Я не располагаю властью Клеопатры, и даже будь у меня ее могущество, мне недостало бы духу к нему прибегнуть. Итак, раз уж я не могу и не хочу прямо из собственной постели слать любовников на казнь и не имею охоты терпеть то, что терпят другие женщины, мне следует дважды поразмыслить, прежде чем выбрать себе друга, а еще лучше не дважды, а трижды, если появится у меня такое желание, в чем я сильно сомневаюсь после всего, что видела и слышала; разве что все-таки встретится мне в каких-нибудь неведомых блаженных краях сердце, подобное моему, как говорится в романах, невинное и чистое сердце, которое никогда еще не любило, но способно к любви в истинном смысле слова; а это, прямо скажем, не так-то просто.
В гостиницу вошли несколько дворян; их путешествие было прервано грозой и темнотой. Все они были молоды, самому старшему явно не стукнуло и тридцати; наряд их свидетельствовал о принадлежности к высшему обществу, но помимо наряда о том же весьма красноречиво твердила дерзкая непринужденность их манер. У одного или двух из них были достойные внимания лица; на прочих в большей или меньшей степени заметно было то выражение грубой жизнерадостности и беспечного добродушия, что напускают на себя мужчины в своей компании, и от чего они совершенно избавляются в нашем присутствии.
Если бы они могли заподозрить, что этот хрупкий молодой человек, задремывающий на стуле в уголке у очага, - совсем не тот, кем кажется, а молодая девица, лакомый кусочек, по их выражению, - они наверняка живо сменили бы тон: воображаю, как бы они сразу напыжились, как распустили бы хвосты. Они бы приблизились с множеством поклонов, выворачивая носки, округляя локти, с улыбкой в глазах, на устах, на носу, в волосах, во всей осанке; они бы придирчиво обдумали каждое слово, прежде чем его произнести, и заговорили бы сплошь бархатными и атласными голосами; а шевельнись я хоть немного - они бы сделали вид, что готовы распластаться передо мной подобием ковра из опасения, как бы мои нежные ножки не пострадали от шероховатостей пола; все руки протянулись бы, чтобы меня поддержать; самое мягкое кресло водрузили бы в самом удобном месте; но - я была похожа не на хорошенькую девушку, а на хорошенького юношу.
Признаюсь, я была близка к тому, чтобы пожалеть о своих юбках, когда увидела, как мало внимания обратили на меня эти молодые люди. Несколько минут я чувствовала себя глубоко оскорбленной: дело в том, что я то и дело забывала о своем мужском платье, и чтобы не расстраиваться, мне приходилось напоминать себе об этом.
Я сидела, скрестив руки, и с преувеличенным вниманием смотрела на цыпленка, приобретавшего все более багряный цвет, и на несчастного пса, которого невольно обрекла на такие муки и который теперь маялся с колесом, как клубок чертей в кропильнице со святой водой.
Младший из путешественников подошел ко мне, хлопнул по плечу, что, право же, показалось мне очень больно, так что я невольно вскрикнула, и спросил, не предпочту ли, я одинокому ужину их общество, поскольку в компании, дескать, и пьется лучше. Я отвечала, что не смела даже надеяться на такое удовольствие и что с великой охотою к ним присоединюсь. Нам накрыли рядом, и мы сели за стол.
Пес, еле дыша, поскольку успел в три глотка выхлебать огромную миску воды, вернулся на свое прежнее место напротив другого пса, который за все время не шелохнулся, словно фарфоровый, благо вновь пришедшие не спросили цыпленка, что было для этого пса воистину милостью небес.
По нескольким фразам, вырвавшимся у моих сотрапезников, я поняла, что они едут ко двору, который тогда пребывал в ***, и что там они должны повстречаться с остальными своими друзьями. Я сказала им, что я, мол, дворянский отпрыск, еду из университета к родным, живущим в провинции, и следую обычной дорогой всех школяров, то есть самою длинною, какую только можно найти. Это вызвало у них смех, и, перебросившись несколькими словами касательно моего невинного и чистосердечного облика, они спросили, имеется ли у меня любовница. Я отвечала, что мне-де об этом ничего не известно, и они захохотали еще пуще. Бутылки сменяли одна другую; я, конечно, заботилась о том, чтобы мой стакан все время оставался полон, но в голове у меня слегка зашумело, и, не забывая о своем замысле, я незаметно перевела разговор на женщин. Это было нетрудно: охотнее всего, после эстетики и теологии, мужчины под хмельком рассуждают именно на эту тему.
Молодые люди не были, собственно, пьяны, для этого они слишком хорошо умели пить, но они уже начинали ввязываться в бесконечные споры о нравственности и бесцеремонно ставить локти на стол. Кто-то из них даже обнял могучую талию одной из служанок и принялся с весьма влюбленным видом покачивать головою; другой поклялся, что лопнет на месте, как жаба, которой дали понюхать табаку, если Жаннетта не подставит ему для поцелуя оба толстых красных яблока, что служат ей щеками. А Жаннетта, не желая, чтобы он лопнул, как жаба, весьма благосклонно подставила ему щеки и даже не остановила руки, которая отважно проникла между складок ее косынки во влажный дол груди, находившейся под охраной - весьма, впрочем, ненадежной - маленького золотого крестика; лишь после короткой беседы вполголоса молодой человек вернул служанке свободу и дал унести блюда.
А ведь это были придворные, обладатели отменных манер, и если бы я сама того не видела, мне бы и в голову не пришло заподозрить их в такой фамильярности с трактирными служанками. Весьма возможно, что они недавно расстались с очаровательными любовницами, которым принесли красноречивейшие в мире клятвы; право, мне бы никогда не додуматься до того, чтобы просить моего друга не марать о щеки какой-нибудь Мариторнес губ, которых касались мои губы.
Казалось, негодник получил от этого поцелуя огромное удовольствие, словно целовался с Филлидой или Орианой: то был смачный поцелуй, основательный и откровенный, оставивший на пылающей щеке распутной девахи два белых пятнышка, след от которых она утерла тыльной стороной ладони, еще недавно полоскавшей посуду. Не думаю, чтобы этот человек когда-нибудь отпускал такие непритворно нежные поцелуи непорочной богине своего сердца. По-видимому, он и сам подумал о том же, потому что пробормотал вполголоса, презрительно передернув плечом:
- К черту тощих женщин и великие чувства!
Похоже, что это мнение разделяли все собравшиеся, - все головы кивнули в знак согласия.
- Право слово, - подхватил другой, развивая его мысль, - мне кругом не везет. Господа, я должен под строжайшим секретом признаться вам, что я, ваш товарищ, охвачен страстью.
- Ого! - воскликнули остальные. - Охвачен страстью! До чего зловещее признание! Что еще за страсть?
- К порядочной женщине, господа; не надо, господа, смеяться; в конце концов, почему я не могу связаться с порядочной женщиной? Разве я сказал что-то смешное? Эй, ты, потише там, перестань, или сейчас у тебя искры из глаз посыплются.
- Ладно! Дальше!
- Она от меня без ума; это прекраснейшая душа в мире; право, в душах-то я разбираюсь уж, по крайней мере, не хуже, чем в лошадях, и ручаюсь вам, что душа у нее - лучше некуда. Тут тебе и воспарение, и самозабвение, и преданность, и жертвы, и утонченная нежность - словом, все самоед возвышенное, что только можно вообразить; но грудь у ней почти незаметна; в сущности, вообще нет груди, как у пятнадцатилетней девочки. В остальном она недурна; рука изящная, нога маленькая, но ума с избытком, а плоти недостает, и меня разбирает охота удрать от нее подальше. Какого черта мы не ложимся в постель с умом? Я в большом горе, пожалейте обо мне, милые друзья. - И, размягчившись от выпитого, он заплакал навзрыд.
- Если ты горюешь оттого, что спишь с сильфидами, Жаннетта утешит тебя, - сказал сосед, наливая ему стакан до краев. - У нее душа такая толстая, что хватило бы матерьяла на несколько тел, а уж плоти в ней столько, что найдется, чем облечь кости трех слонов.
О невинная и благородная женщина! Знала бы ты, что говорит о тебе ни с того ни с сего в кабаке случайным знакомым человек, которого ты любишь больше всего на свете и ради которого пожертвовала всем! Как бесстыдно он тебя раздевает и как нагло выставляет тебя, обнаженную, напоказ перед затуманенными вином взглядами собутыльников, а ты в это время грустишь, подперев рукой подбородок, и не сводишь глаз с дороги, по которой он должен вернуться!
Приди к тебе кто-нибудь и скажи, что твой любовник через какие-нибудь сутки после расставания с тобой приударяет за грязной служанкой и сговорился провести с ней ночь, ты бы объявила, что это невозможно, и не пожелала в это поверить; ты даже решила бы, что глаза и уши тебя обманывают, а между тем это правда.
Еще некоторое время продолжался самый что ни на есть сумасбродный и бесстыдный разговор; но сквозь шутовские преувеличения, сквозь остроты, подчас зловонные, просвечивало искреннее и исключительно глубокое чувство презрения к женщине, и я за один вечер узнала об этом более, чем если бы прочла целый воз сочинений моралистов.
Чудовищные и немыслимые речи, кои я слышала, омрачили мое лицо тенью суровости и печали, что не укрылось от моих собеседников, которым захотелось во что бы то ни стало меня развеселить; но хорошее настроение не возвращалось ко мне. Я и прежде подозревала, что мужчины не таковы, какими предстают перед нами, но не думала, что они настолько отличаются от масок, которые носят, и мое изумление было сравнимо лишь с моим отвращением.
Чтобы полностью исправить чересчур романтическую девицу, я желаю ей провести всего полчаса, слушая подобные разговоры: это поможет ей больше, чем все материнские выговоры.
Одни хвастались, что у них столько женщин, сколько они пожелают, - стоит лишь слово сказать; другие обменивались рецептами завоевания женских сердец или рассуждали о тактике улавливания добродетели в западню; некоторые высмеивали своих любовниц и называли себя величайшими дураками на земле, коль скоро дали обвести себя вокруг пальца подобным грязнухам. Любовь все ценили весьма дешево.
Итак, вот мысль, которую они прячут от нас под множеством очаровательных уловок! Кто бы мог подумать, видя, какие они смиренные, как пресмыкаются, как готовы на что угодно! Ах, стоит им одержать победу, и до чего же надменно вскидывают голову, как дерзко опускают каблук сапога прямо на тот самый лоб, которому недавно поклонялись коленопреклоненно, издали! Как мстят они за свое мимолетное унижение! Как дорого приходится расплачиваться за их учтивость! И сколькими оскорблениями вознаграждают они себя за прежние мадригалы! Какая оголтелая грубость и в языке, и в мыслях! Какая разнузданность манер и поведения! Во всем полная перемена - причем не к их выгоде! Многое я предвидела, но предчувствиям моим было весьма далеко до того, что оказалось на самом деле.
Идеал, голубой цветок с золотой сердцевинкой, ты, что расцветаешь, осыпанный жемчугами росы под весенним небосводом, под благоуханным дыханием зыбких грез, ты, чьи волокнистые корни в тысячу раз нежнее и тоньше, чем шелковые косы фей, погружаются в глубь нашей души тысячью своих ворсистых головок, чтобы напиться чистейшего эликсира; цветок столь нежный и столь горький, что если тебя сорвать, все закоулки сердца начинают кровоточить, а сломанный стебель покроется алыми каплями, которые, падая одна за другой в озеро наших слез, помогают нам измерить еле плетущиеся часы последнего бдения у постели агонизирующей Любви.
Ах, проклятый цветок, как ухитрился ты прорасти в моей душе! Твои побеги расплодились там пуще, чем крапива среди развалин. Юные соловьи прилетали попить из твоего венчика и попеть в твоей тени; бриллиантовые бабочки с изумрудными крылышками и рубиновыми глазами порхали и плясали вокруг твоих хрупких пестиков, покрытых золотой пудрой; рои золотистых пчел доверчиво сосали твой отравленный мед; химеры расправляли свои лебединые крылья и скрещивали на прекрасной груди свои львиные когти, чтобы передохнуть близ тебя. Дерево Гесперид - и то не охранялось бдительней; сильфиды собирали слезы звезд в урны-лилии и каждую ночь поливали тебя из этих волшебных сосудов. Идеальное растение, более ядовитое, чем мансенилла и анчар, - во что бы то ни стало, несмотря на твои обманчивые цветы и отраву, источаемую твоим ароматом, я вырву тебя из своей души! Ни ливанский кедр, ни исполинский баобаб, ни пальма высотой в сотню локтей - даже все они вместе не в силах заполнить место, которое занимал ты один, маленький голубой цветок с золотой сердцевинкой!
Наконец, ужин окончился и наступило время сна, но постояльцев оказалось вдвое больше, чем постелей, из чего следовала необходимость либо спать по очереди, либо улечься по двое на каждую кровать. Для всех прочих это было самое обычное дело, но только не для меня, если помнить о некоторых выпуклостях, кои вполне скрывались под камзолом и курткой, но простая сорочка обнаружила бы их во всей их треклятой округлости; и я, разумеется, вовсе не была расположена раскрыть свое инкогнито на радость кому-нибудь из этих господ, которые представлялись мне самыми истинными и непритворными чудовищами; позже многие из них оказались славными малыми, ничуть не худшими, чем все прочие люди такого склада.
Тот, с кем предстояло разделить ложе, был в достаточной мере пьян. Он свалился на тюфяк, свесив одну ногу и одну руку до самой земли, и тут же заснул не сном праведника, а сном таким крепким, что приди архангел звать его на Страшный суд и протруби ему в самое ухо - он и то не проснулся бы. Такой сон весьма упрощал мою задачу; я сняла лишь куртку и сапоги, перебралась через спящего и растянулась на простынях ближе к стенке.
Итак, я спала с мужчиной! Недурное начало, нечего сказать! Признаюсь, что я хоть и чувствовала себя в полной безопасности, но ощутила какое-то странное волнение и смущение. Все это было так необыкновенно и так ново - я насилу могла поверить, что это не сон. Сосед мой сладко спал, а я всю ночь не сомкнула глаз.
Мой сосед был молодой человек лет двадцати четырех, с весьма недурной физиономией, черными ресницами и почти белокурыми усами; его длинные волосы разметались подобно потоку, изливающемуся из урны источника, сквозь бледность его щек брезжил легкий румянец, как облачко - сквозь толщу дождя, губы его были полураскрыты и улыбались смутной и тонкой улыбкой.
Я приподнялась на локте и долго смотрела на него в колеблющемся свете оплывшей свечи, утопавшей в пухлых лепешках растопленного сала, с фитилем, покрытым черным нагаром.
Между нами оставалось изрядное расстояние. Он занимал самый край кровати, я в избытке осторожности сдвинулась как можно ближе к другому краю.
Разумеется, услышанное мною не слишком-то способствовало тому, чтобы расположить меня к неге и сладострастию: мужчины внушали мне ужас. Однако я чувствовала себя более взволнованной и возбужденной, чем следовало: тело мое не разделяло в должной мере отвращения, коим был охвачен ум. Сердце мое сильно билось, мне было жарко, я ворочалась с боку на бок, но никак не могла обрести покой.
На постоялом дворе царила полная тишина; лишь изредка слышался глухой стук: то одна из лошадей била копытом в пол конюшни, а иногда капля воды падала в пепел очага из трубы. Свеча догорела до самого конца фитиля, задымилась и угасла.
Между мною и моим соседом, подобно занавеси, простерлась густая тьма. Ты не можешь себе вообразить, какое впечатление произвел на меня погасший огонь. Мне почудилось, что все кончено, и я более не увижу света до конца дней своих. На мгновение мне захотелось встать, но что бы я стала делать? Было только два часа ночи, все огни погашены, и не могла же я блуждать, как привидение, по незнакомому дому. Мне оставалось только лежать на месте и ждать рассвета.
Я растянулась на спине, скрестив на груди руки, и попыталась сосредоточиться на какой-нибудь мысли, но в голову мне лезло одно и то же: я сплю с мужчиной, мне чуть ли не хотелось, чтобы он проснулся и заметил, что я женщина. Этой необычной мысли наверняка весьма способствовало выпитое мною - хоть и в умеренных количествах - вино, но, как бы то ни было, она возвращалась ко мне снова и снова. Я готова уже была протянуть к спящему руку, разбудить его и сказать, кто я такая. Но тут рука моя запуталась в складках одеяла, и это помешало мне довести затею до конца: у меня оказалось время подумать, и пока я высвобождала руку, рассудительность отчасти вернулась ко мне, и до меня дошло, что я гублю себя безвозвратно.
Не правда ли, весьма любопытно, что я - та прекрасная недотрога, которая была намерена лет десять изучать мужчину, прежде чем протянуть ему руку для поцелуя, - я чуть было не отдалась на постоялом дворе, на скверной постели, первому встречному! И право же, я была на волосок от этого.
Неужели внезапная лихорадка, кипение в крови может до такой степени опрокинуть самые возвышенные намерения? Неужели голос плоти звучит громче, чем голос духа? Всякий раз, когда моя гордыня заносится слишком уж высоко, я, чтобы спустить ее на землю, утыкаю ее носом в воспоминания о той ночи. Я начинаю соглашаться с мужчинами: как жалка и ничтожна женская добродетель! И, Боже ты мой, от чего только она зависит!
Ах, напрасно мы мечтаем расправить крылья, слишком много тины на них налипло; тело - это якорь, который гнетет душу к земле: напрасно она разворачивает паруса по ветру самых возвышенных идей - корабль остается недвижен, словно его киль упирается во все помехи, какие есть в океане. Природа любит подстраивать нам такие каверзы. Чуть завидит она некую мысль, взгромоздившуюся на высокую колонну собственной гордыни и почти касающуюся головой небес, - тут-то она и приказывает потихоньку красной жидкости ускорить свой ток и прихлынуть к вратам артерий; она велит ей стучать в висках, гудеть в ушах, и вот уже высокомерную мысль охватывает головокружение; перед глазами у нее все сливается и путается, земля под ногами ходит ходуном, как палуба барки в бурю, небо кружится, как юла, а звезды танцуют сарабанду; и вот уже губы, изрекавшие прежде лишь строгие истины, складываются и вытягиваются трубочкой, словно для поцелуя, а руки, умевшие отталкивать с такой силой, теряют упругость и делаются мягкими и цепкими, как две половинки шарфа. Добавьте к этому соприкосновение с кожей другого человека, шорох чужого дыхания в ваших волосах, и вы пропали. Часто столь многого даже не требуется: аромат лугов, проникающий к вам сквозь полуоткрытое окно, вид двух пташек, целующихся клювами, распустившаяся маргаритка, старинная песня о любви, преследующая вас помимо вашей воли, так что вы напеваете ее, не вдумываясь в смысл, теплый ветер, который опьяняет и смущает вас, мягкость вашей кровати или кушетки - достаточно одного из этих условий; само уединение вашей спальни твердит вам, что хорошо было бы очутиться здесь вдвоем и что это, в сущности, самое очаровательное гнездышко для целого выводка наслаждений. Задернутые шторы, полумрак, тишина - все наводит на роковую мысль, которая легко задевает вас своими соблазнительными голубиными крылами и тихонько воркует вокруг вас. Ткани, касаясь вашей кожи, словно ласкают вас и любовно льнут всеми своими складками к вашему телу. И девушка открывает объятия первому же лакею, с которым осталась наедине; философ оставляет страницу недописанной и, укутав лицо плащом, летит во всю прыть к той куртизанке, которая живет ближе других.