* * *
– Ты пользуешься алюминиевыми кастрюлями и сковородками, а, Энди? – заводя в гостиной напольные часы, спрашивает отец. – Выбрось их, слышишь. Алюминий на кухне – прямой путь к болезни Альцгеймера.
Два года назад у отца случился удар. Не очень тяжелый, но неделю он не мог двигать правой рукой, а теперь вынужден принимать лекарство, которое имеет побочный эффект – препятствует работе слезных желез – он не может плакать. Надо сказать, что это испытание напугало его, и он изменил образ жизни. Особенно все то, что касается еды. До удара он ел, как фермер в поле, нарезая куски красного мяса, напичканного гормонами, антибиотиками и еще бог знает чем. Этому сопутствовали горы картофельного пюре и реки виски. Теперь, к большому облегчению матери, он ест курятину и овощи, частенько заглядывает в магазины экологически чистых продуктов и повесил на кухне полочку с витаминами, отчего на кухне пахнет аптекой.
Подобно мистеру Макартуру, отец слишком поздно обратил внимание на свое тело. Первый звонок, напомнивший о смерти, – удар – отвратил его от кулинарных мифов, порожденных железнодорожными рабочими, скотоводами, а также нефтехимическими и фармацевтическими фирмами. Но опять же – лучше поздно, чем никогда.
– Нет, пап. Никакого алюминия.
ПЛАТА ЗА БРАК:
цена семейной жизни, когда прикольные ребята становятся занудами: "Спасибо за приглашение, но мы с Норин собирались полистать каталог "Икеа", а позже посмотреть "Магазин на диване"".
– Хорошо-хорошо. – Повернувшись, он смотрит в телевизор в другом конце комнаты, и, глядя на толпу рассерженных молодых людей, протестующих где-то против чего-то, пренебрежительно бурчит:
– Вы только посмотрите на этих парней. Неужели никто из них не работает? Подыщите им какое-нибудь занятие. Покажите по спутниковому каналу видеоклипы – да что угодно – только займите их. Бог ты мой! – Отец, подобно Маргарет, бывшей коллеге Дега, не верит, что люди способны с пользой проводить свободное время.
Потом Тайлер сбегает, увильнув от ужина, оставив меня, мать, отца, четыре перемены блюд и легко предсказуемое напряжение.
– Мам, не хочу я никаких подарков на Рождество. Не хочу обрастать вещами в своей жизни.
– Рождество без подарков? С ума сошел! Ты что, у себя там на солнце перегрелся?
УТИ-ПУТИ-ВЕЧЕРИНКА:
смотрины грудного младенца – традиция, которую сквайры решительно изменили, приглашая, вопреки обычаю, не только женщин, но и мужчин. Подарок семейной пары вдвое дороже, чем одинокого гостя. Тем самым стоимость подарка поднимается до стандарта эры Эйзенхауэра.
Позже, в отсутствие большинства своих детей, мой сентименальный отец слоняется по пустым комнатам дома, словно танкер, пробивший корпус собственным якорем, в поисках порта – места, где мог бы заварить рану. Наконец он решает сложить чулки возле камина. В чулок Тайлера он кладет подарки, покупка которых каждый год доставляет ему огромное удовольствие: крошечные бутылочки с жидкостью для полоскания рта, японские апельсины, арахис в сахаре, штопоры, лотерейные билеты. Когда же дело доходит до моего чулка, он просит меня выйти из комнаты, хотя, я знаю, любит мое общество. Теперь я скитаюсь по дому, слишком большому для нескольких человек. Даже елка, наряженная в этом году скорее по привычке, не приносит радости.
Телефон мне не друг; Портленд будто вымер. Друзья либо женились – и теперь пребывают в депрессии; либо не женились – и тоже погружены в депрессию; либо, спасаясь от скуки и депрессии, убежали из города. Некоторые купили дома, а это – в том, что касается индивидуальности, – подобно поцелую смерти; известие о покупке дома – все равно что признание того, что люди обезличились. Можно сразу многое предположить: что они застряли на ненавистной работе; что они на мели; каждый вечер смотрят видеофильмы; что у них килограммов семь лишнего веса; что они больше не прислушиваются к новым идеям. Все это подавляет. Хуже всего то, что этим людям даже не нравятся их дома. Лишь изредка, воображая, что им удалось подняться, они чувствуют себя счастливыми.
Господи, откуда это мое брюзжание?
Мир превратился в один большой тихий дом, как у Дейдре в Техасе. Нет, так дальше жить нельзя.
Чуть раньше я совершил ошибку, сказав, что не вижу радости в обладании домом, и отец пошутил:
– Не своди нас с ума, а то мы, как родители твоих друзей, переедем в кооперативную квартиру, где не будет комнат для гостей и запасного белья.
Ничего остроумнее не мог придумать.
Отлично.
Как будто они могут переехать. Я знаю, что это не произойдет никогда. Они будут сопротивляться переменам; изобретать защитные талисманы, вроде бумажных "полешек" для растопки камина, которые мать скручивает из газет. Они будут бесцельно слоняться по дому, пока, словно жуткий чумной бродяга, не вломится будущее и не сотворит какое-нибудь зверство – смерть, болезнь, пожар или (вот чего они по-настоящему боятся) банкротство. Визит бродяги стряхнет с них благодушие; подтвердит, что беспокоились они не напрасно. Они знают, что его кошмарный приход неизбежен; перед их глазами молчат гнойники на его коже – зеленые, как больничная стена, – его лохмотья, выкопанные в мусорных ящиках за складом бойскаутов в Санта-Монике, где он и ночует. И им известно, что у него нет недвижимости, он не будет обсуждать телепередачи, зато будет заманивать воробьев в клетку.
ГНЕЗДО БЕЗ ПТЕНЦОВ:
стремление родителей, после того, как дети отделились, поселиться в маленьком, без гостевых комнат домике, дабы великовозрастные дети не мучили их спонтанными наездами и не поднимали в доме все вверх дном.
Но они не хотят говорить о нем. В одиннадцать отец с матерью спят, Тайлер где-то празднует. Короткий телефонный разговор с Дегом возвращает мне уверенность в том, что где-то во Вселенной существует другая жизнь.
Последние известия – "астон мартин" попал на седьмую страницу в "Дезерт сан" (больше ста тысяч ущерба возводят дело в ранг уголовного преступления), а Шкипер заходил выпить в бар "У Ларри", высосал море, а когда Дег попросил его расплатиться, просто ушел. Дег по глупости отпустил его. Похоже у нас начинаются неприятности. Ах, да. Мой братец, сочинитель джинглов, прислал мне старый парашют, чтобы укрывать "сааб" на ночь. Подарочек, а?
ЗАВИСТЬ К ДОМОВЛАДЕЛЬЦАМ:
чувство безысходности, пробуждающееся в молодых, не имеющих собственных доходов людях, когда настает их время познакомиться с ценами на жилье.
Позже, сидя перед телевизором, я съедаю целую пачку шоколадного печенья. А еще позже, направляясь на кухню порыться в холодильнике, понимаю, что мне так скучно, что, кажется, сейчас станет дурно. Не стоило приезжать домой на Рождество. Я уже перерос это. Было время, когда, возвращаясь из разных учебных заведений или путешествий, я ждал, что увижу свой дом как-то по-новому. Больше этого не происходит – время откровений, по крайней мере в отношении родителей, прошло. Но не забудьте: у меня остались два милых сердцу человека – больше, чем у большинства людей; но пора двигаться дальше. Мне кажется, каждый из нас потом по-настоящему оценит это.
МЕНЯЙ ЖИЗНЬ
Рождество. С раннего утра я в гостиной со своими свечами – сотнями, а может и тысячами свечей, – а также грудой рулонов сердито шелестящей фольги и стопками одноразовых блюдец. Я ставлю свечи на все доступные плоские поверхности, фольга не только предохраняет их от капающего стеарина, но и отражает пламя, в результате число его язычков как бы удваивается. Свечи повсюду: на пианино, на книжных полках, на кофейном столике, на каминной полке, на подоконнике, оттесняя за окна как-нельзя-кстати-выдавшееся сумрачное сырое утро. На одной только стереосистеме в дубовом корпусе разместились по меньшей мере пятьдесят свечей на любой вкус. Между серебряными кругляшками и цилиндриками лимонного и зеленого цвета стоят фигурки мультипликационных героев. Тут же колоннады клубнично-красного и прогалины белого цвета – пестрый демонстрационный набор для тех, кто никогда не видел свечей. Я слышу звук шагов наверху, отец зовет:
– Это ты там внизу, Энди?
– С Рождеством, пап. Все встали?
– Почти. Мать как раз мутузит Тайлера по животу. Что ты там делаешь?
– Это сюрприз. Обещай мне. Обещай мне, что вы не спуститесь еще пятнадцать минут. Мне нужно всего пятнадцать минут, чтобы все закончить.
– Не волнуйся. По меньшей мере столько времени Его Высочество затрачивает на то, чтобы сделать выбор между муссом и гелем.
– Обещаешь?
– Пятнадцать минут. Время пошло.
Вы когда-нибудь пытались зажечь тысячу свечей? На это требуется не так мало времени, как кажется. Используя в качестве трута обыкновенную белую столовую свечу и держа под ней блюдце, чтобы не накапать, я поджигаю свои драгоценные фитильки – частокол церковных свечек, отряды еврейских поминальных свечей и редкие колонны песочного цвета. Поджигая их, я чувствую, как воздух в комнате нагревается. Открываю окно, чтобы впустить кислород и холодный воздух. Я заканчиваю.
Вскоре присутствующие члены семьи Палмер – все трое – собираются наверху у лестницы.
– Ты готов, Энди? Мы идем, – кричит отец, и его голос перекрывает топот ног Тайлера, спускающегося по лестнице, и его бэк-вокал: "Новые лыжи, новые лыжи, новые лыжи, новые лыжи…".
Мать говорит, что чувствует запах воска, но ее голос обрывается. Я понимаю, что они дошли до угла и уже видят масляный желтый отблеск огней, вырывающийся из гостиной. Они огибают угол.
– О боже… – произносит мама, когда они входят в комнату. Онемев, все трое медленно оглядывают обычно такую тоскливую гостиную, усыпанную трепещущими, живыми белыми огоньками – пламя охватило все поверхности; ослепительное недолговечное царство совершенного света. В мгновение ока мы освобождаемся от вульгарной силы тяжести; вступаем в область, где наши тела, как астронавты на орбите, могут проделывать акробатические трюки, под одобрительные аплодисменты лихорадочных, лижущих стены теней.
– Как Париж… – произносит отец (могу поспорить, он имеет в виду собор Парижской Богоматери), вдыхая воздух – горячий, даже обжигающий, таким, должно быть, становится воздух на пшеничном поле, где оставила выжженный круг летающая тарелка.
Я тоже смотрю на плоды своего труда. Мне по иному открывается старая комната, вспыхнувшая золотистым пламенем. Результат превзошел мои ожидания; свет безболезненно и мягко, как ацетиленом, прожигает в моем лбу дыры и вытягивает меня из моего тела. Он также, пусть на какое-то мгновение, открывает разнообразие форм нашего сегодняшнего бытия и этим жжет глаза членам моей семьи.
– Ой, Энди, – говорит, садясь, мать. – Знаешь, на что это похоже? На сон, который бывает у каждого – человек неожиданно обнаруживает в своем доме комнату, о существовании которой не догадывался. Едва увидев ее, он говорит себе: "Ну конечно, естественно, она всегда здесь была".
Отец с Тайлером усаживаются с симпатичной неуклюжестью людей, выигравших джек-пот в лотерее.
– Это видеоклип, Энди, – говорит Тайлер. – Ну просто видеоклип.
Есть лишь одна загвоздка.
Вскоре жизнь вернется в прежнее русло. Свечи медленно догорят, и возобновится обычная утренняя жизнь. Мама пойдет за кофейником; отец, чтобы предотвратить безумный ор сирены, отключит актинивое сердце противопожарной сигнализации; Тайлер опорожнит свой чулок и будет разворачивать подарки. ("Новые лыжи! Ну теперь можно и умереть!")
А у меня возникает чувство…
Я знаю, что наши эмоции, какими бы прекрасными они ни были, исчезают без следа, и виной тому – наша принадлежность к среднему классу.
Понимаете, когда принадлежишь к среднему классу, приходится мириться с тем, что история человечества тебя игнорирует. С тем, что она не борется за тебя и не испытывает к тебе жалости. Такова цена каждодневного покоя и уюта. Оттого все радости стерильны, а печали не вызывают сострадания.
И все мельчайшие проблески красоты, такие, как это утро, будут забыты, растворятся от времени, как оставленная под дождем видеопленка, и их быстро сменят тысячи безмолвно растущих деревьев.
С ВОЗВРАЩЕНИЕМ ИЗ ВЬЕТНАМА, СЫНОК
Пора сматываться. Я хочу вернуться в свою привычную жизнь со всеми ее нестандартными запахами, пустотами одиночества и долгими поездками в автомобиле. Хочу друзей и одуряющую работу на раздаче коктейлей подвыпившим субъектам. Мне не хватает жары, сухости и света.
– Тебе нормально живется в Палм-Спрингс, а? – двумя днями позже спрашивает Тайлер, когда мы с ревом поднимаемся в гору, чтобы по пути в аэропорт посетить мемориал вьетнамской войны.
– Ладно, Тайлер, выкладывай. Что говорили папа с мамой?
– Ничего. Все больше вздыхали. Но эти вздохи и рядом не стоят со вздохами о Ди или Дэйви.
– Да?
– Слушай, но что ты там все-таки делаешь? У тебя ни телевизора, ни друзей…
– Друзья у меня есть, Тайлер.
– Ну хорошо, у тебя есть друзья. Но я волнуюсь за тебя. Вот и все. Ты, похоже, только скользишь по поверхности жизни, вроде водомерки – как будто ты носишь в себе какую-то тайну, и она не дает тебе участвовать в повседневной мирской жизни. Вот это-то и пугает меня. И если ты, ну, исчезнешь или типа того, я не знаю, сумею ли перенести это.
– Господи, Тайлер. Куда я денусь. Обещаю. Успокойся, ладно? Припаркуйся вон туда…
– Но ты дашь мне знать? Если решишь уехать, перемениться или что ты там задумал…
– Не ной. Хорошо, обещаю.
– Только не бросай меня. Прошу. Я знаю – всем вам кажется, что я тащусь от происходящего в моей жизни и все такое, но я участвую в этом лишь наполовину. Ты думаешь, что я и мои друзья плаваем в дерьме, но я бы в одну секунду отдал все это, если бы появилась хоть сколько-нибудь приемлемая альтернатива…
– Тайлер, перестань.
– Я так устал мечтать о переменах, Энди… – Да, его уже не остановить. – Меня пугает то, что я не вижу будущего. И я не знаю, откуда у меня эта подсознательная самоуверенность. Честно, и меня это здорово пугает. Может, я и не кажусь человеком, который все в этой жизни видит и все пытается понять, но это так. Просто я не могу позволить себе показать это. Не знаю, почему.
Поднимаясь в гору к мемориалу, я обдумываю услышанное. Должно быть, надо (как говорит Клэр) относиться к жизни с большим юмором. Но это трудно.
* * *
В Бруклинском заливе выловлено 800000 фунтов рыбы, в Кламат-Фолс прошла выставка коров абердинской породы. А в Орегоне текут медовые реки: в 1964 году в этом штате было выдано 2000 лицензий на разведение пчел.
ОТТЕНКИ ЧЕРНОГО:
ощущение тонких отличий между разными степенями зависти.
ЗУД В ОБЛАСТИ ИРОНИИ:
безотчетная потребность, будто так оно и должно быть, легкомысленно иронизировать по любому поводу во время самой обычной беседы.
Вьетнамский мемориал называется "Сад утешения". Это сооружение имеет форму спирали, наподобие музея Гуггенхайма; спираль проложена по склону горы и похожа на груду политых водой изумрудов. Посетители, поднимаясь по винтовой тропе, читают высеченный на каменных плитах рассказ о событиях вьетнамской войны, параллельно идут материалы о повседневной жизни в Орегоне. Под этой хроникой имена коротко стриженных орегонских парней, погибших в чужой грязи.
Место это – колдовское; но одновременно и выдающееся свидетельство о том времени. Круглый год здесь можно встретить туристов и скорбящих всех возрастов и обликов, проходящих различные стадии духовного спада, надломленности и возрождения. Они оставляют после себя букетики цветов, письма, рисунки, часто исполненные нетвердой детской рукой, и, конечно, слезы.
Во время этого посещения Тайлер ведет себя в высшей степени корректно – другими словами, не поет и не выделывает танцевальные па, что вполне могло бы случиться, будь мы в торговом центре округа Клакамас. Его недавнее извержение вулкана откровенности закончилось и, уверен, больше не повторится.
ПРЕВЕНТИВНЫЙ ЦИНИЗМ:
тактика поведения; нежелание проявлять какие-либо чувства, дабы не подвергнуться насмешкам со стороны себе подобных.
– Энди, что-то я никак не пойму. Здесь конечно, клево и все такое. Но с чего бы это вдруг тебя заинтересовал Вьетнам? Война закончилась, когда ты еще пешком под стол ходил.
– Я, естественно, не спец в этой области, Тайлер, но кое-что помню. Это как черно-белые телевизионные картинки. Когда мы росли, Вьетнам был одной из красок палитры, и его цвета добавлялись во все. А потом вдруг все это исчезло. Представь: однажды ты просыпаешься и обнаруживаешь, что пропал зеленый цвет. Я приезжаю сюда, чтобы увидеть цвет, который нигде больше не могу найти.
– Да? А я ничего не помню.
– Ну, это и к лучшему. Гадкое было время…
Мне не хочется вдаваться в подробности.
Да, думаю я про себя, время, конечно было гадкое. Но только тогда я ощущал Историю с большой буквы, позже она трансформировалась в пресс-релизы, стратегию рынка, орудие циничных рекламных кампаний. Не так уж много подлинной Истории я застал – я появился на ее арене слишком поздно, под конец финального акта. Но я видел достаточно, и сегодня, когда значительные события в нашей жизни так нелепо отсутствуют, мне нужна связь с прошлым, любая, пусть даже слабенькая и ненадежная. Я моргаю, словно выходя из транса. – Эй, Тайлер, ты готов отвезти меня в аэропорт? До рейса 1313 в город Глупстон осталось не так много времени.
* * *
Самолет делает промежуточную посадку в Финиксе, а через несколько часов я еду по пустыне в такси. Дег на работе, а Клэр еще не вернулась из Нью-Йорка.
Небо – из сказочного тропически-черного бархата. Склонившиеся пальмы нашептывают полной луне непристойности о селянках. Сухой воздух сплетничает о пыльце – о ее неразборчивости в связях, а подстриженные лимонные деревья источают самый лучший запах из всех, что я когда-либо вдыхал. Густой и вязкий. Собак нет, и я понимаю: Дег выпустил их погулять.
"ШВАРЦЕНЕГЕРОМ Я НЕ СТАНУ":
убежденность, что любая деятельность гроша ломаного не стоит, если на ее поприще вы не оказались в зените славы. Эту апатию легко спутать с ленью, но ее корни уходят гораздо глубже.
Оставив багаж у калитки, ведущей в наш общий двор, я направляюсь к дверям Дега и Клэр. Подобно ведущему телешоу, приветствующему нового участника передачи, я кричу: "Рад вас видеть, дорогие двери!". Подходя к своему дому, я слышу, как за дверью звонит телефон. Но я останавливаюсь, чтобы легонько поцеловать свою дверь. А вы разве поступили бы иначе?