46
Меня снова вызывают к врачу, к молодому врачу, заместителю Петерсона. Сидя за большим, темного дерева письменным столом, он пытается выглядеть старше. Голубая сорочка, "лекторские" очки. С ролью он справляется. Пробудет здесь какое-то время и поймет, что ему не нужно походить на врача, у него для этого бейджик есть.
Я сажусь за стол. Он с досадой на меня смотрит. С досадой и немного со злостью, как будто я нарушил договор.
Откашливается - наверное, у Петерсона научился.
- Теперь нам, естественно, придется подумать о мерах предосторожности. О бассейне в обозримом будущем и речи быть не может.
- Никакого бассейна.
- Нет, и нам, конечно, придется пересмотреть ваши препараты.
- Да.
- Вам придется задуматься о том, что, когда делаешь что-то… такое, как в бассейне… то это касается не только вас. Наиболее уязвимые из наших пациентов легко могут выйти из равновесия от таких переживаний.
- Мне жаль.
- Да… Хотите еще о чем-нибудь поговорить?
Он провожает меня до двери. Если в твоем детстве не было хорошей, солидной травмы, в которой можно покопаться, они быстро теряют к тебе интерес. Я их понимаю, им же нужно за что-то зацепиться.
Вновь поступившим вначале оказывают массу внимания. Особенно молодые психологи, они хотят доказать, что могут хотя бы кого-то спасти с помощью бесед, цветов и гимнастики. Так же как врачи находятся в поиске чудо-таблетки, которая снова превратит вас в продуктивного человека.
Я видел их, таблички из твердого картона, которые врачи получают от фармацевтических фирм. Со стрелочками, идущими вниз, от симптомов к названию препарата, который они хотят продать. Иногда врачи отправляются на юг, живут в классных отелях и слушают лекции о том, как хороша продукция этих фирм. Не понимаю, зачем нужно учиться десять лет на медицинском. На то, чтобы зазубрить названия лекарств на табличках, больше недели не требуется.
Я снова ложусь на кровать. Дверь по-прежнему не закрывают. Следят, чтобы я не наделал глупостей.
Томас стоит в дверном проеме, вид у него неуверенный. Он подходит к стулу у кровати, садится нерешительно, как будто боится, что я на него закричу. Сидит, ловит мой взгляд.
- Прости меня. Пожалуйста. Я насчет Ляйфа.
Я отмахиваюсь от него, в последний раз я разговаривал дня два назад.
- Надеюсь, что я не… Я знаю, с моей стороны это было ужасной глупостью. Я просто надеюсь…
Он то расстегивает, то застегивает молнию на своем нейлоновом тренировочном.
- Да черт с ним.
- Это было ужасно глупо с моей стороны.
- Да ладно.
Он наклоняется ко мне. Я продолжаю смотреть в потолок.
- Ведь это же не депрессия за тебя отвечает, а?
Я поднимаюсь:
- Нет, нет. Это все правда ерунда.
- Я так рад. Мне было трудно пройти мимо фикуса в коридоре. Если бы ты еще со мной разговаривать не захотел…
Я не могу сдержать улыбки. Он с облегчением смеется:
- Я слышал, ты попал в сборную по плаванию.
47
Меня зовут к телефону. Я встаю с кровати и иду за санитаром в телефонную будку.
- Привет, это Анна.
- Привет…
- Надеюсь, ты на меня не сердишься.
- Нет, я не сержусь. Я просто устал.
- Очень жаль, что все так закончилось, что ты так ушел.
- Мне пришлось.
- Я знаю, с тех пор меня мучает совесть. Но… ты мне нравишься…
- Ты мне тоже нравишься, Анна…
- Но… я не то хотела сказать. Я была в том женском центре.
- Теперь уже неважно. Я нашел адрес.
- Ты знаешь, что муж ее бьет? Я говорила с консультантом, сказала, что я подруга Амины, и она согласилась помочь. Она рассказала, что две недели назад Амина снова к ним приходила. Он избил ее до синяков и сломал палец. Она пожила там пару дней, но не захотела обращаться в полицию и снова вернулась к нему. Они сильно расстроились.
- Спасибо.
- Я просто подумала, что могу что-нибудь сделать.
- Спасибо. Ты мне очень помогла.
- Если снова выйдешь, приходи. Книжка про Лотрека все еще лежит на подоконнике и ждет тебя.
Я кладу трубку.
Кто разбил зеркала в ванной? Похоже, что Карин разозлилась. Стоит посреди столовой и громко так говорит. Говорит, что кто-то разбил все зеркала. Народ отрывается от спаржевого супа с серыми тефтельками. Ну наконец-то хоть что-то. Я перекладываю ложку в левую руку, подношу ко рту, одновременно пряча костяшки правой руки в коленях. Опухшие красные костяшки. Кто-нибудь наверняка заметил. Но никто ничего не говорит.
Это нечто противоположное любви. Я все время думаю об Амине, не могу о ней не думать. Но мысль о ней не приносит радости. Не согревает.
Карин говорит, что тому, кто разбил зеркала, ничего не будет, они просто хотят знать, кто это сделал. Им очень важно знать кто. Ее голос поднимается на октаву. Под столом я массирую костяшки. Мне больно до них дотрагиваться. Я тру костяшки о шершавый низ столешницы, от боли на глазах выступают слезы. Карин говорит, что тот, кто разбил зеркала, может подойти к ней позже. Все молчат. Она говорит, что зеркала очень дорогие. Так что если кто-то знает, чьих рук это дело, он просто может потом к ней подойти. Это нечто противоположное любви.
В этот вечер старик преданно меня дожидается. Сидит на стуле, который я поставил для него у кровати. Раньше он просто стоял и странно щетинился и не знал толком, как ему быть. Он лучше себя чувствует сидя. Рассядется, скрестит ноги и улыбается мне. Я ждал его, знал, что он придет. Он откашливается, но молчит.
Давай выкладывай, говорю я ему. Все выкладывай, я никуда не денусь. Все, что имеешь. Ты не можешь предложить мне ничего такого, с чем бы я не совладал. Я это знаю. Просто говори со мной. Скажи мне все. Расскажи, что я такое, кто я такой. Я обязательно выслушаю. Обещаю. Выкладывай все.
Он уже выглядит не таким довольным. Занимает меньше места на стуле. Давай выкладывай, ору я. Я этого хочу. Покажи мне, кто ты. Покажи, что ты можешь. Ты можешь сломать меня? - я и так уже сломлен. Раздавлен. Можешь затопить мою душу своим мраком? У тебя нет ничего такого, чего бы не было у меня. У тебя не было ни одной мысли, которой не было бы у меня. И ты знаешь это. Потому что я это знаю.
Я сажусь на кровати, смотрю сквозь толстое противоударное стекло, отделяющее меня от остального мира. С деревьев уже падают листья. Лежат на лужайке, взлетают от малейшего дуновения ветра. Я слышу его позади, он ничего не говорит, просто тяжело дышит полуразложившимися легкими.
48
Сегодня к тебе придет брат, говорят мне. Разве ты не рад, сегодня к тебе брат придет! И в начале первого, после обеда, когда большинство тусуется в комнате отдыха, смотрит передачи про обустройство жилья - о том, как натянуть на диван белую простыню, чтобы он обрел новую жизнь, и как покрасить белой краской старую скамейку, чтобы она выглядела совсем по-шведски, - меня отводят обратно в столовую.
У нас еще есть комната для посещений, с желтыми стенами, плюшевым диваном и фотографиями дачных пейзажей Дании. Стандартизированная, какие бывают только в учреждениях.
Но на прошлой неделе к Мортену приходил отец, и он снял штаны и обосрал там все. Мортен, естественно, не отец, отец - преподаватель Института стран Восточной Европы, его иногда по телевизору показывают. И запах еще не выветрился. Или пятна на диване остались.
Так что мы сидим друг напротив друга в столовой. Стол еще влажный, с мокрыми полосами от тряпки, из кухни доносится звяканье тарелок.
Карин сидит на стуле у стены.
Меня явно внесли в список пациентов, находящихся под наблюдением, тех, кого боятся оставлять наедине с родными. Брат сидит и с безразличным видом листает журнал, покачивая шлепанец на пальцах ноги.
- Привет, Янус.
Он пытается мне улыбнуться. Улыбается по обязанности, как улыбаются при случайной встрече. На нем коксовый костюм и темно-синий галстук. Волосы аккуратно подстрижены, кожа приятного цвета, вокруг глаз слабый намек на бледность от солярных очков. До меня доходит, что мы очень похожи. Всего только, что он повыше, потемнее и понормальнее.
Он почесывает подбородок, затем кладет руки перед собой на стол.
- А ты ведь совершенно разгромил мою квартиру.
- Да.
- Когда я вернулся, у меня был шок. Какого хрена ты там делал?
Я пытаюсь говорить спокойно и насколько можно тише, не переходя на шепот. Карин поднимает глаза, затем возвращается к журналу. Я сгораю от нетерпения.
- Ты должен меня отсюда забрать. Сейчас.
- Ты знаешь, на какую сумму ты там накувыркался?
- Тебе придется забрать меня отсюда.
- Я год - я не шучу - год все это собирал.
- Ты должен меня отсюда забрать.
- Один только диван… Ты знаешь, что мне пришлось ждать три месяца, пока его доставят из Италии?
- Мне нужно выписаться. Сейчас.
Он почесывает подбородок:
- Он пришел не в том цвете, и мне пришлось еще месяц ждать, пока его перетянут.
- Тебе придется меня отсюда забрать.
На какое-то мгновение в его глазах появляется нечто, напоминающее обеспокоенность. На мгновение.
- Янус, что с тобой? Что с тобой, черт подери?
- Сейчас. Ты должен меня отсюда забрать.
- И телевизор. Мне даже не хочется об этом думать. Черт возьми, это был "Банг энд Олуфсен".
- Мне нужно выписаться. Сейчас.
- Ты ведь знаешь, что эти вещи для меня значили?
Он почесывает подбородок:
- Я знаю, ты нездоров, но… эти вещи были для меня важны. Ты это понимаешь, Янус?
- Ты должен меня отсюда забрать.
- Ты можешь понять, что есть вещи, которые могут быть важны для других людей? Можешь ты это уловить?
- Ты должен меня отсюда забрать.
- И письма, эти твои вонючие письма по всей спальне.
- Мне нужно выйти, ты должен меня отсюда забрать.
- Надо было выкинуть эти письма.
- Ты этого не сделаешь.
- Мне надо бы сейчас пойти домой и выкинуть их.
- Тогда я тебя убью.
Он встает, почесывает подбородок, поправляет галстук. Кивает Карин, она откладывает журнал. Он не ждет, пока его проводят, сам выходит из столовой и идет по коридору. Карин отводит меня в комнату. Все прошло нормально, говорю я ей. По-моему, все прошло нормально.
- Где Микаель?
Еще одна бессонная ночь, я сам начал снижать дозировку. Всё, антипсихотические препараты, психолептики, или нейролептики, как их иногда называют. Лекарства против побочных действий антипсихотических препаратов. Снотворное, из-за которого голова не работает весь следующий день. Когда мне дают таблетку, я ее раскусываю и глотаю половину, остаток держу во рту. Когда я наконец попадаю в туалет и могу ее выплюнуть, язык ничего не чувствует, а весь рот жутко вяжет.
- Он в отпуске.
Карин встала, отложила в сторону роман Стивена Кинга, я вижу, как ее рука потихоньку поглаживает тревожную кнопку под столом.
- Когда он вернется?
- Думаю, через недельку. Может быть, я смогу помочь?
Ты можешь дать мне большой кусок мыла и гуталин, чтобы я сделал себе бутафорский пистолет. Можешь попросить мою мамочку запечь вонючую ножовку в вонючий пирог.
- Если ты о чем-то хочешь поговорить, Янус… то я с удовольствием…
- На следующей неделе?
- Да.
Я возвращаюсь в комнату, ложусь лицом к стенке и засыпаю под звук тяжелого дыхания старика, сидящего на стуле напротив.
49
Я сижу в комнате отдыха, болтаю с новым другом Ляйфа. Телевизор на стенке работает с выключенным звуком. Парень говорит, его зовут Каспер. Рыжий, с длинным лицом и ранами на руках. С длинными резаными ранами от ножа, которым он, по всей видимости, себя резал. Разговаривая, он отковыривает корочки. Рассказывает мне печальную историю, которую я забуду через час. Как он жил с мамой в маленькой квартире; как они не ладили; как он обкурился и чуток сдвинулся; как она его положила, но вообще-то он не болен; как приятно здесь находиться, он сможет немного отдохнуть, собраться с мыслями, потому что вообще-то, конечно, не болен; чем он займется после выписки, он бы хотел заниматься мотоциклами, разбирать их, собирать; и как в будущем он будет лишь изредка курить по выходным, потому что вообще-то он не болен. И - о да, он подустал от Ляйфа.
А я спрашиваю, не хочет ли он позабавиться.
Иду с Томасом по коридору, время обеденное. Говорю ему, что он меня возненавидит. Действительно возненавидит. Сначала он мне не верит. Нет, ты меня и вправду возненавидишь, обещаю я ему, но надеюсь, что потом когда-нибудь простишь. Хорошо, говорит он.
Мы с Томасом сидим в конце длинного стола в столовой. Напротив нас сидит Каспер и его уже не такой хороший друг Ляйф. Пришедший позже всех и попросивший девушку по имени Мария, в очках с очень толстыми стеклами, подвинуться, чтобы он смог сесть рядом с Каспером. И мы едим тефтельки в соусе карри, которые очень слабо приправлены, и нужно заранее знать, что туда положили, чтобы почувствовать вкус карри. Из-за лекарств многие в отделении не выносят приправы, так что нам не дают ни чили, ни лука, ни карри, ни тмина, ни кориандра, ни перца. Сколько раз я сидел здесь и представлял себе хюнкар бегенди, или фиринда пилич, или другие блюда, которые описывала Амина в своих письмах. Но не сегодня. Каспер широко улыбается, у парня есть тайна, его лишь отчасти занимает разговор с Ляйфом о том, какая кинозвезда круче. Изо рта Ляйфа летят брызги супа, оставляя мелкие пятна на столе.
- А я говорю, и это мое мнение, что у Ван Дамма против Дольфа Лундгрена нет никаких шансов. Ты видел, какой он здоровый? Он же настоящий, блин, викинг. А что может Ван Дамм? Только прыгать и задницей вертеть…
- А как насчет Сигала? Дольфу Сигала не взять.
- Ладно, у Сигала, может, и есть какой-нибудь восьмой дан в айкидо, но что такое это ваше айкидо?
Ляйф продолжает говорить о Дольфе Лундгрене, но Каспер больше не слушает, он улыбается Томасу. Томас увлеченно гонял по тарелке фрикадельку, но теперь он поднимает глаза.
- Ты не любишь растения, да?
Ляйф не знает, что разговор окончен.
- Я просто говорю, что Дольф им всем надает, он им так надает и…
- Я слышал, ты не любишь растения. Как, блин, можно иметь что-то против растений?
Томас смотрит на тарелку, в которой, по крайней мере, нет ни намека на овощи.
- Да, я не очень… растения… Не знаю… так уж получилось.
И Каспер начинает смеяться:
- Так тебе, наверное, не понравятся…
И он вытаскивает из-под рубахи букет разных цветов. Одуванчики, сныть и что там еще можно найти у изгороди вокруг прогулочного дворика.
- …эти цветочки!
Томас смотрит на них, реакция следует незамедлительно. Он начинает судорожно глотать воздух. Глаза выкатываются. Он поднимается из-за стола и падает, сбрасывая на пол тарелку, кувшин с жиденьким красноватым компотом и вообще все, что стоит поблизости. Извивается на линолеуме и пытается уползти подальше от стола. Изо рта у него вылетают кошмарнейшие звуки, какие только при мне издавал человек. Я встаю. Иду к двери в кухню. Сейчас. Шаг за шагом, не бежать, к двери, которую открывают только на время еды. В кухню, где окна полностью открываются, чтобы можно было проветрить, в отличие от прочих помещений в больнице.
К Томасу направляются санитары. Я знаю, мне бы не подобраться так близко к двери, если бы они не отвлеклись на Томаса, бьющегося в припадке. Я знаю, что опыта им не занимать, и если бы я просто встал посреди обеда и пошел в сторону кухни, я бы и полпути не прошел. Но сегодня они сражаются с Томасом. А я так близко к двери, так близко, когда она открывается, и в проеме встает жирная кухарка, со скрещенными руками, в жирном переднике, и смотрит на извивающегося Томаса. У меня нет ни единого шанса пройти мимо нее. А если ее толкнуть, она начнет кричать, и Томас тут же отойдет на второй план, и меня до Рождества продержат в смирительной рубашке.
Я поворачиваюсь и иду в свою комнату, я все еще слышу вопли Томаса. Не крики - вопли. Мне бы хотелось верить, что он делает это ради меня. Что ему, конечно, не по себе из-за этих чертовых цветов, но по большей части он старается ради меня. Но звуки, которые он издает, - их не подделать. В комнате я отдираю монеты, приготовленные для поездки на автобусе, я прилепил их скотчем к груди, и теперь наслаждаюсь болью, обдирая волосы и кожу. Я зарываюсь головой в подушку, но все равно слышу Томаса. А я-то думал, что хуже уже быть не может.
50
- Не можем же мы играть втроем…
Мы стоим в прогулочном дворе с футбольным мячом. Они называют это внутренним двориком. А мы - прогулочным двором, как в тюрьме. Я, правда, никогда не видел, чтобы здесь кто-нибудь прогуливался. Видел только, как народ часами по кругу ходит. Видел, как, взывая к небу, они рисуют странные знаки мелом на асфальте. Круги, треугольники, неизвестные символы.
Но гулять никто не гуляет.
Мы - футбольная команда нашего отделения, Каспер, Ляйф и я. Сливки футбольного общества психов. Периодически в окно выглядывает медсестра. Смотрит, не идет ли у кого кровь, не вопит ли кто, не срет ли.
- Не можем же мы играть втроем.
И Каспер, по сути, прав. Он стоит, облокотившись на крошечные футбольные воротца, и курит.
- И что вообще с этими воротами. Это же детсадовские ворота.
- Это чтобы ты не смог на них повеситься.
- Ага. Так что мы будем делать? Как насчет Мортена? Спросим его?
Ляйф качает головой, продолжая самозабвенно гонять мяч.
- Он в полной отключке, после того как они засунули его в…
Ляйф в очередной раз пытается попасть по мячу внутренней стороной ноги, чтобы затем подбросить его и ударить головой. Мяч снова от него укатывается.
Он поднимает голову, широко усмехается:
- Можем спросить Жирную Грету, твою подружку, что скажешь, Янус?
Ляйф громко смеется над своей шуткой. Каспер тоже смеется, из-за чего Ляйф начинает смеяться еще громче. Он только разогревается.
- Чур она будет в моей команде. Эта свинья все ворота закроет…
Каспер пинает асфальт носком ботинка. Мне хуже, но я сдерживаюсь. Каспер поднимает голову:
- Как насчет Томаса? После той моей выходки было бы…
- Нет.
Хотя по обе стороны и находятся колючая проволока и низенькие постройки, здесь все же слишком много зелени. Кроме того, последние два дня он лежал привязанный. Каспер плюет через изгородь.
- Может, нам задвинуть эту идею…
- Давайте просто играть втроем.
- Да ты что, Янус?
- Вы двое против меня.
- Нет, ёлки-палки…
- Давайте.
- Да у тебя не будет ни одного шанса, Янус.
- Боитесь? Чертовы педики, боятся играть со мной в мяч. Гребаные козлики, дырки, педики вонючие.
- Ладно, Янус, ладно, успокойся, играем…
Проходит всего несколько секунд, и Ляйф забивает первый гол. Он делает победный круг, задирает рубашку, показывая живот. Я вытаскиваю мяч из ворот и спокойно веду его по полю. Ляйф идет наперерез, и я бью. Мяч попадает в стену и отскакивает к Касперу, который его поднимает. Ляйф удивленно спрашивает:
- Разве можно бить в стену, разве это не "вне игры"?
Каспер стоит с мячом под мышкой, прямо как настоящий вратарь.