С. барабанит в дверь условным стуком. Ему открывают, и он проходит в маленькую накуренную комнату. Три типа пьют в углу с отсутствующим видом. Толстуха стоит за стойкой. М. на кухне о чем-то совещается с контрабандистом. Сын М. усаживает С. рядом с собой. Он говорит, что у С. усталый вид. С. смеется безумным смехом, снимает очки и заявляет, что никогда не был столь готов к подвигам, как сейчас. Сын М. наблюдает за ним из-под смуглых век. Он знает тут одного раскрасавца, но дорого. Нужно заплатить вперед, и он пойдет за ним. С. хочет сначала взглянуть. Нет, говорит сын М. Этот за гроши с места не сдвинется. С. хочет взглянуть. Сын М. говорит нет. С. отвечает, что он вообще не будет сегодня ничего платить, потому что сын М. должен ему денег. С. доставал для него гашиш две недели назад. Сын М. говорит, что чарас - это одно, а бой - совсем другое дело. Нельзя смешивать одно с другим. С. взывает к его благоразумию и в шутку поглаживает его по груди через вырез рубашки. Сын М. отталкивает его руку и спрашивает, идти ему или нет за тем человеком. С. говорит, что хотел бы сначала взглянуть. Сын М. ему отвечает, что деньги вперед. С. возражает, что нужно сначала утрясти это дело с чарасом. Сын М. говорит нет. С. сердится и бьет кулаком по столу. Стакан падает и разбивается. Сын М. встает, С. тоже. Мгновение они смотрят друг на друга, и вот уже схватились. С высоты своего портрета Индира Ганди наблюдает за дракой. С. сильнее. Сын М. ударяется об стену. Толстуха зовет мужа, который тут же появляется.
- Эй, никаких тут мне историй!
С помощью контрабандиста М. и его сын выпихивают С. наружу. Дверь хлопает. С. испускает ругательство, затем идет мочиться к забору. Он в ярости, он не оставил своего намерения. Некоторое время он выжидает в тишине соседней улочки, затем возвращается к двери и выстукивает условленный сигнал. Сын М. открывает дверь. С. хватает его за грудки и вытаскивает наружу. Между тем, ему бы следовало знать, что у того есть откидной нож с фиксатором. С. ощущает удар в правый бок. Лезвие разрезает ткань рубашки, пронзает кожу, погружается в жировой слой, затем в мускульную ткань. Протыкает брюшину, вонзается в печень, перерезает круглую связку - остаток пуповинной вены - затем два раза поворачивается вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, сначала вправо, потом влево, разрушая на своем пути ткани печени, превращая их в коричнево-черную кашу. Лезвие яростно поворачивается еще раз, прежде чем выйти из раны с приглушенным свистом и вернуться к своему хозяину, еще горячее от крови С.
Отупевшая от голода старуха, сидящая на корточках на той же улочке, всё видела, несмотря на темноту. Старуха родом из Джайпура, где по ночам женщины-вампиры, сидя на краю крыши, сосут кровь спящих при помощи нитки, погруженной в вену. Стервятник шевелится во сне. Утоптанная земля жадно пьет кровь С., убитого поэта.
Конечно, время пришло. Не слишком рано, как он было подумал. Конечно, он знал день и час, даже если он их не выбирал.
I have had a tremor of bliss, a wink of heaven, a whisper,
And I would no longer be denied; all things
Proceeded to a joyful consummation…
Всякая возможность беспрестанно умножается в геометрической прогрессии, всякое событие варьируется бесчисленное количество раз. Сочетания, приспособления, подлаживания событий друг под друга рождаются одно из другого, как пальмовые ветви, как гроздья фейерверков, как взрывы неведомых галактик, они, может быть, и есть Вечность.
Он говорил: кто написал, что воистину мертв тот, кто ничего не оставил после себя? XVIII век, должно быть. Он говорил: я хотел бы иметь семь жизней. Он говорил: я не забываю твоих предостережений, твоих пророчеств. Он говорил загадочные вещи, произносил меткие фразы, которые погружались, словно камни, в воды памяти.
- Не бойся, - тихо повторяет С. сыну М., который поддерживает его, - не бойся… я никому не скажу…
Одной рукой С. опирается на своего убийцу, другой прижимает к животу багровый кусок газетной бумаги.
Когда шофер видит его, он молча жмет на газ и скрывается. С. чувствует, как большой сгусток крови или кусок печени потихоньку выходит наружу из раны, скользкий, ласковый.
- Я пойду один, - говорит С. - Скажи своим старикам, чтобы не беспокоились. –
Сын М. прислоняет его к стене, трогает ему лоб, говорит, что ничего страшного не произошло, и очень быстро исчезает.
С. пускается в путь, локтем опираясь о стену, склонив голову на грудь, на ногах словно водолазные ботинки, широкая багряная дорожка тянется за ним.
С. удается выйти из лабиринта. Скелеты смотрят на него без любопытства, подумаешь, человек истекает кровью. С. движется по Бомбею, невысказанному городу, который обязан своим именем ужасной богине-матери Мумбай. Останавливается такси, шофер принял его за пьяного. Потом он видит багрянец, но в то же мгновение С. делает ему знак. Тот не смеет отказаться. Как все шоферы-сикхи, он носит бороду и тюрбан. Вспышка магния: он вспоминает притчу о человеке, который оставил другого истекать кровью, и боги его наказали; вспышка магния: он вспоминает о куске полиэтилена, лежащем у него в багажнике.
Сын М. с досадой разглядывает свою рубашку: вот свинья, заляпал меня всего!
"Скорая помощь" трогается с места. С. всегда любил отъезды, любые отъезды. Его сильно знобит и он чувствует что-то похожее на сонливость, с ударами гонга, с магниевыми вспышками образов, которые возникают и тут же исчезают в черноте. Нос. Глаз. Жест. Свет. Нечто необъяснимое. Древняя безделушка. Безымянная вещь. Ребенком он любил играть в развалинах Хрустального Дворца. В Базеле он жил на Totentanz, как нарочно. В другой день, на острове Гори, у развалин португальской церкви, багровое солнце садилось за кокосовые пальмы, черные, растрепанные. С. вспоминает, что он должен написать несколько писем.
"Скорая помощь" въезжает во двор больницы св. Георгия. S. выходит с озабоченным видом, дрожа от холода под плащом, а санитары открывают заднюю дверь машины, поднимают носилки, кладут их на каталку. Санитары выглядят старыми, похожими на камни.
С. кажется спящим, если только он не в обмороке. Его незабываемые руки с ногтями с траурной каемкой от его собственной крови раскрываются ладонями вверх, кувшинки, нимфеи. Артериальное давление очень низкое, дыхание редкое. Шоковое состояние.
Каталку ставят в коридоре. Неоновый свет кладет маску смерти на лицо С. S. заходит в приемный покой, там дежурный врач объясняет что-то двум медсестрам, те хохочут. S. оформляет бумаги, дает денег, оставляет свой адрес.
- Срочный больной, - говорит дежурный врач в раковину телефона.
Хирург корчит гримасу, потом говорит себе, что ткани печени хорошо восстанавливаются. Правда, у этого…
Белье, забрызганное нежно-розовым, кровавые цветы, имперские папоротники на белой ткани: такие же, но черные, расцветают на лохмотьях спящих скелетов. Но они не такие, они другие, совершенно другие. Было сделано переливание крови. Группа Б. Кровь сдавала за несколько недель до этого одна учительница, дева с жировой складкой под лямочкой бюстгальтера, с желчным взгядом, по вечерам пишущая стихи, полные идеализма и гуманности, в то время как ее радио изрыгает из репродуктора легкую музыку на полную громкость. Учительница никогда не узнает, в чьих венах потекла ее кровь. С. никогда не узнает, кто ему эту кровь дал. Впрочем, он об этом даже не задумается. Это так неважно. И так временно… В лучшем случае, будет начало совместных химических изменений перед полным иссушением при температуре 800° по Цельсию, абсурдная огненная свадьба двух посторонних. Часть учительницы - девушки, над которой С. бы посмеялся, смеялся бы до смерти, - отклонилась от своего изначального пути. Новые возможности могли бы открыться для новых моделей, сочетаний, кристаллических конфигураций.
Наркоз проходит. Сознание возвращается к С., сознание холода, сознание дрожи, сознание того, как трудно дышать. Затем, словно во сне, он чувствует, что ему делают укол, ощущает тяжесть грелки, дышать становится немного легче, он слышит, как разговаривают рядом с ним. Он не чувствует боли. Его правая рука, тяжелая, натыкается на перевязку, окружающую живот и нижнюю часть груди.
С. медленно открывает глаза, видит простыни со штампом больницы св. Георгия на ленточке из ткани, белую краску кровати, местами облупившуюся, бледно-зеленые стены с желтыми пятнами влаги, капельницу, игла которой воткнута в его левую руку, прямоугольник окна. Сейчас он один в маленькой палате. Кровать, шкаф, стул, кувшин с тазом на столике, где разложены его туалетные принадлежности, которые ему уже успели принести. Звонок не работает.
Доктор К. говорит, что всё будет хорошо. Старый доктор J. лечит С., но не разговаривает с ним, так как ненавидит англичан: он помнит черные лестницы, по которым ему приходилось подниматься, и клубы, куда вход ему был закрыт. Доктор J., который, кстати, любит рассказывать историю о садовнике, Смерти и свидании в Самарканде, считает, что польза от медицины лишь относительна, ибо заранее предрешено, будет пациент жить или умрет. Он приписывает лечению ценность символическую и некую смутную способность к утешению, в зависимости от степени симпатии, которую он испытывает к пациенту.
Death has a hundred hands and walks by a thousand ways.
Друзья пришли его навестить. С. принял их, свежевыбритый, ясноглазый, с байроническим профилем. Они принесли цветы. С. обожает цветы. В Оксфорде его садик был полон роскошными розами, маргаритками, гладиолусами, скабиозами, или, осенью, тучными далиями, подсолнухами, хризантемами, удобренными нитратами средневековых могильных ям, веками пополнявшихся посещениями чумы. Смерть никогда не отлучалась из жизни С., и он никогда о ней не забывал.
С. рассказывает друзьям, как на него напали двое нищих и потребовали часы и кошелек, как он позвал на помощь и, раненый в печень, смог дотащиться до квартиры S. Он любит рассказывать. Он любит свои иронические комментарии.
Двое полицейских являются, чтобы допросить С. на предмет нападения, жертвой которого он стал. С. отвечает на их вопросы без ошибок и противоречий. На него напали двое нищих, потребовали часы и кошелек, он позвал на помощь, был ранен в печень, ему удалось дотащиться до квартиры S. Полицейские в штатском, без головных уборов. Старший из них что-то записывает, или делает вид, что записывает, в каком-то блокноте. Другой, с бельмом на глазу, печатает заявление двумя пальцами - во всех странах полицейские печатают двумя пальцами - на портативной пишущей машинке английского производства. С. подписывает заявление твердой рукой. Последняя подпись. В последний раз он пишет свое имя, имя анабаптиста, имя, которое он научился чертить в те времена, когда любил играть в развалинах Хрустального Дворца.
Полицейские покидают больницу св. Георгия, не обменявшись ни словом. Разговор их утомляет, к делу они равнодушны, им неудобно в тесных костюмах, в которые, как вода, проникает муссон. Те, кто знает лишь одну из бесчисленных граней С., ту узкую полоску его поверхности, которую он жертвовал общественным приличиям, совершенно убеждены в том, что полиция найдет убийц. Полиция не разделяет этой уверенности, и никто не мог бы разделять ее долго, видя безымянный людской поток, движущийся в фарватере улиц. Возможно, под влиянием алкоголя или какого-нибудь наркотика, под влиянием голода, лихорадки или глупого желания похвастаться убийца или убийцы выдадут свою тайну. Но те, кто расследуют обстоятельства нападения, наталкиваются на стену молчания.
… у него была повреждена печень, и это не было бы столь опасно, если б убийца не повернул лезвие в ране. С. был срочно прооперирован. Он смог принять своих друзей, поскольку лежал в отдельной палате. Он сделал заявление полицейским, пришедшим допросить его. С. нарочно попросил не сообщать о случившемся никому в Европе, так как поначалу его состояние казалось удовлетворительным, но на четвертый день оно внезапно ухудшилось, и С. умер после двухдневной агонии…
Соната ре-мажор для скрипки и клавесина, композитор Жан-Мари Леклер. После возвращения из Голландии, где он встречался с Локателли, Леклер был убит около своего дома без видимой причины неизвестными лицами.
"Смерть: Моя ирония превосходит все прочие".
Комиссар Е. из бригады полиции нравов, комиссар H. из отдела по борьбе с наркотиками, комиссар R. из уголовного розыска обсуждают дело за закрытыми дверями, в маленьком кабинете, в котором воняет мочой и дезинфекцией. У каждого куча детей. Годовой зарплаты каждого едва хватило бы на хороший trench coat. M. уже предоставил важные сведения. М. умеет делать нужные подарки в нужное время. Осторожно! если у М. будут неприятности, они коснутся всех, они расползутся, как масляное пятно. Будут произведены расследования и разоблачения. Наказание будет строгим. Осторожно! Что касается С., то он замешан в деле о нравах, его поймали с мальчиком. Эти англичане всегда считали Индию своим борделем. Так что, если С. выздоровеет, ему будет лучше молчать. Только-только очнувшись от наркоза, он слепо подпишет заявление, которое ему подсунут.
С. припоминает, что он вроде бы что-то подписывал, но не может вспомнить, что же это было. Ему говорят, что накануне приходила полиция допрашивать его. Он не знает, что он им говорил. Это его беспокоит.
Никто никогда не узнает правду о происшедшем.
Итак, вот С., смертельно раненый, хочет, по всей видимости, выздороветь, живет еще три дня, затем еще два, уже в агонии, прежде чем умереть на рассвете шестого дня. Вот начало и конец короткого и долгого процесса, порога, перехода.
На четвертый день стремительно повышается температура. С. ощущает сильные боли в верхней части правого легкого, чувство удушья, он харкает кровью. Легочная эмболия. Пытаются поддержать сердечную деятельность соответствующими инъекциями, этим лечение ограничивается.
С. сильно исхудал. К его запаху свежевымытого человеческого тела вдруг примешивается другой запах, перешибает предыдущий, полностью забивает его, и это очень древний запах.
Смерть очень редко подкашивает свою жертву; чаще она сообщает ей свой запах, ложится на нее, обнимает, пьет ее дыхание, и всё это с ошарашивающей простотой.
С. спит в поту, в сновидениях. Образы, лица, голоса, пейзажи. Глубинные воды выбрасывают на поверхность сокровища и чудовищ, затем хаос упорядочивается в другую реальность, самую подлинную, ту, которую С. пытался удержать, и эта реальность предлагает С. новое убежище. С. более не страдает или страдает, но не отдает себе в этом отчета.
Он сидит в прозрачной роще из кокосовых деревьев, за которыми поднимается небесная лазурь. Он знает, что сейчас появится кто-то. Неизъяснимое счастье, неописуемое сладострастие души овладевают С., в то время как танцующей походкой равнодушно проходит мимо мужчина с бронзовой кожей, с поясом из цветов апельсина, ангел, дикарь, сошедший с полотна Гогена. Сон исчезает, но счастье…
Сны С. следуют лабиринтами, где иногда брезжит мистической отсвет зари. Он видит нечто огромное, жемчужного цвета, - море, серое, как небо, море, по которому плавают лодки, на лодках фонарики, млечный путь, и в каждой лодке сидит человек. И каждый из них - один, и каждый - одновременно лодка, фонарь и путник. Лодка; С. - тоже лодка, легкая, на веревке, которая то натягивается, то провисает, качаясь на волне. Наверное, это прилив, потому что лодка с каждым разом удаляется от берега, с каждым мгновением берег виден всё менее четко, он всё дальше, всё равнодушнее. Движение есть, хотя времени больше нет. С. забывает всё, что привязывало его к земле. Он плывет к водам смерти. Он - реликт, обломок, лежащий на больничной кровати.
Томас Беккет выходит на сцену.
Dominated by the lust of self-demolition,
By the final uttermost death of spirit,
By the final ecstasy of waste and shame.
Вы спрашивали, какой природы были осложнения, повлекшие смерть С. Это был травматический сепсис. Да, он умирал.
С. отыскивает старые фразы и, как некогда, - хотя и гораздо более драматично, беспокойно, решительно, - спотыкается о выбор определений, которые с тех пор совершенно поменяли смысл. Всё идет не так. Томас Беккет появляется на сцене, лицо несколько запрокинуто, голова, макушка которой теряется в тени, слегка повернута влево, серый свет падает только на ее правую половину. Длинные руки С. выделяются, живут своей жизнью, как два зверька на белизне мантии. Он хочет говорить, но забыл слова, или, скорее, вся его роль ушла в забвение. Он чувствует, что множество людей ждет, что он скажет; чувствует, что каждый жест, каждое слово свидетельствуют о его несостоятельности, и эта несостоятельность даже не является знаком ни абсолюта, ни небытия. С. видит, что не может найти ни малейшей связности, и эта бессвязность вдруг обнаруживается необычайно ярко, словно сама его человеческая сущность, и даже сущность всего человечества. Смутная поначалу, душевная боль вдруг делается такой же острой, как и телесная. Он чувствует, что теряет что-то бесконечно дорогое, что он еще не утратил, но непременно утратит в тот момент, когда сможет осознать потерю, прекрасную и быстротечную ценность, которая уходит, как вода из расколотого кувшина.
С. трогает свой череп дрожащей рукой, затем уши, челюсти, - всё то, что мертво в живом. В его возрасте череп еще не закончил формироваться, полное зарастание черепных швов еще не завершено, с лямбдоидным швом это происходит в возрасте от двадцати девяти до сорока семи лет, круговые закрываются лишь в старости. Если бы С. продолжал жить, клетки его спинальных ганглиев могли бы делиться до сорока пяти лет.
С. думает о своем убийце без ненависти, без горечи. Он думает он нем как бы между прочим, почти благосклонно. Самоубийство по доверенности.
Время от времени С. теряет сознание. Обморок. Пульс очень редкий, не достигает даже 50, а температура не опускается ниже 41,3°. Спазматическая дрожь сотрясает С., как дерево в бурю. Его живот надулся, как у утопленников, плывущих по течению. Послеоперационная рана болит, она темно-красного цвета.
Доктор К. предписывает инъекции искусственной сыворотки, но чтобы осуществить выскабливание раны, нужно личное разрешение доктора J., который как раз уехал в сельскую местность.
С. почти не стонет. Он поселился в своем страдании. Его лицо зарастает бородой, которая придает ему худобу, нос заостряется, глаза впадают, уши становятся словно восковыми. Его светлые волосы тускнеют, зеленеют, их клейкие пряди прилипают к вискам. Его голова падает на дно подушки, словно камень в трясину.