Пока думали, где раздобыть, что заложить, что отдать в придачу молдаванину, готовились к голодному месяцу… Сперва рыбу пробовали ловить, но у Михаила рука не зажила… С подсачеком у борта стоял… Иван забрасывал, тянул… Никакого толку! Потапов достал свое воздушное ружье и подстрелил несколько голубей, лесных толстых. Заставил Машу ощипать и суп сварить. Поели суп; показался дерьмовым. Михаил обругал Машку, выкинул суп. Сам взялся за готовку. Трех голубей в глине зажарил. Я не понял – как это, в глине? Иван объяснил: они пошли на берег, накопали песку, земли, похожей на глину, облепили голубей – и в духовку. Вонища была страшная, но Михаил был настроен оптимистично, говорил, что такая вонь обычно сопутствует правильному приготовлению голубя по-чеченски. Достали голубей. Сами они воняли еще страшнее, чем тот смрад, который валил из духовки. Но Михаил сел за стол и Машу с Лизой чуть ли не под дулом ружья есть голубей заставил. Иван отказался, сказал, что уже сыт и вообще… Михаил нахваливал голубятину да Лизе в рот запихивал.
Михаил натырил где-то муки и заставил Машу печь кексы с изюмом, а Лизу каждый день гнал на берег к немецким рыбакам, чтоб продавала: пять крон кусочек, большой – пятнадцать. Принарядили как датчанку… Но никто не брал, так, попробовали да и успокоились; пришлось все кексы самим жевать. Сунулись в магазин – там заметили, что тару таскают, забор забили и собаку внутрь посадили.
Решили быстро продавать лодку, за любые деньги. Ставить мотор, подсоединить, натянуть тросики, согласовать со штурвалом, рычаг скоростей сделать, отрегулировать все… и продавать! Срочно!
Но у Михаила – рука… Мотор вешать – дело нешуточное… канитель… сутки возились… Кое-как подвесили. Все испробовали. Разорились с покет-мани на тросики, на всякое такое… Довертели на проволочках. Объявление дали. Срок поджимал, аж пот прошибал! Нашелся человек; посмотрел, остался доволен, сказал, за тринадцать берет! Пожали руки. Дело в шляпе! Михаил купил бутылку, сели с Иваном пить у обрыва.
– Тринадцать дает! – считал Михаил. – Все равно, Вань, как ни крути, наша взяла! Наша взяла! – кричал он с обрыва.
– Приходим рано утром в порт, – продолжал Иван, – перед сделкой лодку еще раз осмотреть, прибрать, подготовить, проститься, да и пивком в каюте опохмелиться, ну как полагается… А в порту менты – мотор с лодки снимают! Прикинь, попадалово! Михаил нет чтобы смыться, так в бутылку полез, мол, что такое! "Чё делаете, сволочи!" Чуть ли не с кулаками, его в пакет и увезли. Вот так, забрали Мишку, – вздохнул Иван, – забрали… Я представляю, – дышал Иван, – там накрутят: статья за гитару, за мотор, штрафы, этап, несколько месяцев тюрьмы, все как полагается… За мной на следующий день менты с хозяином лодки приехали, обыск делали, меня искали, потому как пальчики мои в лодке все-таки остались. А как быстро они пробивают, сами знаете… Компьютер – пять минут… Я в шкафу у Лизы спрятался, там не искали, просто в комнату мою зашли, посмотрели, а там на стене карта висит, та карта, что мы из лодки прихватили, и я, дурак, ума хватило, повесил на стену! Зачем я ее повесил на стену? Не знаю, как трофей, что ли? Да нет, просто клевая карта… Я слышал, как хозяин ругался. Он с ментами приехал, карту схватил, унес, ругался так, что даже по Маше прошелся, мол, проституерте! Руссиск проституерте! Только вылез – тут армяне, я им все популярно объяснил, так мол и так, менты – мотор – Миха сидит…
Молдаванин вспылил и сжег лодку, сказал, что, если увидит гада, кишки на солоп намотает! Взял ключи от машины, хотел забрать, глянул – одного колеса нет. Поставили запаску армянскую, пытались завестись – не завелась, открыли капот – нет аккумулятора! Взбеленился тогда молдаванин, из дома вынесли всю аппаратуру, всю одежду Михаила и Маши, ботинки, телевизор, – все на двор повыбрасывал… все было непригодным… все со свалки! "Что за черти тут живут! – кричал он. – Что за гнилая землянка!" Сожгли одежду во дворе и уехали.
– Мне теперь только нелегально жить и остается, – вздохнул Иван, вытягиваясь на матрасе. – В розыске я теперь… В бегах, блин…
Да, Иван был в бегах. Стоял у фонтана в центре Свенборга, хлебалом щелкал.
Меня заслали на стоянку за второй. Когда я вернулся, Хануман спал в углу на моей раскладушке; Иван что-то гундосил невнятное о том, что так и так в последнее время управление по делам иностранцев дергало часто, все к тому и шло… Это было какое-то жалкое оправдание. Мол, то, что я здесь, с вами, голь нелегальная, в этом есть своя логика, так и так я бы тут оказался… Обычное нытье.
– Армяне говорили, скоро всех "сто двадцатых" переведут в Сундхольм и будут там под наблюдением держать, – мычал Ваня; Ярослав кивал одними глазами. – А последний раз аж в Копенгаген вызывали…
Их дело пошло дальше. Допрашивали другие лица. Более суровые. С нажимом, с ухмылками. Разумеется, допрашивали врозь, хоть дело было одно. Выспрашивали каждую деталь кейса. Потом прошлись основательно по прошлому. С бороной дополнительных вопросов. Ярослав его прервал, налил, сказал, что у него было то же самое. Абсолютно та же история! До мелочей! Вызывали, допрашивали, не верили. Искали несовпадения. Искали, что где-то адрес напутал. Искали, что где-нибудь дал промаху – и легенда расколется. Выспрашивали про институт, где учился, имена преподавателей и родственников. Звонили им за подтверждением его существования. А потом, когда уморились, сказали, что никакого он позитива век не увидит, а вот через тридцать дней получит извещение, вызов о том, что полетит он в сопровождении ментов к себе в Молдавию, где он и представитель датского королевства будут вести переговоры с молдавскими представителями, будут за круглым столом решать, что с ним таким делать. Ежели решат молдаване, что им нужен такой Яро, мол, принимают его, то он остается в Молдавии. Ежели не примут, то летят обратно, а потом, некоторое время спустя, то же самое с Россией или какой другой страной СНГ.
– Пока кто-нибудь да не возьмет! – сказал он. – Я не стал ждать этого отвратительного извоза, ну его на фиг игры в рулетку, были случаи, когда просто бросали человека в аэропорту… Как? Весело без ничего оказаться в СССР? Бомжом станешь в две минуты! Не-ет, я укрылся тут, в андеграунде… Пережду годик, другой… – Он несколько раз проговорил "годик, другой", "годик, другой", мутными глазами глядя в рюмку.
– А чего ждать-то? – спросил Иван.
– Хэ, какой! – отвратительно усмехнулся Яро. – Ну как чего? Благоприятной ситуации, вот чего, или что там в андеграунде решат насчет меня… Там ведь умные люди сидят. Глядишь, чего и посоветуют.
Андеграунд… Ярослав произносил это слово так же твердо, как Директорат или Udlændingestyrelsen. Наверное, чтобы верить, что это такая же действенная организация.
Я влез со своими сомнениями, сказал, что не верится как-то, что датчане действительно хотели его так возить из страны в страну, предлагая, как кота в мешке. Ярослав брезгливо фыркнул. Я не унимался:
– Это же так дорого, каждого возить!
– Дорого? А кормить тебя, содержать всю жизнь – это как, дешевле? – заорал он и выпил. – Сам подумай… Оставят одного… Про это прознают на родине, и все устремятся! Выкинешь одного такого, другие задумаются, ехать или не ехать. Они денег не жалеют, чтобы остановить эту катастрофу. Ты посмотри, посмотри в лицо статистике. Сколько их едут-то! Едут тысячи! Всех обуй, одень, накорми, каждому комнатку в лагере, электричество, вода, интервью, люди, переводчики, компьютеры, принтеры, бумага, опять же пособие каждые две недели и бесплатная медицинская помощь, учеба, автобусы, ну и убыток, оттого что все воруют, ломают, крадут и так далее…
…и т. д., и т. п., до утра.
* * *
Ярослава часто приглашали к себе местные эмигранты. Он был им зачем-то нужен. Без него не садились за стол. Без него водку не открывали! За ним приезжали на машине, грузили, как профессора. Он брал меня с собой, только меня. Там были такие пьянки… Такие адские запои… Начиналось чинно, говорили о Чечне, Ельцине, "третьем пути", корнях, традициях, спорили, произносили тосты, пожимали руки и целовались, выпивали и опять говорили, о литературе и взрывах, о домах, которые грохнули, о ком-то, кого собирался мочить в сортирах какой-то Путин… Я не понимал, о чем они, о ком… Я себя чувствовал пришельцем или путешественником на машине времени. Старался больше слушать, прислушивался, но все равно ни черта не понимал. Пил, и они пили, мы пили… и очень скоро все становилось просто и ясно: они нажирались и становились такими знакомыми и понятными… как все… какими были люди в семидесятых и восьмидесятых… допивались до мордобоя, блева… все как всегда… падали на крыльце, спотыкались на ровном месте, обливались, роняли, били посуду, устраивали истерики…
Все это резко оборвалось на двух русских бабах. Я познакомился с ними на одной из таких пьянок, вытянул Ханумана. Он их очаровал с первого взгляда. Одна до неприличия заметно взволновалась, аж пошла пятнами, у нее даже голос сел, горло заклокотало, как только он взял ее за руку. Она спала с кем попало за спиной у своего дунца… Она мужа так и называла: "мой дунец". Другая развелась и была этим очень довольна, мне говорила про подругу: "Риммочка еще замужем, а у меня все это уже, слава богу, в прошлом. Ей еще так много предстоит пройти… Фу-фу-фу!.. Я как подумаю: нет, ну его на фиг!., слава богу, у меня все это позади!.."
Обе гордились тем, что выучили датский язык. Каждое слово с членом за щекой, выучили досконально, горлом говорили! Неподдельно! Будто тут родились! Так их эти мужики надрессировали! Обе учились в каких-то бизнес-школах. Одна без конца говорила, что будет устанавливать контакты с Россией; другая все время говорила об "особенностях русского дизайна", что-то пыталась растолковать Хануману… объясняла специфику… в терминах… говорила, что не умеет готовить, что готовит своему дунцу такую парашу… и смеялась… смеялась… Хануман натягивал ей браслет на руку, выше локтя, до самой подмышки, щекотал, она смеялась… говорила, что готовит ему макароны с кетчупом, и он ест это с кока-колой, приходит с работы и ест эту баланду… "Хэ-ха-хо! – смеялся Хануман. – Немудрено, что он ничего не может в постели!" Он вытягивал из себя бусы, застегивал на лодыжке цепочки, несколько цепочек с бубенцами, заставлял ее танцевать, а сам пел… Ale bol bol bol!!!
Разведенная постоянно пыталась уложить своего мальчика спать… Ему было лет пять, а может, меньше, худыш с жиденькими волосиками, глаза таращил, из-за двери выглядывал и прятался, совсем не говорил, немного по-датски бубнил что-то, она ему по-русски, он ей по-датски… брала его за руку и уводила, запирала спальню, на кушетку ко мне прыг, ноги подмяла под себя и рассказывает: она натерпелась от своего бывшего, сил не было терпеть, тихий-тихий, а как взорвется, с виду нормальный мирный датчанин, а дубасил ее, вся синяя ходила, неделями в больнице лежала, а потом сбежала, паспорт получила – можно бежать! Взяла сынишку в охапку и пошла на улицу, ушла в дом для одиноких женщин, таких же потерпевших. А там хуже, чем в коммуналке в Питере: все грызутся, все плодят грязь – албанки, сербки, иранки, черт знает кто еще! Все такие же, бежавшие от своих мужей. Я слушал, слушал, она подбиралась ко мне ближе, ближе… Что-то грохнулось за стенкой, в детской комнатке. Встала, вышла… Выпил, закурил… Что-то внутри сопротивлялось. Хануман лизался с другой, языком вычищал ушную раковину. Его бронзовая рука блуждала по ее белым коленям, ляжкам в завязках, его палец копался в пупке, как червяк в норке. Рука сжала горло; она застыла в ожидании… Ханни готов был ее переломить, раскроить, вылизать всю. Так он изголодался.
"Сейчас мы тут все перетрахаемся", – подумал я и пошел в туалет. Перепутал с душем. Открыл дверь, на стульчике стоял мальчик – сколько раз я тебе говорила "спать!"… если сказано спать – это не играть!., не играть, а спать!..
Холод пробежал по спине. Затошнило. На улицу! Скорей! Ступеньками стремительно вниз… Я решил немедленно ехать в Хускего. Сейчас же! Бесповоротно! На вокзал. Не оглядываться! Поездом до Оденсе, а там будь что будет!
Вырвало. Еще. И еще. Пошел. Ветер. Мокрый дождь. Мальчик на стульчике. С оттопыренной пипкой, похожей на улитку… трогательно выкатив свой животик… плакал…
С головой в воротник. Не думай! Иди!
Шел, считал фонари, а на них повешенных шлюх. Ветер толкался, плевался. Мертвая улица. Провода, тени, столбы, столбы…
Она наверняка будет над ним измываться всю ночь, злую холодную ночь, сквозь которую я ухожу. Будет вымещать на нем… за все! за все на свете!
Капли резали лицо, как кусочки стекла. Ветер выколачивал что-то из урны…
Застегнулся на все пуговицы, и все искал еще каких-нибудь пуговиц… Прибавлял и прибавлял шагу. В направлении станции. Но как-то так странно складывались узоры теней, – все вокруг почему-то напоминало улицу Вабрику, и вместо станции Свенборга, мне казалось, вот-вот должен был обозначиться Балтийский вокзал.
Перебежав пустой перекресток, я глянул налево – уж не покажется ли там слепая дыра арки "Lembitu", с приросшим пивным кабаком "Ilmatar"?.. Я б сошел с ума, если б увидел жирного кудрявого вышибалу. Он там вечно стоял, караулил, чтоб не мочились в проходном дворе, отлавливал алкашей, упражнялся на них, выбивал дух из труханов, наводил страх на прохожих, простаивал так целыми днями, то в дубленке, то в кожаной куртке, курил да что-то деловито кому-то втирал по кирпичу-мобиле.
Как на зло, под ногу подвернулось что-то – какая-то картонка, пнулась, полетела во мрак, – мне померещилось, что это у меня отвалилась ступня! Все онемело внутри от ужаса.
Нет! Так легко сдаваться нельзя! Взять себя в руки! Ты в Свенборге! Это воображение! Слишком много выкурил и выпил. Соберись! Не будь идиотом! Это Дания, мэн! Дания… Det er Denmark, du! Alt er i ordern!
Я сжимал и разжимал кулаки в карманах, сквозь зубы твердил: сейчас будет станция, станция, теплая датская станция, и поезд, поезд на Оденсе, в котором не будет ни одного контролера, в последнем поезде на Оденсе контролеров не бывает, не бывает, даже собака может спокойно ехать из Свенборга в Оденсе на последнем поезде, кто угодно вообще… Нужно дождаться поезда, да, всего лишь не замерзнуть и дождаться поезда, собрать волю, выждать, войти в поезд и вопреки всему доехать без билета до Оденсе, а оттуда пешком, пешком…
И вновь я представлял себе того несчастного мальчика и клялся ему, что выживу, доберусь до Хускего. Мне нужна была эта клятва, чтобы выжить: от Оденсе до деревушки… семнадцать километров по трассе… пешком… в такую ночь… Самоубийство! Но никуда больше я идти не хотел. Только в Хускего! Потому что там никто не ставит мальчиков на табуретки. Там курят траву и жуют грибы, пьют вино, топят печи и поют песни. В замке холодно и сыро, зато в Коммюнхусе тепло, мэн, тепло… Там можно забить на все… Растить траву, пропалывать ивовый сад, бродить коридорами замка, выплескивать воду из окон, бесконечно латать крышу, переставлять посудины, бросать уголь в топку, выгребать шлак, выплескивать воду…
Мне казалось, что, если я доберусь до Хускего, я спасу таким образом мальчишку, точно я уносил с собой его душу, чтобы отогреть ее там.
Часть вторая
1
Первые два месяца в Хускего были похожи на игру в классики; я метался на побегушках у старика Винтерскоу, как собака: "Апорт!" – и я побежал. "Столько дел, молодой человек! Накопилось". Годами все стояло, и вот – только я прибыл – сдвинулось, дела пошли… Покатились с горки. Пришлось шевелиться. Сидеть было некогда. Старик едва успевал дышать, – так многое ему надо было сказать; он произносил восемнадцать слов на одном дыхании, вручал мне письмо, и я стремглав бросался на почту. Столько всего залежалось, в карманах было полно бумажек, посланий и прочей ерунды, разгрести целые кучи. И немедленно! Три комнаты в свинарнике, в который он переселился из замка, были забиты битком, двери уже не отворялись, мы с ним вынимали бумаги рулонами через окна, разматывали ковролин его записей от свинарника через сад до компостной кучи, а потом перебирали, перебирали… Старик медленно полз на корточках и тщательно обводил фломастером самое главное; я клал камешки, чтоб не унесло ветром. Просматривая свои записи с лупой, старик бормотал:
– В замке будет монастырь. Я в нем теперь не живу. Там библиотека, и вы там пока что можете пожить. Вы поживете там. Я поживу тут, рядом. Вполне пригодное помещение. Крыша только течет. А в замке будет православный монастырь, молодой человек. Это чтоб вы сразу были в курсе дел, чтоб знали, что тут у нас происходит. Вот это тоже очень важная мысль…