на бедро (в конце концов, ведь это же она опять пригласила его к себе в гости). Но… Эль опять ускользает.
Она неожиданно говорит:
– Хочешь марихуаны?
Он смотрит на нее, а она на него. За окном зима и в квартире очень холодно. Даже коньяк не согревает.
– Ну, давай, – пожимает плечами он.
Она достает газетный пакет и рассеивает верхушки травы по обложке какого-то глянцевого журнала. Евгений вздыхает – по закону совпадений, это фотография Николь Кидман из его любимого фильма Кубрика "С широко закрытыми глазами". Эль перегибает лист и измельчает верхушки и зерна травы, раскатывает пустой бутылкой из-под пива и усмехается:
– Вот как они умеют трещать эти чертовы афганские бошки.
И он, так ненавидящий современность, ждет не дождется, чтобы вдохнуть в себя ее, этой современности, дым. Но ведь этот дым приготовит Эль.
Длинными пальцами она берет "беломорину" и ловко высыпает из нее табак, затем зажимает бумагу и насыпает марихуану. Утрамбовывает и натягивает папирус потуже:
– Вот, как презерватив!
Он слегка краснеет. А Эль уже запечатывает смесь и зализывает бумагу.
– Это называется "джойнт"? – спрашивает он, чтобы скрыть свое смущение.
– Не-а… "Джойнт" это когда скручивают целиком, а это называется "пионерка".
Она показывает ему, как затягиваться через кулак, держа "пионерку" между перстневым и мизинцем.
– Так и не горячо, и меньше вероятности заразиться… ну, когда мы курим в круг.
"Заразиться…"
Он вздрагивает бесшумно.
Какое-то время они курят молча, ожидая "прихода". Наконец под его ногами вдруг появляется разноцветный веселый пол. И, поддавшись беспричинному приступу смеха, он погружается вслед за Эль в голубую бездну ее кухни, дурачась со стиральной машиной, которую он пытается прицепить за спину как акваланг.
Он почти достигает этой импровизированной подводной пещеры (во всяком случае, его рука уже на внутренней стороне ее бедра, бедра Эль, и теперь она ее не убирает), как вдруг раздается телефонный звонок.
– Не бери, – говорит он с улыбкой. – Тебя же нет дома.
Но телефон звонит и звонит.
– Это может быть мама. Она в больнице, – неестественно говорит Эль и берет.
Это, конечно же, Григорий…
9
На этот раз он выбрасывает презервативы в окно пригородной электрички. Это уже похоже на ритуал – выбрасывать неиспользованные презервативы во имя совершенства любви. Конечно, он сам втягивается в свой фантазм, ведь для нее он всего лишь психотерапевт или по крайней мере тот, кто играет его роль. Как когда-то и Сирано для Роксаны, только на новый лад… Поэт Сирано, помогающий Кристиану и пишущий от его имени любовные письма для Роксаны. А теперь – вместо поэта психотерапевт?
Нереальный человек, он пытается представить себе лицо Григория. Какой он, Григорий? И вдруг, с каким-то ослепительным вдохновением, догадывается, что Григорий – это и есть он сам.
С этой сверкающей догадкой он застывает над раковиной. Он словно бы находит себя вновь. Он давно уже не в электричке, а ванной комнате. Стоит перед зеркалом, упершись руками в края этой раковины, инкрустированной опалом и яшмой. Таких в его особняке – с добрый десяток, и ему неудержимо хочется блевать. Конечно, для этого есть и объективная причина. Вчера он все-таки напился после своего ошеломительного открытия. Правда уже не с Эль, а один, вернувшись в одну из комнат своего особняка, быть может, и предназначенную для подобных догадок. Но сейчас блевать хочет не только тело, блевать хочет и сам субъект. Словно бы все его "я" хочет вывернуть свое нутро наизнанку и выбросить из себя эту гадость, рухнуть на унитаз и хорошенько прочиститься. Да, им-м-менно так! Закачивать в себя литрами дистиллированную воду и… чиститься, чиститься, чиститься.
И, наконец, в изнеможении упасть на кровать.
10
Все же теперь он – Григорий. И в качестве Григория ему не так уж трудно признаться, наконец, и докторше Эм.
– Какое же я дерьмо, – говорит он и добавляет, глядя ей в глаза, – мамочка.
Доктор Эм смотрит на него в изумлении:
– Как вы меня назвали?
Она даже и не догадывается, что именно в этот момент его озаряет, что он же всегда искал своего отца.
Где он, его отец? Все также покоится в одной из его ненайденных комнат? Все такой же призрачной, как дым… Попробуй коснись этой тени и он исчезнет. Но в чем же тогда его наследство? И Григорий ли начинает свой рассказ с обвинения всех и вся общественных организаций, из удушающих и заботливых рук которых он всегда с таким отчаянием вырывался?
Но разве это были не ее руки, не руки любящей его матери? Что мог он противопоставить ее чересчур озабоченной самою собой любви кроме завораживающих и разрушительных флюидов своих воображений? Разве не в этом и начала его магии? Она же видела в нем лишь свое продолжение. Она же хотела, чтобы он сдался ей, отдал ей все свои маленькие мужские поражения, она же питалась ими и только ими. Она отнимала у него поражения, не давая научиться побеждать. Становясь с ней снова маленьким и беззащитным, он словно бы получал отпущение грехов. Словно бы у нее на все был одинаковый ответ: "А потому что надо было слушаться воспитательницу…" При этом она, конечно, часто восхищалась своим сыночком, особенно в ванне. Позднее, в разборках с его отцом, она делала его своим союзником и защитником, он должен был утешать ее в ее бесконечных депрессиях, вырастающих на месте неудавшейся супружеской жизни. Он должен был научиться вместе с ней ненавидеть своего отца. В своих детских фантазмах и снах он непременно оборачивался то магом, то разбойником. И, измученный галлюцинациями, вновь возвращался назад, снова к ней. И опять повисал в пустоте. И не в силах выдержать этой бессмыслицы, снова соскальзывал в свои фантазмы.
Однажды он убежал из детского сада, он не сказал тогда своей матери почему. Что он так хотел, чтобы из детского сада его забирал отец… Побег и уход, наверное, больше ничего и не остается, он сам назначает себе роль аутсайдера. Как если бы жизнь представляла из себя лишь некий музыкальный инструмент. Втайне он, конечно, все еще ждет Руки Господа. Но полчища ученых давно уже навалились на другой конец рычага, и перевернули все с ног на голову. Обескураженный, он застревает где-то на границе, словно бы над бездной. Ученые, которые теперь "вверху", кричат ему: "Держись за стул!". И, словно бы приклеенный к сидению, он зависает головой вниз. "Над Господом"… Его магия – всего лишь граница?
В своем приговоре доктор Эм пытается быть одновременно и доброжелательной и объективной. Она хочет отстраниться от переполняющих ее чувств. Она говорит, не догадываясь, что ее выдает ее дрожащий голос. Но, в конце концов, приговор есть приговор.
– Дорогой Григорий, ваше супер-эго и в самом деле впитало в себя значительную часть материнского эго. Вот почему вы, несмотря на свой мужеский пол, представляете из себя… как бы это сказать… ну, скажем, несфокусированного в гендерном пространстве субъекта. Обратите внимание, что вы все время "бежите по кругу", не беря на себя ответственности деятельного, активного и, прежде всего, социального источника силы. Поэтому и зачарованы этой… м-мм… идеей убийства. Убийство для вас – как бы сказать – прерывание порочности возвращений. Но за это, как сказали бы в старые времена, вы будете наказаны судьбою. Ваша проблема в том, что вы, впрочем, подобно многим современным мужчинам…
"Хорошо, хоть, что не в единственном числе", – все же успевает усмехнуться он.
…как бы состоите из отсутствия и присутствия, одно в вас сменяет другое, как ноль единицу. Вы превращаетесь всего-навсего в некий информационный код, теряя свою изначальную природную гениальность. А женщины, которые, кстати, всегда были умнее вас…
"Блядь! Где ты, отец?!"
11
Вот так, рано или поздно он все же во второй раз просыпается в объятиях Эль. Ведь он же теперь Григорий. Накануне они немного перебрали, начали с травы, а закончили винтом. У него и теперь во рту этот яблочно-фиалковый привкус. Даже секс был чем-то схож с галлюцинацией, такой же грандиозный и фантастичный, словно бы он долго ебал звезду, в результате чего и сам стал звездою. В буквальном смысле.
Это утро. Он лежит в ее большой белоснежной двуспальной кровати, размышляя о своем "отсутствии". Но если это было между ними "еще один раз", то, значит… пружина смерти приведена в движение? Тот контракт об отсрочке, когда они не сделали этого, вернувшись к нему домой из театра… Присутствующая на кухне Эль уже заботливо варит свое черненькое молочко, напевая "Mutter" Раммштайн. Она предлагает выпить понемногу и успеть до "прихода" заскочить за продуктами в магазин. Он словно бы парализован воспоминанием о контракте и, переходя вместе с ней дорогу, покорно выслушивает ее объяснения, чем крек отличается от фенамина, а героин от кокаина. В его левом ухе сигналит автомобиль, а в правом шуршат названия. Грузовик зловеще проносится мимо.
"Значит, не сейчас".
Магазин развивается как магазин, пока вдруг их неожиданно не "прихватывает" чуть пораньше. Очевидно, Эль все же переборщила с дозой. Она сварила траву на козьем молочке и теперь, прежде всего на них набрасываются молочные, преимущественно козьи, продукты. Их начинает облизывать козий сыр, их пытается высосать козий кефир, козий хлеб с вимбильдановской полки нагло лезет им в рот, и самая сексапильная, самая козья из козьих бутылок кока-колы сама отвинчивает для них свою пробку, на пластмассовой изнанке которой вытеснен их "золотой миллион". В ужасе они выбегают из магазина. Огромные козьи небоскребы, хохоча, наступают на них.
– Бэд трип, Гришечка, весь этот мир – это просто бэд трип… – шепчет Эль.
– За что ты убиваешь меня, Чина?
12
Пустые холодные обои и этот холодный эйсид-джаз, монотонный и одинаковый, затягивающий в свой прохладный блестящий туннель, где мелькают новые и новейшие станции, где можно не останавливаться, не выходить, проносясь все дальше и дальше мимо огромных бильбордов, рассказывающих о голливудском семейном счастье, мимо колонн с указателями, мимо людей, мимо и мимо, во все ускоряющемся потоке… чего? непонятно чего, проходящего через, имеющего бесстрастные расширения – точка ком, точка коз или точка ру…
Эль затянулась, она лежала одна в своей белоснежной двуспальной кровати. Она думала о себе, как о некоем нечто, что существует только сейчас, чтобы не существовать ни вчера, ни завтра, как некий иллюзорный попкорн, заполняющий чей-то равнодушно жующий рот. Она усмехнулась. В конце концов, не все ли равно, пусть будет так – молодая и быстро стареющая девушка по имени Любовь. Девушка-старушка из модного депрессивного мультфильма с набитыми марихуаной козами, которые несутся вместе с ней в одном нарядном игрушечном поезде и машут в окошечко проносящимся мимо станциям.