– Пощадите! – кричал рыбник. – Уленшпигель, ткни ножом, я скорее умру! Убери эту бабу! Разбей погребальные колокола, убей этих кричащих детей!
А Тория всё кусала его, пока один старик, сжалившись, не отобрал у неё вафельницу.
Тогда Тория стала плевать ему в лицо, вырывала у него волосы и говорила:
– Медленным огнём и раскалёнными клещами – вот как ты расплатишься. Я своими ногтями выцарапаю тебе глаза!
Между тем, услышав, что оборотень не дьявол, а человек, подошли из Гейста все рыбаки, мужчины и женщины. Некоторые были с фонарями и с горящими факелами. Все кричали:
– Подлый убийца! Где ты спрятал золото, которое награбил у своих несчастных жертв? Пусть всё отдаст назад.
– У меня ничего нет! Пощадите! – отвечал рыбник.
И женщины бросали в него камнями и песком.
– Вот расплата, вот расплата! – кричала Тория.
– Помилуйте! – взывал он. – Я истекаю кровью! Пощадите!
– Твоя кровь! – кричала Тория. – Ещё хватит довольно, чтобы ты мог расплатиться ею. Смажьте бальзамом его раны. На медленном огне – вот твоя расплата; а руки ему оторвут раскалёнными клещами. Он заплатит.
И она бросилась бить его, но упала на землю без сознания, как мёртвая; и так оставили её, пока она не пришла в себя.
А Уленшпигель, высвободив между тем руки рыбника из капкана, увидел, что на правой руке у него не хватает трёх пальцев.
Он приказал потуже связать его и положить в корзину для рыбы. И мужчины, женщины и дети двинулись в Дамме, чтобы искать там суда и расправы, и поочерёдно несли корзину. И они несли также фонари и факелы.
И рыбник, не умолкая, повторял:
– Разбейте колокола! Убейте кричащих детей!
И Тория говорила:
– Пусть заплатит. Медленный огонь, раскалённые клещи – вот плата!
Затем все умолкли. И Уленшпигель слышал только порывистое дыхание Тории, тяжёлые шаги мужчин по песку и громовый шум бушующего моря.
С тоской в душе смотрел он на яростно несущиеся по небу тучи, на море, где сталкивались огненные барашки, и на озарённое светом фонарей и факелов бледное лицо рыбника, который не отрывал от него своего злобного взгляда.
И пепел стучал в его сердце.
Четыре часа шли они таким образом, пока пришли в Дамме, где встретила их толпа народа, уже знавшего о том, что произошло. Все хотели видеть рыбника, и толпы шли за рыбаками с пением, пляской и криками: "Поймали оборотня! Поймали убийцу! Слава Уленшпигелю! Да здравствует наш брат Уленшпигель! Lange leven onsen broeder Ulenspiegel!"
Это было точно народное восстание.
Когда они проходили мимо дома коменданта, тот вышел на шум и сказал:
– Ты победитель! Слава Уленшпигелю!
– Пепел Клааса стучал в моё сердце, – ответил Уленшпигель.
– Ты получишь половину достояния убийцы, – сказал комендант.
– Раздайте пострадавшим, – ответил Уленшпигель.
Явились Неле и Ламме. Неле смеялась и плакала от радости и целовала своего милого Уленшпигеля, а Ламме грузно плясал вокруг него, шлёпая его по животу, и говорил:
– Вот кто смел, и твёрд, и верен: это мой разлюбезный товарищ! У вас нет таких, вы, люди с равнины.
Но рыбаки смеялись и зубоскалили над ним.
XLIV
Колокол, именуемый borgstorm, зазвучал на другой день, созывая судей, старшин и судебных писарей к Фирсхаре, на заседание суда под "липу правосудия". Кругом стоял народ. На допросе рыбник не хотел сознаться ни в чём даже тогда, когда ему показали три пальца, недостающие у него на правой руке и отрубленные солдатом. Он твердил только:
– Я беден и стар… сжальтесь!
Но народ ревел и кричал:
– Ты старый волк, детоубийца. Не щадите его, господа судьи.
Женщины кричали:
– Что уставился на нас своими ледяными глазами? Ты человек, а не дьявол: мы тебя не боимся. Жестокая ты тварь, трусливее кошки, которая грызёт птенцов в гнезде; ты убивал бедных девочек, которые хотели только честно прожить свою жизнь!
– На медленном огне, раскалёнными клещами – вот его расплата! – кричала Тория.
И, невзирая на стражу, матери подбивали своих малышей бросать камнями в рыбника. И те охотно делали это, свистели, когда он смотрел на них, и непрестанно кричали: – Bloed-zuyger – кровопийца! Sla dood – убей его!
И Тория неустанно повторяла:
– На медленный огонь! Раскалёнными клещами – вот его расплата.
И народ роптал.
– Посмотрите, – говорили женщины, – как под ясными лучами солнца его знобит, как он старается подставить теплу свои седые волосы и лицо, исцарапанное Торией.
– Он дрожит от боли.
– Это суд Божий!
– Какой у него жалкий вид!
– Посмотрите на руки злодея. Они связаны впереди, и из ран от капкана течёт кровь.
– Пусть расплатится, пусть расплатится! – кричала Тория.
А он хныкал:
– Я беден, отпустите меня.
Но все, даже судьи, смеялись над ним, слыша это. Он проливал лицемерные слёзы, чтобы растрогать людей. И женщины смеялись.
Так как основания для пытки были очевидны, то было постановлено предать его пытке и пытать до тех пор, пока он не сознается, как он совершал убийства, откуда явился, где добыча, награбленная им, и где спрятано золото.
В застенке на него надели тесные наножники из сырой кожи и судья спросил, как дьявол внушил ему эти злодейские замыслы и чудовищные преступления. Он ответил:
– Я сам дьявол: таково моё естество. Ребёнком я был уродлив и неспособен к телесным упражнениям. Я считался дурачком, и всякий бил меня. Ни мальчики, ни девочки не имели ко мне сострадания. Когда я подрос, ни одна женщина знать меня не хотела, даже за деньги. И холодная ненависть ко всему, что рождено женщиной, обуяла меня. Оттого и на Клааса я донёс, что его все любили. Я же любил только деньги; это была моя светлая, золотистая подруга. Смерть Клааса принесла мне радость и барыш. Потом чем дальше, тем больше я чувствовал желание жить волком, моей мечтой было кусаться. Будучи в Брабанте, я увидел тамошние щипцы для вафель и подумал, что из них вышла бы хорошая железная пасть. О, почему я не могу схватить вас за горло, жестокие тигры, злорадствующие, когда пытают старика! С большей радостью кусал бы я вас, чем девочку или солдата. Ибо, когда я увидел, как лежит и спит она, маленькая, под солнышком на песочке, и в руках свой кошелёчек держит, такая жалость и любовь к ней во мне разгорелась. Но так как я чувствовал себя немощным и не мог уже обладать ею, то укусил её…
На вопрос судьи, где он живёт, рыбник ответил:
– В Рамскапеле. Оттуда я хожу в Бланкенберге, Гейст и даже Кнокке. По воскресеньям и праздникам я в этой самой вафельнице пеку вафли по-брабантски. Чистенько и жирно. И спрос на эту иноземную новинку был хороший. Если вам ещё угодно спросить, почему никто меня не мог узнать, то знайте, что днём я чернил лицо и окрашивал волосы в рыжий цвет. Волчья шкура, в которую вы тычете вашим свирепым перстом, чтобы дознаться, откуда она, – я скажу, потому что презираю вас, – она от двух волков, которых я убил в Равесхоольском и Мальдегемском лесах. Сшил только обе шкуры в одну, вот они меня всего и закрыли. Я прятал их в ящике в гейтских дюнах. Там и одежда, которую я награбил. Я рассчитывал как-нибудь продать её по хорошей цене.
– Пододвиньте его к огню, – сказал судья.
Палач исполнил приказание.
– А где твои деньги? – спросил судья.
– Этого король не узнает, – ответил рыбник.
– Жгите его свечами, – сказал судья, – ещё ближе к огню, вот так.
Палач исполнил приказание, и рыбник закричал:
– Я ничего не скажу! Я и так уже сказал слишком много: вы сожжёте меня. Я не колдун, зачем вы пододвигаете меня к огню? Мои ноги истекают кровью от ожогов. Я ничего не скажу. Зачем ещё ближе? Кровь течёт, говорю вам, сапоги из раскалённого железа. Моё золото! Ну, да, это мой единственный друг на этом свете… отодвиньте от огня… оно лежит в моём погребе в Рамскапеле в ящике… оставьте его мне. Смилуйтесь и пощадите, господа судьи; проклятый палач, убери свечи… Он жжёт ещё сильнее! Оно в ящике, в двойном дне, завернуто в войлок, чтобы не слышно было звяканья, если двинуть сундук. Ну, вот теперь я всё сказал. Отодвиньте меня!
Когда его отодвинули от огня, он злобно засмеялся.
Судья спросил его, чему он смеётся.
– Стало легче, когда отодвинули, – сказал он.
Судья спросил:
– А не просил тебя никто показать твою вафельницу с зубьями?
– У других такие же, – ответил рыбник, – только в моей дырочки, в которые я ввинчивал железные зубья. Мужики предпочитают мои вафли прочим. Они называют их waefels met brabandsche knoppen – вафли с брабантскими пуговичками. Потому что, когда зубьев нет, от их дырочек выдавливаются в вафлях пупышки вроде пуговичек.
– Когда нападал ты на свои бедные жертвы? – спросил судья.
– Днём и ночью. Днём я бродил по дюнам и большим дорогам, нося с собой моё орудие, высматривал, особенно по субботам, когда в Брюгге большой базар. Если проходил мимо меня крестьянин мрачный, я его не трогал: я знал, что его печаль означает отлив в его кошельке. Если же он шёл весело, я следовал за ним и, неожиданно набросившись, прокусывал ему затылок и отбирал у него кошелёк. И так я делал не только на дюнах, но и на равнине по тропинкам и дорогам.
Судья сказал тогда:
– Покайся и молись Господу Богу.
Но рыбник богохульствовал:
– Господь Бог хотел, чтоб я был такой, как я есть. Я делал всё против моей воли, воля природы меня подбивала. Вы, злые тигры, несправедливо наказываете меня. Не жгите меня… Я всё делал против воли. Сжальтесь, я бедный старик. Я умру от моих ран. Не жгите меня.
Затем его отвели под "липу правосудия", чтобы выслушать приговор перед народом.
И он был присуждён, как злодей, убийца, грабитель и богохульник, к тому, что язык его будет прободён раскалённым железом, правая рука отрублена, а сам он изжарен на медленном огне. И казнь произойдёт перед воротами ратуши.
И Тория кричала:
– Вот правосудие! Вот расплата!
И народ кричал:
– Lang leven de Heeren van de wet! – Да здравствуют господа судьи!
Затем осуждённый был отведён в тюрьму и получил здесь мясо и вино. Тут он повеселел и сказал, что в жизни не ел и не пил ничего такого вкусного и что король, его наследник, может угостить его таким обедом.
И он горько смеялся.
На другой день, едва забрезжил рассвет, его повели на казнь. Увидев у костра Уленшпигеля, он указал на него пальцем и закричал:
– Вот этот – убийца старика, он тоже подлежит казни! Десять лет тому назад он в Дамме бросил меня в канал за то, что я донёс на его отца. Но это была моя верная служба его католическому величеству.
С колокольни собора Богоматери нёсся погребальный перезвон.
– И по тебе этот звон, – кричал рыбник Уленшпигелю, – и тебя повесят, потому что ты убийца!
– Рыбник лжёт, – кричал весь народ, – лжёт он, подлый злодей!
И Тория, как безумная, бросала в него камнями, поранила ему лоб и кричала:
– Если бы он утопил тебя, то ты бы не жил больше и не загрыз бы мою бедную девочку, как проклятый кровопийца.
Уленшпигель не сказал ни слова.
– Разве кто-нибудь видел, как он бросал рыбника в канал? – спросил Ламме.
Уленшпигель молчал, а народ кричал:
– Нет, нет, он лжёт, этот злодей!
– Я не лгу! – кричал рыбник. – Он бросил меня в канал, когда я молил его пощадить меня, и я едва выбрался оттуда, уцепившись за челнок, привязанный к берегу. Я промок насквозь и весь дрожал, так что едва добрался до своего мрачного жилища. Там я лежал в горячке, никто за мной не ходил, и я чуть не умер.
– Врёшь, – сказал Ламме, – никто этого не видел.
– Никто, никто этого не видел! – кричала Тория. – В огонь злодея! Ему перед смертью нужна ещё одна невинная жертва. Пусть платит! Он врёт! Если ты и сделал это, не сознавайся, Уленшпигель! У него нет свидетелей. На медленном огне, под клещами он за всё заплатит.
– Ты покушался на его жизнь? – спросил судья Уленшпигеля.
Уленшпигель ответил:
– Я бросил в воду предателя, убийцу Клааса. Пепел отца стучал в моё сердце.
– Он сознался! – закричал рыбник. – Он тоже умрёт. Где виселица? Хочу взглянуть на неё. Где палач с мечом? И по тебе звонят колокола, мерзавец ты, убийца старика.
Уленшпигель сказал:
– Я бросил тебя в воду, чтобы убить тебя: пепел стучал в моё сердце.
Женщины из толпы говорили:
– Зачем ты сознаёшься, Уленшпигель? Никто не видел. Теперь ты умрёшь.
И рыбник хохотал, подпрыгивая от злорадства, и потрясал связанными руками, прикрытыми окровавленным бельём.
– Он умрёт, мерзавец, – говорил он, – он пойдёт с земли в ад с верёвкой на шее, как вор или бродяга. Он умрёт: Бог правду видит.
– Нет, он не умрёт, – сказал судья. – По истечении десяти лет убийство во Фландрии не наказуемо. Уленшпигель совершил преступление, но по сыновней любви: Уленшпигель не подлежит за это наказанию.
– Да здравствует закон! – закричала толпа. – Lang leve de wet!
С колокольни собора Богоматери нёсся погребальный звон. И рыбник скрежетал зубами, опустил голову и уронил первую свою слезу.
У него была отсечена рука и язык прободён раскалённым железом. И он был сожжён на медленном огне перед ратушей.
Уже умирая, он закричал:
– Король не получит моего золота: я солгал. Я ещё вернусь к вам, тигры вы злые, и буду кусать вас!
И Тория кричала:
– Вот расплата! Корчатся его руки и ноги, спешившие к убийству! Дымится тело убийцы! Горит его белая шерсть, шерсть гиены горит на его зелёной морде! Он расплачивается!
И рыбник умер, воя по-волчьи.
И колокола собора Богоматери звонили по покойнику.
Ламме и Уленшпигель снова сели на своих ослов.
А Неле-страдалица осталась подле Катлины, которая, не умолкая, твердила:
– Уберите огонь! Голова горит! Вернись ко мне, Гансик, любовь моя!
Книга четвёртая
I
В Гейсте Ламме и Уленшпигель смотрели с дюн на рыбачьи суда, которые шли из Остенде, Бланкенберге и Кнокке; эти суда, полные вооружённых людей, направлялись вслед за зеландскими гёзами, на шляпах которых был вышит серебряный полумесяц с надписью: "Лучше служить султану, чем папе".
Уленшпигель весел и свистит жаворонком. Со всех сторон отвечает ему воинственный крик петуха.
Суда плывут, ловят рыбу и продают её и друг за другом пристают в Эмдене. Здесь задержался Гильом де Блуа, снаряжая, по поручению принца Оранского, корабль.
Уленшпигель и Ламме явились в Эмден в то время, как корабли гёзов, по приказу Трелона, ушли в море.
Трелон, сидя одиннадцать недель в Эмдене, невыносимо тосковал. Он сходил с корабля на берег и возвращался с берега на корабль, точно медведь на цепи.
Уленшпигель и Ламме шатались по набережным, и здесь они встретили важного офицера с добродушным лицом, который старался расковырять камни мостовой своей палкой с железным наконечником. Его старания были малоуспешны, но он всё-таки стремился довести до конца свой замысел, между тем как позади него собака грызла кость.
Уленшпигель приблизился к собаке и сделал вид, что хочет отнять у неё кость. Собака заворчала. Уленшпигель не отстал, собака подняла бешеный лай.
Обернувшись на шум, офицер спросил Уленшпигеля:
– Чего ты допекаешь собаку?
– А чего вы, ваша милость, допекаете мостовую?
– Это не то же самое, – говорит тот.
– Разница не велика, – отвечает Уленшпигель. – Если собака цепляется за кость и не хочет расстаться с нею, то и мостовая держится за набережную и хочет на ней остаться. Какая важность, что люди вроде нас возятся с собакой, если такой человек, как вы, возится с мостовой.
Ламме стоял за Уленшпигелем, не смея сказать ни слова.
– Кто ты такой? – спросил господин.
– Я Тиль Уленшпигель, сын Клааса, умершего на костре за веру.
И он засвистал жаворонком, а офицер запел петухом.
– Я адмирал Трелон, – сказал он. – Чего тебе от меня надо?
Уленшпигель рассказал ему о своих приключениях и передал ему пятьсот червонцев.
– Кто этот толстяк? – спросил Трелон, указывая пальцем на Ламме.
– Мой друг и товарищ, – ответил Уленшпигель, – он хочет, так же как и я, быть на твоём корабле и петь прекрасным ружейным голосом песню освобождения родины.
– Вы оба молодцы, – сказал Трелон, – я вас возьму на свой корабль.
На дворе стоял февраль: был пронзительный ветер и крепкий мороз. Наконец после трёх недель тягостного ожидания Трелон с неудовольствием покинул Эмден. В расчёте попасть на Тессель, он вышел из Фли, но, вынужденный пойти на Виринген, застрял во льдах.
Вокруг него быстро развернулась весёлая картина: катающиеся на санях; конькобежцы в бархатных одеждах; девушки на коньках, в отделанных парчой и бисером, сверкающих пурпуром и лазурью юбках и "баскинах"; юноши и девушки прибегали, убегали, хохотали, скользили, гуськом, парочками, напевая песни любви на льду или заходя выпить и закусить в балаганы, украшенные флагами, угоститься водочкой, апельсинами, фигами, peper-koek’ом, камбалой, яйцами, варёными овощами и eetekoek’ами, – это такие ушки с зеленью в уксусе. А вокруг них раздавался скрип льда под полозьями саней и салазок.
Ламме, разыскивая свою жену, бегал на коньках, как вся эта весёлая гурьба, но часто падал.
Уленшпигель заходил выпить и поесть в недорогой трактирчик на набережной; здесь он охотно болтал со старой хозяйкой.
Как-то в воскресенье около десяти часов он зашёл туда пообедать.
– Однако, – сказал он хорошенькой женщине, подошедшей, чтобы прислужить ему, – помолодевшая хозяюшка, куда делись твои морщины? В твоём рту все твои белые и юные зубки, и твои губы красны, как вишни. Это мне предназначается эта сладостная и шаловливая улыбка?
– Ни-ни, – ответила она, – а что тебе подать?
– Тебя, – сказал он.
– Слишком жирно для такой спички, как ты; не угодно ли другого мяса? – И, так как Уленшпигель промолчал, она продолжала: – А куда ты дел этого красивого, видного и полного товарища, которого я часто видела с тобой?
– Ламме? – сказал он.
– Куда ты девал его? – повторила она.
– Он ест в лавчонках крутые яйца, копчёных угрей, солёную рыбу (zuertjes) и всё, что может положить себе на зубы; и всё это он делает для того, чтобы найти свою жену. Ах, зачем ты не моя жена, красотка! Хочешь пятьдесят флоринов? Хочешь золотое ожерелье?
Но она перекрестилась.
– Меня нельзя ни купить, ни взять, – сказала она.
– Ты никого не любишь? – спросил он.
– Я люблю тебя, как моего ближнего, но прежде всего я люблю Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Деву, которые повелели мне вести жизнь в чистоте. Тягостны и трудны обязанности этой жизни, но Господь поддерживает нас, бедных женщин. Некоторые всё же грешат. Твой толстый друг весельчак?
– Он весел, когда ест, печален, когда постится, и всегда мечтает. А ты весела или грустна?
– Мы, женщины, – ответила она, – рабыни тех, кто паствует над нами.
– Луна? – сказал он.
– Да, – ответила она.
– Я скажу Ламме, чтобы он пришёл к тебе.
– Не надо, – сказала она, – он будет плакать, и я тоже.
– Видела ты когда-нибудь его жену? – спросил Уленшпигель.