Сперва мне было трудно скрывать презрение, которое они мне внушали, но мало-помалу я свыклась с их образом жизни. Насмешки, которые они отпускали на счет женщин, задевали меня не больше, чем если бы я сама была мужчиной. Напротив, я тоже изощрялась в таких шуточках, успех которых странным образом льстил моему самолюбию; наверняка никто из моих приятелей не заходил так далеко в сарказмах и остротах на эту тему. Я располагала огромным преимуществом: эта область была мне прекрасно знакома, и помимо язвительности, эпиграммы мои блистали еще и меткостью, которой частенько недоставало эпиграммам моих друзей. Ведь, хотя все дурное, что говорится о женщинах, всегда на чем-нибудь да основано, мужчинам все же трудно сохранять хладнокровие, необходимое для того, чтобы получше их высмеять, и в их инвективах сплошь да рядом кроется немало любви.
Я заметила: хуже всего к женщинам относятся как раз самые нежные, те, кому более всех дано инстинктивное понимание женщины; они возвращаются к этой теме с необыкновенным ожесточением, словно затаили на женщин смертельную обиду: зачем-де они не таковы, как им хочется, зачем обманывают надежды, которые на них возлагались.
Прежде всего я искала не телесной красоты, а красоты души; я искала любви, но любовь в моем понимании, быть может, вообще не в человеческих возможностях. А все-таки мне кажется, что я могла бы так любить и отдавала бы больше, чем требую.
Какое великолепное безумие! Какое высокое мотовство!
Отдать себя целиком, без остатка, отказаться от прав на себя, от свободы воли, во всем передоверяться другому человеку, не смотреть ни на что собственными глазами, не слушать собственными ушами, стать одним существом о двух телах, смешать, слить воедино две души, так, чтобы не сознавать более, где ты, а где другой; постоянно впитывать и излучать, быть то солнцем, то луной, всю жизнь и все мироздание обрести в одном-единственном человеке, к которому сместить средоточие жизни, всякий миг быть готовой к величайшим жертвам и к полнейшему самоотречению, терзаться печалью любимого, как своей; о чудо! - отдавая все, делаться вдвое богаче: вот как я понимаю любовь.
Верность плюща, привязчивость юной лозы, воркование голубки - это само собой разумеется, это первейшие и наиболее простые условия.
Если бы я осталась дома, в платье, свойственном моему полу, если бы меланхолично склонялась над прялкой или пяльцами в оконной нише, быть может, то, чего я ищу по свету, пришло бы ко мне само. Любовь, как удача, не любит, чтобы за нею гонялись. Она охотнее посещает тех, кто дремлет у родника, и часто поцелуи цариц и богов нисходят на сомкнутые веки. Заманчива, но обманчива мысль о том, что все приключения и счастливые случайности происходят там, где вас нет, и когда вы велите седлать коня и мчитесь на почтовых искать свой идеал, то поступаете весьма нерасчетливо. Многие люди совершают эту ошибку, и многие еще ее совершат. Горизонт всегда сияет чарующей лазурью, но стоит приблизиться, и очерчивавшие его холмы оказываются обычно рыхлой, расползающейся глиной или размытой дождями охрой.
Я воображала, что мир полон обаятельных молодых людей, что на дорогах попадаются толпы Эспландианов, Амадисов и Ланселотов Озерных, рыщущих в поисках своей Дульсинеи, и я весьма удивилась, обнаружив, что люди очень мало интересуются этими возвышенными исканиями, зато норовят переспать с первой попавшейся шлюхой. Я тяжко наказана за любопытство и доверчивость. Я пришла к самой чудовищной пресыщенности, ничем не насладившись. Знание у меня опередило опыт, а что может быть хуже преждевременной искушенности, которая не проистекает из поступков? В тысячу раз лучше было бы самое полное невежество: оно, по крайней мере, подвигнет вас на тысячу глупостей, которые вас чему-нибудь научат и наведут порядок у вас в голове, ибо под отвращением, о котором я сейчас толковала, таится живая и мятежная стихия, производящая странную путаницу: убежден рассудок, но не тело - а тело не желает подчиниться этому возвышенному чувству презрения. Молодая и крепкая плоть бьется и брыкается под тяжестью разума, как могучий племенной жеребец под дряхлым немощным седоком, которого он все-таки не может сбросить, потому что уздечка стискивает ему голову, а удила разрывают рот.
С тех пор как я живу среди мужчин, я столько раз видела, как самым недостойным образом изменяют женщине, как небрежно предают огласке тайные отношения, а самую чистую любовь беспечно марают грязью, как молодые люди, вырвавшись из объятий очаровательнейших возлюбленных, бегут к отвратительным куртизанкам, а самые надежные любовные связи без малейшей уважительной причины внезапно обрываются, - теперь я уже не в силах решиться на любовное приключение. Это было бы все равно, что среди бела дня с открытыми глазами броситься в бездонную пропасть. Между тем тайное желание моего сердца по-прежнему влечет меня на поиски возлюбленного. Голос разума заглушен голосом природы. Чувствую, что никогда не испытаю счастья, если не полюблю и не буду любима: но беда, что в возлюбленные можно избрать лишь одного, а мужчины, хоть, может быть, и не вовсе дьяволы, однако же далеко не ангелы. И пускай они утыкают себе спины перьями, а на голову напялят нимбы из золоченой бумаги - я слишком хорошо их знаю, чтобы даться в обман. Какие бы прекрасные речи они предо мною ни произносили, это им не поможет. Я заранее знаю, что они скажут, и сама способна договорить за них. Я видела, как они зубрят свои роли, как репетируют перед выходом на сцену, мне известны их ударные, рассчитанные на эффект тирады и те места в них, на которые они больше всего надеются. Ни бледность лица, ни искаженные страданием черты меня не убедят. Я знаю, что это ничего не доказывает. Одной разгульной ночи, нескольких бутылок вина да двух-трех девок достаточно, чтобы придать себе требуемый облик. Я видела, как к этому прекрасному приему прибег один юный маркиз, от природы весьма свежий и румяный; испытанное средство отозвалось на нем как нельзя лучше, и он добился взаимности только благодаря трогательной бледности, столь кстати приобретенной. Кроме того, мне известно, как самые томные Селадоны, встретив в своих Астреях суровость, утешаются и находят способы укрепить свое терпение в чаянии любовного свидания. Насмотрелась я на замарашек, служивших заместительницами стыдливейшим Ариаднам.
В сущности, после всего этого я не слишком льщусь на мужчин; они ведь не наделены такою же красотой, как женщины, красотой, которая, подобно роскошному одеянию, искусно скрывает несовершенства души и, словно божественное покрывало, наброшенное Всевышним на наготу мира, служит оправданием, позволяющим любить самую подлую подзаборную потаскушку, если только она обладает этим великолепным царственным даром.
За неимением духовных добродетелей мне хотелось бы, по меньшей мере, обрести в ком-нибудь безупречное телесное совершенство, атласность плоти, округлость очертаний, нежность линий, прозрачность кожи - все то, что составляет очарование женщины. Раз уж любовь для меня недостижима, я хотела бы, чтобы сладострастие, хорошо ли, худо ли, заменило мне свою сестру. Но все мужчины, которых я видела, кажутся мне чудовищно безобразными. Мой конь в сто раз красивее, и я с куда меньшим отвращением поцеловала бы его, чем кое-кого из щеголей, мнящих себя неотразимыми. Да уж, насколько я знаю этих юных хлыщей, едва ли вариации на подобную тему принесут мне большое наслаждение.
Ничуть не больше подошел бы мне солдафон; у всех военных в походке есть что-то механическое, а в лице - что-то зверское, и потому я почти не признаю их за людей; судейские прельщают меня не больше военных: они сальные, промасленные, взъерошенные, потертые, глаза водянистые, губы в ниточку; от них нестерпимо несет чем-то прогорклым и затхлым, и мне совершенно не хотелось бы прижаться лицом к рысьей или барсучьей морде кого-нибудь из них. Ну, а для поэтов на свете существуют только концы слов, и ближе последнего слога они не заглядывают, так что не ошибусь, если скажу, что приспособить их к делу достойным образом не так-то просто; они скучнее остальных, но столь же уродливы, и внешность и наряд их лишены малейшей изысканности и какого бы то ни было изящества, что воистину достойно удивления: люди, которые с утра до ночи заботятся о форме и красоте, не замечают, что сапоги у них дрянные, а шляпы смехотворные! Они похожи на провинциальных аптекарей или на безработных музыкантов из тех, что подыгрывают ученым собачкам, и способны внушить вам отвращение к стихам и поэзии на несколько вечностей вперед.
Художники - те тоже неописуемо глупы; кроме семи цветов спектра, они ничего не видят. С одним из них я провела несколько дней в Р***, и когда его спросили, что он обо мне думает, он находчиво ответил: "Тона у него довольно теплые, а для тени вместо белил надо пустить чистую неаполитанскую желтую с капелькой кассельской земли и подбавить красно-коричневой". Таково было его суждение, и вдобавок, нос у него оказался кривой, а глаза косые, что отнюдь не спасало положения. Кого же мне выбрать? Вояку с грудью колесом, сутулого крючкотвора, поэта или художника с блуждающим взглядом, ничтожного франта, тощего и ветерком подбитого? Какую клетку предпочесть в этом зверинце? Понятия не имею и не чувствую ни малейшей склонности ни в ту, ни в иную сторону, ибо для меня все эти люди совершенно равны в своей глупости и уродливости.
В конце концов мне оставался еще один выход: выбрать того, кто мне приглянется, будь то хоть носильщик или барышник; но мне не нравятся даже носильщики. До чего же я плачевная героиня! Голубка без голубка, обреченная на бесконечное элегическое воркование!
О, сколько раз я мечтала быть мужчиной на самом деле, а не только с виду! Сколько на свете женщин, с которыми я поладила бы и чьи сердца поняли бы мое сердце! Сколько неомраченного счастья принесли бы мне их любовные нежности, благородные порывы чистой страсти, за которые я платила бы взаимностью! Какое очарование, какой восторг! Как привольно распустились бы все мимозы моей души, если бы им не приходилось то и дело съеживаться и закрываться под грубыми прикосновениями! Какой дивный цветник, полный невидимых цветов, которым никогда не суждено раскрыться, - их таинственное благоухание было бы подслащено ароматом родственной души! Мне чудится, что это была бы сказочная жизнь, непреходящий восторг, вечное парение: наши сплетенные руки никогда бы не выпускали одна другую, и вдвоем мы бродили бы вдоль аллей, усыпанных золотым песком, через боскеты с розами, улыбающимися неувядаемой улыбкой, по паркам, где полным-полно прудов, по которым скользят лебеди, мимо алебастровых ваз, белеющих в листве.
Если бы я была юношей, как бы я любила Розетту! Какое бы это было обожание! Воистину, наши души созданы друг для друга: это две жемчужины, которым предуказано слиться одна с другой, превратиться в единое целое! Как полно воплотила бы я ее представление о любви! Ее характер подходит мне как нельзя лучше, и тип ее красоты мне по вкусу. Жаль, что наша любовь неумолимо обречена на неизбежный платонизм!
Недавно у меня было приключение.
Я посещала один дом, где была прелестная девчушка лет от силы пятнадцати; в жизни не видывала я столь пленительного миниатюрного создания. Она была белокура, но цвет ее волос так нежен и прозрачен, что обычные блондинки рядом с ней выглядели бы совершенно чернявыми и темными, как кроты; казалось, волосы у нее золотые и припудрены серебром; брови ее были такого нежного цвета, постепенно переходившего от более темных тонов к светлым, что были почти незаметны; взгляд светло-голубых глаз был мягкий и бархатистый, а веки невообразимо нежные и тонкие; ротик, такой крохотный, что в него не поместился бы и кончик пальца, сообщал ее миловидному личику еще более ребячливое и славное выражение, а в плавной округлости ее щек, украшенных ямочками, таилось невыразимо простодушное очарование. Вся ее ладная маленькая фигурка неописуемо восхитила меня; я влюбилась в ее белые хрупкие ручки, прозрачные на свету, в ее птичьи ножки, едва касавшиеся земли, в ее стан, который подломился бы от малейшего дуновения, и в ее перламутровые плечи, еще неразвитые и, к счастью моему, видневшиеся из-под криво повязанной косынки. Ее лепет, в котором сквозило природное остроумие, еще более забавное благодаря наивности, занимал меня целыми часами, и я испытывала непонятное удовольствие, заставляя ее разговориться; из нее так и сыпались прелестные и уморительные истории, иногда поражавшие тем, как затейливо она их придумывает, а иногда, напротив, казалось, что их скрытый смысл ускользает от нее самой, и это делало их в тысячу раз привлекательней. Я угощала ее конфетами, которые нарочно припасла в желтой черепаховой коробочке, и это приводило ее в восторг: она была ужасная лакомка, как и положено такой кошечке. Едва я входила, она бежала ко мне и ощупывала мои карманы, чтобы выяснить, на месте ли вожделенная бонбоньерка, а я перебрасывала коробочку из руки в руку, и начиналась легкая потасовка, в которой малышка неизбежно оказывалась победительницей и отнимала у меня все гостинцы.
И вот однажды она ограничилась тем, что с отменно важным видом кивнула мне и не подбежала, как всегда, чтобы проверить, не иссяк ли у меня в кармане источник сластей, а гордо осталась сидеть на стуле, выпрямившись и отведя локти назад.
- Что случилось, Нинон, - обратилась я к ней. - Вы полюбили соль, или, может быть, боитесь, как бы у вас не выпали зубы от сладкого? - и с этими словами я постучала по коробочке, спрятанной в камзоле, и она в ответ издала самый медовый и сахарный звук на свете.
Нинон облизала краешек губ язычком, словно упиваясь воображаемой сладостью отсутствующей конфеты, но не тронулась с места.
Тогда я извлекла коробочку из кармана, открыла и стала добросовестно поглощать шоколадные конфеты, которые она любила больше всего; на мгновение над ее решимостью возобладала тяга к сладкому, она протянула руку за конфетой и тут же отдернула.
- Я уже слишком взрослая для конфет! - вздохнула она.
- Я не заметил, чтобы вы очень уж повзрослели за последнюю неделю. Разве вы похожи на грибы, которые вырастают за одну ночь? Подойдите, я вас измерю.
- Смейтесь, сколько вам будет угодно, возразила она с очаровательной гримаской, - но я уже не девочка и хочу быть совсем взрослой.
- Превосходное решение, достойное того, чтобы в нем упорствовать; а нельзя ли узнать, милая барышня, по какому случаю пришла вам в голову эта неотразимая мысль? Еще неделю назад вы, сдается, были вполне довольны тем, что вы маленькая девочка, и уплетали шоколадные конфеты, нимало не заботясь о том, как бы не уронить своего достоинства.
Малышка бросила на меня загадочный взгляд, оглянулась по сторонам, убедилась, что никто нас не слышит, наклонилась ко мне с таинственным видом и сказала:
- У меня есть поклонник.
- Черт побери, тогда я не удивляюсь, что вы больше не хотите конфет, и все же напрасно вы их не взяли: покормили бы с вашим поклонником кукол или выменяли их у него на волан.
Девчушка презрительно передернула плечами и ясно дала понять, что ей меня очень жаль. Поскольку она по-прежнему держалась как оскорбленная королева, я продолжала:
- Как зовут этого славного героя? Наверное, Артюр или Анри. - То были два маленьких мальчика, с которыми она обычно играла, называя их своими мужьями.
- Нет, не Артюр и не Анри, - сказала она, устремив на меня светлые прозрачные глаза, - а взрослый господин. - И, чтобы дать мне представление о его росте, она приподняла руку над головой.
- Такой высокий? Ну, это уже серьезно. Кто же этот столь взрослый господин?
- Господин Теодор, я с удовольствием вам отвечу, но вы никому не говорите, ни маме, ни Полли (ее гувернантке), ни вашим друзьям, которые считают меня маленькой: они будут надо мной смеяться.
Я обещала ей хранить нерушимую тайну, потому что мне было весьма любопытно знать, кто же этот галантный кавалер, а малышка, видя, что я свожу разговор на шутку, все не решалась на полную откровенность.
Я честным словом заверила ее, что буду ревностно хранить секрет, и тогда она, успокоившись, соскочила со стула, подбежала, склонилась над спинкой моего кресла и еле слышно прошептала мне на ухо имя ее обожаемого принца.
Я смутилась: это оказался шевалье де Ж***, грязный и неисправимый скот, с душонкой школьного учителя и внешностью тамбурмажора, человек до мозга костей подлый и развратный, сущий сатир, разве что без козлиных рожек и острых ушей. У меня возникли серьезные опасения за бедную Нинон, и я твердо решила во всем разобраться. Тут вошли люди, и наш разговор прервался.
Я уселась в уголке и стала ломать себе голову, как не позволить делу зайти чересчур далеко, ибо отдать такое очаровательное создание в руки отъявленному негодяю было бы сущим убийством.
Мать девочки была дама полусвета; дома у нее собиралось общество игроков и умных людей. Здесь читали тусклые стихи и проигрывали блестящие экю, что служило компенсацией. Хозяйка дома не слишком любила дочку: та была для нее ходячей выпиской из церковно-приходской книги, мешавшей ей убавлять себе годы. К тому же девочка подрастала, и ее все более заметное очарование побуждало к сравнению явно не в пользу родительницы, которую заметно потрепала череда годов и мужчин. Поэтому ребенок рос в небрежении, и некому было защитить его от похоти мерзавцев, вхожих в дом. Если бы мать и занялась ею, то, по-видимому, лишь для того, чтобы извлечь побольше выгоды из ее юности и подороже продать ее красоту и невинность.
Так или иначе, судьба, ей уготованная, не вызывала сомнений. Я думала об этом с болью, потому что Нинон была прелестная девочка и наверняка заслуживала лучшего; она была как жемчужина чистейшей воды, угодившая в смрадную трясину; мысль о ней не давала мне покоя, и я решила во что бы то ни стало вызволить ее из этого ужасного дома.
Прежде всего следовало помешать шевалье в исполнении его замысла. Мне казалось, что лучше и проще всего будет затеять с ним ссору и вынудить на поединок, однако это оказалось невероятно трудно, потому что он трус, каких поискать, и больше всего на свете боится, что его побьют.
Наконец я наговорила ему таких дерзостей, что ему пришлось, хоть и скрепя сердце, решиться на дуэль. Я даже пригрозила, что велю лакею избить его палкой, если он не станет вести себя приличнее. Между тем он недурно владел шпагой, но его настолько одолевал страх, что не успели мы скрестить клинки, как мне удалось нанести ему преотличнейший удар, который на две недели уложил его в постель. Мне этого было довольно; я не собиралась его убивать, мне приятнее было сберечь его жизнь для виселицы, на которую он рано или поздно угодит; трогательная забота - право, я заслужила с его стороны большей благодарности! Теперь, когда негодяй, надлежащим образом перевязанный, был простерт на постели, оставалось только уговорить малышку бежать из дому, что оказалось не так уж трудно.