– Эти противные рожи вздумали нами полакомиться. Но свиней не кормят вареньем. Мы возьмём тех, кто нам по сердцу: вас не хотим. Бочки жира, мешки сала, гнутые гвозди, ржавые клинки! От вас несёт пóтом и грязью! Убирайтесь отсюда; всё равно, в ад и без нашей помощи попадёте.
Но те отвечали:
– Сегодня француженки разборчивы. Эй вы, пресыщённые дамы, можете же вы нам предоставить то, что каждый день продаёте первому встречному.
– Нет, – возражали девушки, – завтра мы будем низкими рабынями служить вам по-собачьи, сегодня мы свободные женщины; проваливайте, и всё тут!
– Довольно болтать! – кричали те. – Кто проголодался – рви яблочки.
И они бросились на девушек, не разбирая ни возраста, ни красоты. Но те стояли твёрдо на своём и швыряли им в голову стулья, кружки, стаканы, бутылки, ковши, рюмки, чашки, которые градом летели в них, ранили и увечили, выбивали им глаза.
На шум прибежали Ламме и Уленшпигель, оставив на верху лестницы своих трепещущих возлюбленных. Увидев, как гости дерутся с девушками, Уленшпигель схватил во дворе метлу, сорвал с неё прутья, дал Ламме другую, и они немилосердно колотили птицеловов.
Игра показалась не слишком весёлой побитым пьяницам, и этим воспользовались худые девушки, которые и в этот день великого празднества вольной любви, установленного природой, хотели продавать, а не давать даром. Ужами скользили они между ранеными, ласкали их, перевязывали им раны, пили с ними амбуазское вино и в конце концов так наполнили флоринами и иными монетами свои кошельки, что у тех не осталось ни ломаного гроша. А когда прозвонил ночной колокол, они выбросили их за дверь. Уленшпигель и Ламме давно ушли тем же путём.
XXIX
Они направились в Гент и на рассвете приехали в Локарен. Кругом земля была покрыта росой; белый, свежий туман несся над полями. Проходя мимо какой-то кузницы, Уленшпигель запел жаворонком, и тотчас седая косматая голова показалась у дверей кузницы, и слабый голос воспроизвёл боевой крик петуха.
– Это smitte Вастеле, кузнец, – сказал Уленшпигель Ламме, – он по целым дням куёт лопаты, лемехи, отвалы, а то и прекрасные церковные решётки, ночью же иногда изготовляет оружие для бойцов за свободу совести. Крепкого здоровья он этим не нажил, ибо он бледен, как привидение, мрачен, как осуждённый, и худ так, что кости продырявливают ему кожу. Ещё не спит – верно, всю ночь напролёт работал.
– Войдите, – сказал smitte Вастеле, – а ослов отведите на лужайку за домом.
Когда, исполнив это, Уленшпигель и Ламме вошли в кузницу, smitte Вастеле перенёс в свой погреб все мечи, которые он наковал, и наконечники, которые отлил за ночь, потом приготовил дневную работу для своих подмастерьев.
Смотря выцветшими глазами на Уленшпигеля, он спрашивал его:
– Какие принёс ты известия от принца?
– Принц со своим войском вытеснен из Нидерландов из-за подлости его наемников, которые кричат: "Geld! Geld! – деньги! деньги!" – когда приходит время сражаться. Вместе со своими верными солдатами, своим братом графом Людвигом и герцогом Цвейбрюкенским он поспешил во Францию на помощь гугенотам и королю Наваррскому. Оттуда он прошёл в Германию, где у Дилинбурга войско его усилилось многочисленными беженцами из Нидерландов. Ты перешлёшь ему оружие и деньги, собранные тобой, а мы будем бороться на море за дело свободы.
– Я сделаю всё, что надо – сказал smitte Вастеле, – у меня есть оружие и девять тысяч флоринов. Однако вы ведь приехали на ослах.
– Да.
– А не слышали вы ничего по пути о трёх проповедниках, которые убиты, ограблены и брошены в расщелину скалы у Мааса?
– Да, – с чрезвычайным спокойствием сказал Уленшпигель, – эти три проповедника были герцогские шпионы и наёмные убийцы, которые должны были отправить на тот свет принца. Мы вдвоём, я и Ламме, покончили с ними. Их деньги у нас и их бумаги тоже. Мы возьмём из них столько, сколько надо на дорогу, а остальное пойдёт принцу.
И Уленшпигель распахнул куртки, свою и Ламме, и достал оттуда бумаги и пергаменты. Прочитав их, smitte Вастеле сказал:
– Здесь планы сражений и заговоров. Я перешлю их принцу, и он узнает, что Уленшпигель и Ламме Гудзак, верные бродяги его величества, спасли его благородную жизнь. Я продам ослов, чтобы по ним не узнали вас.
– Разве намюрские власти напали на след и послали сыщиков? – спросил Уленшпигель.
– Я расскажу вам всё, что знаю, – ответил Вастеле. – Недавно из Намюра приезжал сюда один кузнец, добрый реформат, под предлогом дать мне заказ на решётки, флюгера и прочие кузнечные работы для небольшой крепости, которую строят подле Планта. Ему рассказывал письмоводитель суда старшин, что там уже собирались по этому делу и допрашивали одного трактирщика, который живёт неподалёку от места убийства. На вопрос, видел ли он убийц или людей, которые показались ему подозрительными, он ответил: "Я видел проезжавших на ослах крестьян и крестьянок, которые останавливались подле меня напиться, не слезая при этом со своих ослов; другие сходили и пили в комнате: мужчины – пиво, женщины и девушки – мёд. Как-то заехали два крестьянина, – порядочные, видно, люди, – и говорили о том, что хорошо бы укоротить на локоть господина Оранского". При этих словах трактирщик свистнул и сделал движение, как будто втыкает кому-то нож в горло. "Насчёт стального ветра", – продолжал он, – я расскажу вам по секрету, ибо я кое-что тут знаю". Допросив, его отпустили. После этого судьи, разумеется, разослали своим подчинённым приказы. Трактирщик сказал, что видел только крестьян и крестьянок на ослах. Из этого следует, что хватать будут тех, кого увидят верхом на осле. А вы нужны принцу, дети мои.
– Продай ослов, – сказал Уленшпигель, – а деньги сохрани для военной казны принца.
Ослы были проданы.
– Теперь, – сказал Вастеле, – каждый из вас должен быть вольным, не цеховым мастером; умеешь ты делать птичьи клетки и мышеловки?
– Делал когда-то, – ответил Уленшпигель.
– А ты? – обратился Вастеле к Ламме.
– Я буду продавать eete-koeken и olie-koeken. Это пышки и оладьи, жаренные в масле.
– Пойдёмте, вот здесь готовые клетки и мышеловки, инструменты и медная проволока; возьмите сколько надо материала, чтобы чинить старые и делать новые. Мне принёс всё это один из моих сыщиков. Вот на твою долю, Уленшпигель. Что до тебя, Ламме, ты возьми вот эту маленькую жаровню и мех; я дам и муки и масла, чтобы ты мог жарить твои пышки и оладьи.
– Он сам всё слопает, – сказал Уленшпигель.
– Когда начнём? – спросил Ламме.
Вастеле ответил:
– Сначала, ночь или две, вы мне будете помогать, – мне одному не справиться с большой работой.
– Я голоден, – сказал Ламме, – здесь можно поесть?
– Есть хлеб и сыр, – ответил Вастеле.
– Без масла? – спросил Ламме.
– Без масла, – ответил Вастеле.
– Есть у тебя пиво или вино? – спросил Уленшпигель.
– Я не употребляю, – ответил он, – но я пойду в трактир "Пеликан" и принесу вам, если хотите.
– Да, и ветчины тоже, – сказал Ламме.
– Как вам будет угодно, – сказал Вастеле и взглянул на Ламме с великим презрением.
Однако он принёс пива и ветчины. И Ламме радостно ел за пятерых.
– Когда же приступим к работе? – спросил он.
– Этой ночью, – сказал Вастеле, – но ты оставайся в кузнице и не бойся моих работников. Они такие же реформаты, как и ты.
– Это хорошо, – ответил Ламме.
Ночью, когда прозвонил вечерний колокол и двери были заперты, Вастеле, при помощи Уленшпигеля и Ламме, перетащил из погреба в кузницу большие связки оружия и сказал:
– Надо починить двадцать аркебузов, перековать тридцать наконечников для копий, отлить полторы тысячи пуль. Вот и помогайте.
– Обеими руками, – ответил Уленшпигель, – и зачем их не четыре у меня?
– А Ламме на что? – сказал Вастеле.
– Разумеется, – ответил жалобно Ламме, осовевший от чрезмерной еды и питья.
– Ты будешь лить пули, – сказал Уленшпигель.
– Буду лить пули, – повторил Ламме.
И Ламме плавил свинец и лил пули и злыми глазами смотрел на кузнеца Вастеле, который заставил его бодрствовать, когда он чуть не падал от усталости. И он лил пули с безмолвным бешенством, хотя ему очень хотелось вылить жидкий свинец на голову Вастеле. Но он сдержался. К полуночи, однако, пока Вастеле и Уленшпигель терпеливо чистили стволы и наконечники, ярость Ламме вместе с невыносимой усталостью возросла до последней степени, и он шипящим голосом стал держать такую речь:
– Вот ты теперь и хил, и худ, и бледен, потому что веришь в благие намерения князей и великих мира сего и, в чрезмерной ревности пренебрегая своим телом, даёшь этому благородному телу чахнуть в нищете и презрении. А ведь не для этого создал его Господь Бог с госпожой Природой. Знаешь ли ты, что душе нашей, – она же есть дух нашей жизни, – нужны для дыхания и мясо, и пиво, и бобы, и ветчина, и вино, и колбасы, и сосиски, и покой, – а ты, ты живёшь хлебом, водой и бессонницей.
– Откуда в тебе это пышное красноречие? – спросил Уленшпигель.
– Сам не знает, что говорит, – грустно ответил Вастеле.
Но Ламме вскипел:
– Знаю лучше твоего. Я говорю, что мы дураки, и я, и ты, и Уленшпигель тоже, дураки, что мы слепим себе глаза ради всех этих знатных господ и князей мира сего, для тех, кто смеётся, когда мы на их глазах дохнем и чахнем от усталости, потому что ковали для них ружья и лили пули. Они в это время попивают из золотых бокалов французское вино и едят на английских оловянных тарелках немецких каплунов и знать не знают и знать не хотят о том, что их враги рубят нам ноги своими косами и бросают нас в могилы, пока мы ищем в воздухе Бога, милостью которого они сильны. И в это время сами они не реформаты и не кальвинисты, не лютеране и не католики, им всё это безразлично или внушает только сомнения, – они покупают за хорошие деньги или отвоёвывают себе государства, съедают владения монахов, аббатов и монастырей и забирают себе всё – и женщин, и девушек, и девок. И из своих золотых кубков пьют они за своё неисчерпаемое веселье, за нашу непроходимую глупость, тупость и нелепость и за все семь смертных грехов, которые они, о кузнец Вастеле, совершают перед длинным носом твоего возвышенного настроения. Смотри, вот на лугах и полях жатва хлебная, фруктовые сады, скот, золото, растущее из земли; в лесу – дикие звери, птицы в поднебесье, жирные жаворонки, нежные дрозды, кабаньи головы, оленьи окорока – всё им; охота, рыбная ловля, земля и море – всё им. А ты сидишь на хлебе и воде, и мы здесь надрываемся на работе без сна, без еды, без питья. И когда мы умрём, они дадут пинка нашему праху, словно падали, и скажут нашим матерям: "Наделайте новых, эти уже не годятся".
Уленшпигель смеялся, не говоря ни слова; Ламме пыхтел от негодования. Но Вастеле сказал кротко:
– Легкомысленны твои слова. Я живу не ради ветчины, пива и дроздов, но ради торжества свободы совести. Принц живёт ради того же. Он жертвует своим достоинством, своим покоем, своим счастьем, чтобы изгнать из Нидерландов палачей и тиранов. Делай, как он, и старайся спустить с себя жир. Не толстым брюхом спасают родину, а гордым мужеством и тем, что без ропота несут тяготы вплоть до самой смерти. А теперь, если ты устал, иди спать.
Но Ламме не хотел уходить, так как ему было стыдно.
И они ковали оружие и лили пули до рассвета. И так три дня подряд.
Затем они ночью проехали в Гент, продавая по пути клетки, мышеловки и olie-koekjes.
Они поселились в Мэлестее, "городке мельниц", красные крыши которого видны отовсюду, и сговорились весь день отдельно торговать своим товаром, а вечером, перед вечерним колоколом, сходиться in de Zwaen – в трактире "Лебедь".
Ламме, увлечённый своим промыслом, ходил по гентским улицам, продавал оладьи, разыскивая свою жену, осушая множество кружек, и ел не переставая. Уленшпигель доставил письма принца лиценциату медицины Якову Сколапу, портному Ливену Смету, затем Яну Вульфсхагеру, мастеру красильных дел Жилю Коорну, черепичнику Яну де Роозе, и все они передавали ему деньги, собранные для принца, и просили побыть ещё несколько дней в Генте и окрестностях – тогда они дадут ему ещё денег.
Впоследствии все эти люди были повешены за ересь, и тела их были погребены за городом у Брюггских ворот на Поле висельников.
XXX
Между тем рыжий профос Спелле с красным судейским жезлом разъезжал на своём тощем коне из города в город, повсюду воздвигая эшафоты, зажигая костры, роя ямы, в которых живыми закапывали несчастных женщин и девушек. И наследство получал король.
Сидя как-то с Ламме в Мэлестее под деревом, Уленшпигель вдруг почувствовал глубокую тоску. Хотя на дворе стоял июнь, было холодно. Со свинцового неба падал мелкий град.
– Сын мой, – начал Ламме, – вот уж четыре ночи ты бесстыдно мотаешься повсюду, сидишь у весёлых девиц, ночуешь in de Zoeten Inval – в доме "Сладкого грехопадения" – и вообще поступаешь, как тот человек на вывеске, который падает вперёд головой прямо в пчелиный рой. Напрасно ожидаю я тебя в "Лебеде". Друг мой, я предвещаю тебе, что такой распутный образ жизни к добру не приведёт. Почему ты не возьмёшь себе жену?
– Ламме, – сказал Уленшпигель, – тот, для кого в этой приятной схватке, которую зовут любовью, одна – это все, и все – это одна, не должен легкомысленно торопиться при выборе.
– А о Неле ты и не думаешь?
– Неле далеко, в Дамме.
Так они сидели, а град становился всё сильнее. В это время поспешно пробежала мимо них молодая смазливая бабёнка, прикрывая голову юбкой.
– Эй, мечтатель, – крикнула она, – что ты там делаешь под деревом?
– Мечтаю о женщине, которая укрыла бы меня под своей юбкой от града.
– Нашлась, – сказала женщина, – вставай!
Уленшпигель встал и подошёл к ней, но Ламме закричал:
– Что же ты, опять меня одного оставишь?
– Ну да, – ответил Уленшпигель, – отправляйся в трактир, съешь одну или две бараньих лопатки, выпей двенадцать кружек пива, завались спать – скука пройдёт.
– Так и сделаю, – сказал Ламме.
Уленшпигель приблизился к женщине.
– Ты возьми мою юбку с одной стороны, а я возьму с другой, так рядом и побежим.
– Зачем же бежать? – спросил Уленшпигель.
– Потому что я убегаю из города: явился профос Спелле с двумя сыщиками и поклялся высечь всех гулящих девушек, которые не уплатят ему по пяти флоринов. Вот я и бегу, беги и ты со мной и оставайся подле меня, чтобы за меня заступиться.
– Ламме, – крикнул Уленшпигель, – Спелле в Мэлестее! Беги в Дестельберг, в "Звезду волхвов".
И Ламме вскочил в ужасе, обхватил свой живот обеими руками и бросился бежать.
– Куда бежит этот толстый заяц? – спросила девушка.
– В нору, где я его потом найду.
– Бежим, – сказала она и топнула ногой, словно нетерпеливая кобылка.
– Я бы предпочёл остаться добродетельным и не бежать.
– Что это значит? – спросила она.
– Этот толстый заяц, – ответил Уленшпигель, – требует, чтоб я отказался от доброго вина, пива и от свежей кожи красивых женщин.
Девушка бросила на него недовольный взгляд.
– У тебя одышка, – сказала она, – тебе надо отдохнуть.
– Отдохнуть, – ответил Уленшпигель, – но я не вижу приюта.
– Твоя добродетель будет тебе убежищем.
– Я предпочёл бы твою юбку.
– Моя юбка недостойна быть покровом святого, каким ты хочешь стать. Сбрось её, я побегу одна.
– Разве ты не знаешь, что собака на четырёх лапах бежит быстрее, чем человек на двух? Потому и мы в четыре ноги понесёмся быстрее.
– Для столь высокой добродетели ты говоришь довольно свободно.
– Конечно, – ответил он.
– Мне же всегда, – сказала она, – добродетель представлялась скучной, вялой, холодной маской для прикрытия брюзгливого лица или плащом для бескровного тела. Мне больше по душе те, у кого в груди ярким, всё обжигающим пламенем горит пылкая мужественность, возбуждающая нас к достойным и сладостным подвигам.
– Такими словами прекрасная дьяволица соблазняла преславного святого Антония, – отвечал Уленшпигель.
В двадцати шагах впереди показалась корчма.
– Ты говорила хорошо, а теперь надо хорошенько выпить, – сказал Уленшпигель.
– Мой язык совершенно свеж, – ответила она.
Они вошли. На сундуке дремал громадный жбан, называемый людьми "брюханом" за огромное брюхо.
– Видишь этот флорин? – сказал Уленшпигель хозяину.
– Вижу, – ответил тот.
– Сколько патаров отсосёшь ты из него, чтобы наполнить этот брюхан "двойным" пивом?
– "Negen mannekens" (девять человечков) – и мы в расчёте, – сказал хозяин.
– То есть шесть фландрских грошей, – стало быть, два лишних. Ну, куда ни шло – наливай!
И Уленшпигель налил девушке полный стакан, потом гордо встал, приподнял жбан и, запрокинув голову, вылил его себе в глотку до дна. Это звучало как водопад.
Девушка изумлённо спросила:
– Как ты можешь вместить в твоём тощем теле такую махину?
Не отвечая ей, Уленшпигель обратился к хозяину:
– Подай хлеба и ветчинки и ещё один "брюхан". Закусим и выпьем.
Так и было сделано.
В то время как девушка справлялась с кожицей окорока, Уленшпигель обнял её так нежно, что она почувствовала себя сразу растроганной, восхищённой и покорной.
И спросила его:
– Почему это, сударь, ваша добродетель вдруг сменилась неутолимой жаждой, волчьим голодом и этой любовной отвагой?
– Видишь ли, – ответил Уленшпигель, – так как я грешил на сотни ладов, то я, как ты знаешь, поклялся покаяться. Покаяние длилось ровно один час. Когда во время этого часа я подумал о моей дальнейшей жизни, я увидел, что питаться я должен скудно, одним хлебом, пить только воду, – а это освежает очень плохо, любви же должен избегать; значит, не смей ни шевельнуться, ни чихнуть из страха совершить что-нибудь дурное; все будут избегать меня, все будут бояться; точно прокажённый, буду я жить, хмурый, как собака, потерявшая хозяина, и после пятидесяти лет этого непрестанного мученичества я издохну в нищете и таким образом в тоске закончу мою жизнь. Поэтому я решил, что срок смирения и покаяния уже прошёл; значит, поцелуй меня, моя милая, и бежим вдвоём из чистилища.
– Ах, – сказала она, охотно повинуясь ему, – что за чудная вывеска – выставленная на шесте добродетель!
И бежало время в любовных забавах; но, в конце концов, надо было подняться и уходить, так как девушка всё боялась, что среди этих радостей вдруг появится профос Спелле с его сыщиками.
– Ну, подбери юбку, – сказал Уленшпигель.
И быстро, как пара оленей, помчались они в Дестельберг и застали Ламме в "Звезде трёх волхвов" за едой.