Теодор. Не говорите так, Розетта, не думайте так. Какой архитектор выстроит лестницу, ведущую в никуда? Зачем предполагать, будто величавый зодчий мира сего окажется глупее и беспечнее обычных архитекторов? Господь не ошибается и не забывает. Невозможно поверить, будто он, чтобы вам насолить, для забавы засунул вас в длинную каменную трубу без входа и выхода. Неужели, по-вашему, он откажет нам, жалким муравьям, в ничтожном минутном счастье и в крохотном зернышке проса, причитающемся нам в безбрежном мироздании? Тогда он должен быть свиреп, как тигр или как судья; и если бы мы пришлись ему настолько не по вкусу, он мог бы просто повелеть одной из комет слегка отклониться с пути и удушить нас всех одним волоском своего хвоста. Неужели, черт побери, вы воображаете, что Всевышний забавляется, нанизывая нас, одного за другим, на золотую булавку, как поступал с мухами император Домициан? Всевышний - не привратник, не церковный сторож, он хоть и стар, но еще не впал в детство. Он выше всех этих мелких пакостей и не так глуп, чтобы щеголять перед нами остроумием и играть с нами шутки. Мужайтесь, Розетта, мужайтесь! Если вы запыхались, постойте минутку, отдышитесь, а потом продолжайте восхождение; может быть, вам осталось-то всего два десятка ступеней до амбразуры, в которую вы увидите ваше счастье.
Розетта. Никогда этому не бывать! Никогда! Если я и поднимусь на вершину башни, то лишь для того, чтобы броситься вниз.
Теодор. Бедная моя печальница, гони прочь эти зловещие мысли, что роятся над тобой, как летучие мыши, и своими крылами отбрасывают на твой ясный лоб густую тень. Если хочешь, чтобы я любил тебя, будь счастлива и не плачь. (Нежно привлекает ее к себе и целует в глаза.)
Розетта. Какое несчастье, что я узнала вас! А все же, если бы можно было вернуть годы вспять, я вновь хотела бы узнать вас. Ваша строгость кажется мне слаще, чем пылкая любовь других людей, и хотя вы причинили мне много страданий, все радости, которые у меня были, принесли мне тоже вы; от вас я узнала, чем я могла бы стать. Вы молнией сверкнули в моей ночи и озарили немало темных закоулков моей души; вы открыли совсем новые дали в моей жизни. Благодаря вам я узнала любовь - правда, любовь неразделенную, но в безответной любви сокрыто печальное и глубокое очарование, и нам сладко вспоминать тех, кто нас забывает. Если можешь любить - это уже счастье, даже если любишь без отзыва, а ведь многие умирают, не изведав этого счастья, и зачастую более всего достойны сожаления совсем не те, кто любит.
Теодор. Те, кто любит, страдают и терпят боль, но они хотя бы живут. У них есть то, что им дорого, есть звезда, вокруг которой они вращаются, полюс, к которому они тянутся всеми силами души. Они знают, чего им желать; они могут сказать себе: если я этого достигну, если я это заполучу, я буду счастлив. И когда они бьются в ужасной агонии, они могут, по крайней мере, сказать на смертном одре: я умираю ради него или ради нее. Такая смерть все равно что возрождение. Воистину и непоправимо несчастны только те, кто сжимает в безумных объятиях все мироздание, кто хочет всего и не хочет ничего, и если бы ангел или фея, внезапно слетев к ним, сказали: "Назовите ваше желание, и оно исполнится!" - они бы смутились и онемели.
Розетта. Я знаю, чего бы я попросила у феи.
Теодор. Да, знаете, Розетта, вы счастливее меня, потому что я этого не знаю. Во мне копошится множество смутных желаний, которые переплетаются, и одни из них порождают другие, а затем они пожирают друг друга. Мои желания - стая птиц, которая вьется вихрем и кружит без цели, меж тем как ваше - орел, чьи глаза устремлены к солнцу, и ему недостает лишь воздуха, чтобы, взмахнув крылами, взмыть в вышину. Ах, если бы я мог знать, чего я желаю; если бы та идея, что гложет меня, прояснилась, обрела очертания и выступила из окутывающего ее тумана; если бы в глубине моего небосвода взошла благосклонная или роковая звезда; если бы в ночи мне блеснул путеводный свет, коварный блуждающий огонек или гостеприимный маяк; если бы мой огненный столп шел впереди меня хоть через пустыню, где нет ни ручья, ни манны небесной; если бы я знал, куда иду, пускай хоть в бездну! - по мне уж лучше безумная скачка одержимых бесом охотников сквозь кустарники и бурелом, чем нынешнее мое бессмысленное однообразное топтание на месте. Такая жизнь - тяжкое ремесло, все равно что у лошадей в шорах, которая вращает колодезный ворот и проходит тысячи лье, ничего не видя и не двигаясь с места. Я давно уже хожу по кругу, и пора бы уже ведру подняться на поверхность.
Розетта. У вас с д’Альбером много общего, и подчас, когда вы говорите, мне чудится, будто я слышу его. Не сомневаюсь, что, когда вы узнаете его лучше, вы очень к нему привяжетесь; не может быть, чтобы вы с ним не поладили. Он так же, как вы, истерзан этими бесцельными порывами, он любит без удержу, а что - и сам не знает, он хотел бы воспарить к небу, потому что земля представляется ему скамеечкой, которой насилу хватит для одной его ноги, и гордыней он превосходит Люцифера до падения.
Теодор. Я сперва испугался, что это один из тех поэтов, которых развелось нынче так много и которые изгнали с земли поэзию; один из тех нанизывателей фальшивого жемчуга, которые замечают в мире только окончания слов и, срифмовав тень и сень, пламень и камень, небесный и чудесный, удовлетворенно скрещивают руки на груди, закидывают ногу на ногу и, так и быть, позволяют светилам небесным следовать по назначенным им орбитам.
Розетта. Он совсем не из таких. Он куда выше своих стихов, он попросту не вмещается в них. То, что он написал, создает о нем совершенно превратное мнение; настоящие его стихи - он сам, и не знаю, напишет ли он когда-нибудь другие. В глубине его души таится сераль прекрасных идей, окруженный тройною стеной, и он бережет их ревнивее, чем султан своих одалисок. В свои стихи он впускает лишь те из них, которые невзлюбил или разлюбил; стихи - это дверь, сквозь которую он их изгоняет, и мир узнает лишь то, в чем он больше не нуждается.
Теодор. Мне понятна эта ревность и эта стыдливость. Вот так многие люди признаются в минувшей любви не раньше, чем она проходит, и помнят лишь тех любовниц, которых уже нет на свете.
Розетта. В этом мире так трудно чем-нибудь владеть! Каждое пламя привлекает столько мотыльков, каждое сокровище - столько воров! Мне по сердцу те молчальники, что уносят с собой в могилу свою идею и ни за что не хотят подвергать ее сальным поцелуям и бесстыдным прикосновениям толпы. Мне милы те влюбленные, что не выцарапывают ни на каких стволах имя своей любезной, не доверяют ее никакому уху и даже ночью трепещут от страха, как бы не произнести его вслух во сне. Я и сама такова: я своей мысли не высказала и о любви моей никто не проведает… Но время к одиннадцати, мой милый Теодор, и я мешаю вам вкушать отдых, в котором вы, очевидно, нуждаетесь. Когда мне нужно от вас уходить, у меня всякий раз сжимается сердце, и мне чудится, будто я вас вижу в последний раз. Я медлю изо всех сил, но в конце концов все равно наступает пора удалиться. Что ж, прощайте; боюсь, что меня уже ищет д’Альбер; прощайте, мой дорогой.
Теодор приподнял ее за талию и, не отнимая руки, проводил до дверей; там он остановился и долго провожал ее взглядом; по всей длине коридора были прорезаны маленькие узкие оконца, в которые светила луна, и перепады света и тьмы создавали впечатление какого-то волшебства. Перед каждым окном непорочно-белая фигура Розетты вспыхивала, как серебряный призрак; потом она гасла, чтобы, чуть погодя, озариться еще ярче; наконец, она совсем исчезла.
Словно под бременем тяжких раздумий Теодор несколько минут стоял неподвижно, скрестив руки на груди, потом провел по лбу ладонью, тряхнул головой, откидывая назад волосы, вернулся к себе в комнату и лег, но прежде поцеловал в лоб пажа, который спал, не просыпаясь.
Глава седьмая
Едва в покоях Розетты рассвело, к ней явился д’Альбер, обнаружив поспешность, которая обыкновенно вовсе не была ему свойственна.
- Это вы? - ахнула Розетта. - Я сказала бы, что вы нынче пожаловали необычайно рано, если бы мне когда-нибудь могло показаться, что вы пришли рано. Итак, в награду за вашу галантность жалую вам руку для поцелуя.
И, высвободившись из-под отделанной кружевами простыни голландского полотна, она протянула ему самую славную ручку на свете, полную и округлую.
Д’Альбер сокрушенно приложился к ней губами:
- А другую, ее сестричку, неужто так и не дадут поцеловать?
- Да почему же, нет ничего проще. У меня сегодня воскресное настроение; вот вам. - И, выпростав вторую руку, она слегка хлопнула ею по губам молодого человека. - Не правда ли, я самая покладистая женщина в мире?
- Вы само милосердие; следовало бы воздвигнуть вам беломраморные храмы в миртовых рощах. Право, я не на шутку боюсь, как бы вас не постигла судьба Психеи, и как бы сама Венера не воспылала к вам ревностью, - отозвался д’Альбер, сомкнув руки красавицы и поднося их обе к губам.
- Вы так и выпалили мне все это без запинки! Можно подумать, что ваш урок затвержен наизусть, - с очаровательной гримаской заметила ему Розетта.
- Ничуть не бывало: вы заслуживаете фразы, придуманной нарочно для вас, и созданы для того, чтобы выслушивать самые девственные мадригалы, - возразил д’Альбер.
- Вот как? Право, какая муха нынче вас укусила? Откуда такая галантность, уж не больны ли вы? Боюсь, что вы при смерти. Знаете ли, что, когда у человека внезапно без видимых причин меняется нрав, это не предвещает ничего хорошего? Все женщины, которые давали себе труд вас любить, подтвердят, что обычно вы угрюмы до невозможности; однако нет никаких сомнений в том, что нынче вы донельзя милы и совершенно необъяснимо любезны. Глядите-ка, мне и впрямь сдается, что вы бледны, бедняжка д’Альбер: дайте-ка мне руку, я пощупаю ваш пульс. - И, засучив ему рукав, она с комической серьезностью принялась считать биение пульса. - Нет… Вы в отменном здравии, я не нахожу ни малейшего симптома лихорадки. Тогда надо думать, что я нынче утром чертовски хорошо выгляжу! Ну-ка, принесите мне зеркало, поглядим, насколько оправданна ваша галантность.
Д’Альбер взял с туалета зеркальце и поставил его на постель.
- В самом деле, - изрекла Розетта, - пожалуй, вы не так уж заблуждаетесь. Почему бы вам не сложить сонет о моих глазах, господин стихотворец? У вас нет никаких оснований от этого отлынивать. Подумать только, до чего я несчастна! Мне достались такие глаза и такой поэт, а сонета мне не пишут, словно я кривая, а возлюбленный у меня - водонос! Вы меня не любите, сударь! Вы не сочинили мне даже сонета-акростиха. А как вам нынче нравятся мои губы? Между прочим, я целовала вас этими самыми губами и, возможно, буду целовать еще, мой печальный красавчик, но на самом деле вы ничуть не достойны этой милости (я говорю не про сегодня, потому что сегодня вы достойны любой награды); однако что это мы все обо мне да обо мне… Вы и сами нынче утром несравненно свежи и хороши, вас можно принять за родного брата Авроры: едва рассвело, а вы уже и нарядились, и прихорошились, как на бал. Не питаете ли вы случаем намерений на мой счет? Не готовите ли предательского удара из-за угла моей добродетели? Не желаете ли меня покорить? Но я позабыла: это уже произошло и осталось в глубокой древности.
- Оставьте эти шутки, Розетта, вы же знаете, что я вас люблю.
- Да как вам сказать. Я вовсе в этом не уверена, а вы?
- Совершенно уверен, и вот подтверждение тому: потрудись вы поставить у дверей стражу, я попытался бы доказать вам свою любовь на деле и льщу себя надеждой, что не без успеха.
- Нет, только не это: как бы ни хотелось мне убедительных доказательств, двери мои останутся открыты. Я слишком хороша собой, чтобы сидеть взаперти; солнце светит для всех, и моя красота нынче последует его примеру, если вы не находите в этом ничего дурного.
- По чести сказать, я не нахожу в этом ничего хорошего, но прошу вас не считаться с моим мнением. Я ваш смиреннейший раб и слагаю свои желания к вашим стопам.
- Превосходно, питайте и впредь подобные чувства и оставьте нынче вечером ключ в дверях вашей спальни.
- Шевалье Теодор де Серанн желает засвидетельствовать вам свое почтение и покорнейше просить дозволения войти, - с улыбкой провозгласил толстощекий негр, просунув огромную голову между створками двери.
- Просите! - и Розетта натянула одеяло до самого подбородка.
Теодор сперва подошел к постели и отвесил Розетте самый изящный и почтительный поклон на свете, на который она ответила дружеским кивком головы, а затем обернулся к д’Альберу и приветствовал его с непринужденным и учтивым видом.
- На чем вы остановились? - осведомился он. - Я, кажется, прервал оживленный разговор; ради Бога, продолжайте, лишь объясните мне в двух словах, о чем идет речь.
- Ах, нет, - с хитрой улыбкой возразила Розетта, - мы толковали о делах.
Теодор уселся в ногах постели, поскольку д’Альбер по праву первенства занял место в изголовье; некоторое время беседа, весьма остроумная, веселая и занимательная, порхала с предмета на предмет, а посему не станем ее воспроизводить из опасения, как бы она не проиграла в пересказе. Выражение, интонация, пыл, одушевляющий слова и жесты, множество оттенков в произнесении одного и того же слова, остроумие, которое, подобно пене шампанского, искрится и тут же улетучивается, - все это невозможно уловить и передать на бумаге. Заполнить лакуну мы предоставляем читателю; он управится с этим лучше нас; пускай вообразит себе следующие пять-шесть страниц, наполненных самыми изысканными, прихотливыми, причудливо-взбалмошными, изощренными и блистательными репликами.
Мы прекрасно сознаем, что прибегли к уловке, слегка напоминающей уловку Тиманфа, который, отчаявшись изобразить надлежащим образом лик Агамемнона, набросил ему на голову покрывало; но лучше мы проявим робость, нежели безрассудство. Пожалуй, здесь было бы уместно поискать объяснений, почему д’Альбер поднялся в такую рань, и с какой стати взбрело ему в голову прибежать к Розетте с первыми лучами дня, словно он все еще был в нее влюблен; похоже было на то, что в нем шевельнулась глухая бессознательная ревность. Разумеется, он не слишком дорожил Розеттой и был бы даже рад от нее избавиться, но, во всяком случае, он хотел оставить ее сам, а не быть ею оставленным, что, кстати, всегда мучительно ранит гордость мужчины, как бы ни охладел в нем первоначальный любовный жар. Теодор был такой неотразимый кавалер, что при его появлении на сцене можно было опасаться того, что и впрямь уже много раз случалось: то есть что все взоры, а затем и все сердца обратятся к нему; и странное дело, хоть он и похитил немало женщин у их поклонников, ни один влюбленный не мог долго на него злиться, как злятся обычно те, кто вытесняет нас из сердец наших подруг. Весь его облик был исполнен такого непобедимого очарования, такого природного великодушия, и держался он так приветливо и вместе с тем так благородно, что перед ним не могли устоять даже мужчины. Д’Альбер, который, идя к Розетте, намеревался при встрече обдать Теодора холодом, весьма удивился, когда понял, что нисколько на него не сердится, и необыкновенно легко пошел навстречу всем знакам приязни, которые тот ему выказал. Спустя полчаса они болтали, словно друзья детства, а между тем д’Альбер был в душе убежден, что, коль скоро Розетте суждено влюбиться, она полюбит именно этого юношу, и у него были все основания для ревности, по крайней мере, на будущее, ибо относительно настоящего он еще не питал никаких подозрений; но что было бы, если бы он видел, как красавица в белом пеньюаре, подобно ночной бабочке, скользнула, озаренная лунным лучом, в комнату прелестного молодого человека и с таинственными предосторожностями покинула эту комнату лишь три-четыре часа спустя? Право, он счел бы себя более несчастным, чем это было на самом деле, потому что где это видано, чтобы хорошенькая влюбленная женщина выходила, ничем не поступившись, из комнаты кавалера, одаренного не менее приятной наружностью, чем она?
Розетта слушала Теодора очень внимательно и так, как слушают любимого человека; но рассказы его были столь занятны и разнообразны, что внимание ее было вполне естественно и легко объяснимо. Поэтому д’Альбер ничуть не встревожился. Теодор обращался к Розетте любезно; по-дружески, но не более того.
- Что будем нынче делать, Теодор? - спросила Розетта. - Не покататься ли нам на лодке? Как вы думаете? Или отправиться на охоту?
- Отправимся лучше на охоту - это не так тоскливо, как скользить по водной глади бок о бок с каким-нибудь скучающим лебедем и раздвигать носом лодки бутоны кувшинок, - вы согласны со мной, д’Альбер?
- Мне, пожалуй, все равно, покачиваться в челноке, плывя по течению реки, или в скачке самозабвенно преследовать бедную дичь, но я поеду туда же, куда и вы; итак, нам остается дать госпоже Розетте возможность встать с постели, а самим пойти и переодеться в подходящее платье.
Розетта кивнула в знак согласия и позвонила, чтобы пришли ее одевать. Молодые люди удалились рука об руку, и видя их вместе и в таких дружеских отношениях, легко было догадаться, что один из них - общепризнанный любовник особы, которая любит другого.
Вскоре все были готовы. Д’Альбер и Теодор, оба верхом, уже ждали в первом дворе, когда Розетта, в амазонке, появилась на верхних ступенях крыльца. В этом платье она выглядела донельзя жизнерадостно и непринужденно, что было ей необыкновенно к лицу; с обычным своим проворством она вскочила в седло, хлестнула коня, и он помчался стрелой. Д’Альбер пришпорил своего и быстро с ней поравнялся. Теодор пропустил их немного вперед, уверенный, что догонит их, как только захочет. Казалось, он ждал чего-то и все время оглядывался в сторону замка.
- Теодор, Теодор, догоняйте! Вы что же, оседлали деревянную лошадку? - крикнула ему Розетта.
Теодор пустил коня в галоп и сократил расстояние, отделявшее его от Розетты, но все же не стал подъезжать вплотную.
Он еще раз оглянулся на замок, который был едва виден. В самом конце дороги взметнулось облачко пыли, посреди которого проворно перемещался какой-то пока еще неразличимый силуэт. Спустя несколько мгновений облачко поравнялось с Теодором и, слегка приоткрывшись, подобно классическим тучам из "Илиады", явило розовое и свежее личико таинственного пажа.
- Поспешите же, Теодор! - второй раз воззвала Розетта, - пришпорьте свою черепаху и скачите сюда.
Теодор отпустил поводья своего коня, который приплясывал и норовил стать на дыбы от нетерпения, и в считанные секунды обогнал д’Альбера и Розетту на несколько шагов.
- Кто меня любит, за мной! - промолвил Теодор, перемахивая через изгородь в четыре фута высотой. - Ну-ка, господин поэт, - осведомился он, оказавшись по ту сторону, - попробуете прыгнуть? Ходят слухи, будто конь у вас с крыльями.
- Право, я лучше объеду кругом; жаль было бы сломать голову, она у меня одна; будь у меня еще несколько, я бы попробовал, - с улыбкой ответил д’Альбер.