– Ну раз уж мы начали… – снова вздохнул и покрутил шариковую ручку, покивал себе и затараторил: – Ты находишься здесь, потому что находился нелегально на территории Датского Королевства, без документов, и, несмотря на то что ты подал прошение о предоставлении тебе убежища, не являлся на интервью три года! Три года! И все равно ты каким-то образом оставался в стране! Ты давно в розыске. Понимаешь? В розыске! Потому подождешь до понедельника… Недолго осталось, ведь скоро все выяснится, да? Ты тут все верно написал? Если все верно написал, так и нечего бояться. Чего бояться? Ты же не совершал никаких преступлений, а? Или все-таки совершал? Три года в Дании, и никто не знает, где ты был… За три года много преступлений совершил, наверное… Будем надеяться, что нет, не много… Будем проверять. Скоро все выяснится. Тебя надо зарегистрировать. Регистр, понимаешь? Ты был в Красном Кресте, мы все про тебя знаем, да, но на тебя подали в розыск, потому что ты не являлся на интервью! Видишь, ты в розыске! Reported disappeared! Понял? Непорядок. Так нельзя. Никто не рассматривает дела людей, которые не являются на интервью… Это нарушение. Должен быть в закрытом лагере. Пока посидишь в Вестре! Как только установим твою личность, тебя сразу переведут в Сундхольм, в лагерь, понимаешь? Там получишь одежду, одеяло, все, ложку, чайник, деньги на карманные расходы… А пока должен ждать. Мы свяжемся с твоим посольством… вот бумага, напиши здесь, можешь по-русски, для своих пишешь, как и почему ты оказался без визы и без паспорта на территории Дании… и имя свое, еще раз здесь и здесь… и с какой целью и когда ты въехал, через какую страну… молодец… тут поставь свою подпись, вот тут… молодец… Нужно будет проверить еще отпечатки пальцев… будем проверять. У нас столько дел… Теперь подпиши здесь, это разрешение на использование твоих отпечатков пальцев для поиска в Интерполе. Вот, подпиши, и целиком имя в графу, что ты разрешаешь использовать свои отпечатки пальцев с целью установления своей личности… молодец… Порядок! Спасибо…
Его рабочий день подошел к концу; инспектор отключался вместе с компьютером, он уже не был ментом, личина с него сползала, еще несколько секунд, и он станет простым смертным, он по инерции договаривал, медленней и медленней:
– В следующий раз придет переводчик… надеемся, что ты тут всю правду написал… Если нет, то ты сам подписал, что согласен с тем, что если будет установлено, что ты умышленно ввел в заблуждение следствие, то будешь уголовно наказан лишением свободы до установления личности… С законом лучше не играть в прятки! В понедельник в суд поедем… пока отдыхай… всего хорошего…
* * *
Фен привозил один угрюмый чувак в синем "талботе", – он был в сговоре с хозяином. Брать "разрешалось" товар только у него. Костлявый строго следил за движением возле дома.
Дверь в туалет в соответствии с правилами должна быть приоткрытой; неподвижная тюремщица все слышит, краем глаза видит меня с приспущенными штанами, слышит…
Шлюханы были из детского дома; чем-то походили друг на друга: одинаково тощие и диковатые; как братья, спали в одной постели и стонали под клиентами совершенно одинаково: "Давай! хювя, хювя! ой, апуа! ой-ой, саатала виитала! ой-ой! хюуува! давай-давай!". Слонялись, как коты, по домику и приставали с болтовней. Один постоянно говорил: "Сейчас бы дунуть, да? Неплохо бы было, да?"; другой говорил, что выпил бы чего-нибудь… Каждый день я слышал, как один говорил другому: "Круто было бы такой дом иметь, да?" Они были очень довольны – радовались всему, выходили на балкон и радовались. Они носили джинсы в обтяжку, играли в карты, тырили всякую мелочь, все, что плохо лежало. Один все время напевал:
А я бродяга, я бродяга-странник,
Небо мой, небо мой родимый дом.
Пальчики, пальчики… Вот откуда все беды. В последнем письме мать писала, что ее изводит по утрам какой-то котенок; просыпается по утрам – в пять утра – и слышит, как он мяукает где-то на улице. Мяу – и тишина секунд на десять; и опять – мяу. У нее кровью сердце обливается. Написала, что, когда слышит его, думает, что я там где-то вот так же: мяу – и тишина, мяу – и тишина… Nobody's fault but mine Она так повернулась из-за всего, что со мной приключилось… Она не переживет… Небо мой, небо мой…
* * *
Хозяин был доволен нами – наконец сказал, что можно открывать свою фирму. "Это второй шаг к миллиону", – сказал Влас, насыпая дорожку. Надо было обтяпывать наши дела. Влас просил старого ханурика, чтоб выдал на карманные расходы, на парикмахерскую, белые рубашки и галстуки. Черствый урод в очередной раз проявил прижимистость. Заставил Костлявого с пидором переворошить все шкафы. Достали нам и рубашки, и галстуки, и ремни; шлюхи нагладили брюки. Костлявый с Попиком собирали нас, как нищие дед да бабка внучков в путь-дорогу, в большой город, в люди, в университеты. Впечатление складывалось такое, что вся болтовня Власа о миллионах, которыми вращал одутловатый субъект, просто фантазии. Не мог такой скупердяй ворочать миллионами и жаться с выморочным бельишком.
– Это он такой потому, что в детстве жил в нищете, – убеждал меня Влас. – Всю жизнь терпел. Ты что, думаешь, мы первые, кто пытается его за ниточку дернуть? Он всех баландеров насквозь видит. С ним макли строить смысла нет. Только обмишуришься! Кровь у него такая. Он на хуторе родился. У него отца не было. Мать штопала да коров доила. Что он видел? Колбасу раз в год, да и ту на соседском столе. Он же сидел… Сидел за скупку краденого… Барыжничал… А ты как думал? Еще б он не жался! За крону удавится. Он всю жизнь помнить будет, что одна крона – это червонец рублей, а червонец раньше был сам помнишь: ого-го! Еще б он не жался… У него теперь клиентура – нефтяные компании, чинуши и хозяева корпораций! Он для них из костей таких, как мы, построил свои ветряные мельницы и прокручивает, прокручивает их миллионы, состригая свои пети-мети… С миллионов за оборот десятки тысяч выходят! Что-то крыше, что-то нам, остальное в карман… Иногда крыше не платит. Он мне несколько раз так тихонько говаривал, мол, держи язык за зубами, перевода не было, не было, и мне вместо пятисот крон штуку сует, не было перевода… Чтоб крышакам не платить… Я все ему припомню! Все это ему боком выйдет! Сейчас уж как-нибудь да потерпим! Но день придет…
Чтобы открыть нашу шарашку, пришлось много бегать, просиживать штаны в душных фойе: бумаги, пыль! Мелькали люди с папками и мобильными телефонами. Все они казались мне аферистами. Всюду мокрые салфетки. Кому-то вызвали "скорую". Люди толпились у дверей, прохаживались по холлам, кому-то что-то доказывали в окошечко приемной, все поочередно хватались за телефоны и просили или даже умоляли кого-то подождать или обещали перезвонить. Мозги плавились. Шевелились дурные предчувствия, но я шел до конца, я летел навстречу смерти со скоростью света. Папки, влажные руки с манжетами, подписи… Влас подкашливал. Здесь и здесь. Старик желтел от удовольствия, становился мутным, как могильное дно, отправлял нас открывать счета в банках, давал денег на билет в Тарту, Пярну… В каждом городишке у него были публички; Влас был в курсе, везде проверил: нет ли там новых девочек… ему со скидкой или бесплатно… свои люди, сочтемся… Торопились на последний поезд; метались по городу в поисках киоска: телефонные карточки… мобильник умер… Пятидесятикроновые и стокроновые карточки Влас покупать не хотел: "Купим одну за тридцать крон – мобильник, может, еще оживет… В первую очередь фен и шлюхи, а потом все остальное!" Купив карточку, мы искали рабочий телефонный аппарат. Карточки быстро выходили на ноль, просто моментально. Потому что старый урод выговаривал Власу: почему не поднял трубку?., где ты был?., что с телефоном?.. Влас оправдывался: аккумулятор – зарядка – антенна… Аппараты стояли на обочинах; некоторые даже были на дорогах. Нас объезжали с ревом машины. Ничего нельзя было понять. Старик от нас требовал невероятного. Влас матерился. Бежали искать туалет, чтобы нюхнуть пару-тройку нитевидных дорожек, затем – киоск: купить воды, сигарет, карточку, украсть ручку или хотя бы выпросить спички на худой конец. И снова – туалет, аппарат, киоск, шлюхи. Я едва поспевал за Власом. В нем было столько змеиной энергии. Со скоростью портнихи резал своими ногами материю города: перебегал дорогу, не предупреждая, срезал углы там, где их не было. Мы не спали сутками. Жара подстегивала. Мы прыгали по улицам, как черти на сковородке. От одного банка к другому. Вечно не хватало каких-то бумаг. Условия усложнялись; не успели доехать от офиса до банка, как уже что-то изменилось! Влас матерился и выуживал какие-то формуляры. Стояли в очереди, сидели у окошечка, нам объясняли, терпеливо, напомаженные люди с белоснежными манжетами водили по пустым листам лупой, из-под которой козявками вылезали вновь народившиеся параграфы, артикли, скобки, в которых спаривались едва различимые блошки-буковки. Снова в путь, в очередь, звонить старику – карточка – киоск – телефон – доверенности, поручительства, справки…
Наконец, в один прекрасный день, все было готово. Я даже изумился. Неужели? Мы снова встретились со стариком. Влас передал ему бумаги, печать, все дела. Тот бросил на стол триста крон и ушел. Влас закатил глаза, зашипел:
– Скотина! Ты видел? Как псам бросил кость… Как псам… Шестеркам так не бросают… Шнырям так затрещину не дают… Не глядя, не предупреждая, раньше чем успели спросить… Чтоб не просили больше… Типично эстонское жмотство! Сколько раз мне за работу вот так же швыряли четвертак! Надо убираться отсюда, из этой страны… Потому что русским тут только и будут, что кидать кость, как собакам… Хуже! Хуже чем собакам!
Интересно, как долго они будут устанавливать мою личность… Теперь у них такие мощные компьютеры. Пять минут – и готово. Прогресс работает на ментов. В первую очередь.
Раз в неделю – не чаще – мы брали портфель с документами, Костлявый брал пистолет, и мы ехали в банк получать деньги. Влас меня так запугал всякими историями о бандитах, которые постоянно следят за банками, отслеживая жертву, что у меня тряслись поджилки. Особенно на отходняках. Как-то получали миллион… Старик в своей машине следил, пристроился к нам, медленно ехал… Влас хихикал:
– Параноик, старый параноик…
– Отсиди тестеру в Киргизии, посмотрю на тебя, параноик… – рявкнул Костлявый. – Беспредельщики на каждом углу. А мы без бригады на подстраховке. Хихикает он…
– С бригадой делиться надо, – ехидно заметил Влас, – тогда и будет подстраховка…
Костлявый косо посмотрел на него в зеркальце, цокнул языком и только. Припарковались. Я отнес дипломат старику.
– Ну как оно? – спросил он. – Страшно было?
– Нет, – ответил я гордо, хотя крыша ехала, аж асфальт под ногами плавился!
Он дал мне девятьсот крон. Мы с Власом сели на автобус и поехали на точку.
– Сотню зажал, – сквозь зубы цедил Влас, – сотню зажал…
* * *
Доставили на допрос. Там был и переводчик. Улыбнулся. Справился о здоровье, самочувствии. Я давно не слышал русскую речь, тем более такую официальную русскую речь. Говорить с инспектором было проще; врать на чужом языке всегда проще. Пронырливый переводчик закрадывался в самое нутро. Это делал его безупречный русский язык. Меня даже передернуло, когда услышал, как по-домашнему он управляется со сложными и редкими словами.
– Извольте, присаживайтесь! В ногах правды нет, как говорится. А нам она нужна: правда. Понимаешь, что говорю?
Я попытался пойти в атаку, выразить недовольство, потребовать, чтоб перевели в лагерь, но голубоглазый переводчик меня осадил:
– Оп-оп-оп! А ну-ка тихо! Ты думаешь, ты где? А? Ты в центральной полиции! Понимаешь? В полиции! Отвечать будешь, когда спрашивают. А сейчас тебя никто не спрашивает. Так что сиди и жди, когда инспектор спросит, понял? Ну вот и хорошо, если понял!
Инспектор не торопился, заварил кофе (и мне плеснули в пластмассовый стаканчик), пожаловался переводчику, что никак не войти в рабочий ритм после уикэнда. Компьютер тоже медленно заводился – дышал, пыхтел, пощелкивал. Мы тянули кофе. Они говорили о каких-то повседневных делах, о чем-то, что опять случилось на Нёрребро, и еще о каких-то могилах, от которых отмахнулся переводчик, поморщился, сказал, что ничего не хочет слышать об этих "мусульманских провокациях", и вслед пожаловался на легкое недомогание, трогал пальчиком пластырь на щеке, проверяя, не отлепился ли. Переводчик пробуждал во мне очень сложную гамму эмоций, которые мне не удавалось разобрать как следует (меня тошнит от него или я его ненавижу?); в нем чего-то недоставало, что-то в его образе проблескивало и гасло, как нерасслышанное слово, оттого казался он слишком искусственным. Его белое, как мукой посыпанное, лицо, вздутый прыщик под светло-коричневым пластырем, ямочки, маленький подбородок без единого волоска, мягкое образование второго подбородка (легкая сдоба сладкой жизни), шустрые презрительные глазки, длинная красная шея – все это делало его актером в моих глазах, даже прыщик, казалось, он выпустил и заклеил намеренно: произвести на меня это сложное впечатление. Ему было лет сорок пять. Как большинство копенгагенцев, он заботился о своей внешности, потому выглядел значительно моложе своих лет.
Начали допрос. Было много заковыристых фраз: просили назвать имена дальних родственников, учителей, преподавателей, друзей, станции в городе, ближайшую к дому трамвайную остановку… Вся легенда летела кувырком; они не верили ни одному моему слову; переводчик ухмылялся так ехидно, точно родился в Казахстане. Сил изворачиваться, убеждать их у меня не было. Хотелось сдохнуть у них на глазах, сделать им этакую гадость, а там пусть расхлебывают!
Переводчик сказал, что Красный Крест не станет рассматривать моего дела, пока мои паспортные данные и место рождения не будут подтверждены, пока достоверно не станет известно, кто я такой, пока что мои заявления не вызывали ни в ком доверия, – так он говорил, без единого слова инспектора, по собственной инициативе, и, видимо, поступал так не в первый раз, и делал он это с очевидным удовольствием, с запалом, с нервом в голосе, с жестокой обличительной ноткой… говорил, говорил, а потом сказал, что мы едем в суд… и мы поехали…
У судьи был самый настоящий парик и мантия, как у священника; он был такой старый и сухой, как деревянная маска, уже весь изъеденный тоской по загробному миру. Так стар он был, аж не верилось, что до такой старости можно дожить и еще что-то соображать. Он и молотком лупил, что все сотрясалось, даже стул подо мной. Пророкотал, как вулкан, стукнул молотком, и меня повели…
Переводчик забегал вперед, открывал двери, держал рукой и, поставив пятку к пятке, вытягивался по струнке, даже втягивал животик. Наверняка таким образом выражал свое ироничное отношение к моей персоне. А может, воображал кого-то другого на моем месте, похлопывал меня по плечу, представляя, что хлопает Путина по плечу… как знать… Возле машины, во дворе суда, возникла легкая заминка. Он предложил мне сигаретку, которую сам же дал прикурить, поднеся заботливо пламя зажигалки, и заговорил совершенно иначе, как бы неформально, почти по-товарищески:
– Жизнь в России сейчас такая трудная, так непросто там жить, – выражал он понимание. – Я понимаю, почему люди к нам едут в таком количестве, но не могу оправдать обман, воровство. Люди хотят получить красивую жизнь или легкие деньги. Но мы работали, чтобы лучше жить! Мы не строили коммунизм, мы работали ради среднего человека, понимаешь? В Дании есть такая поговорка: у нас богатых мало, а бедных еще меньше. Понимаешь, что я имею в виду? У нас есть все: демократия, социальные условия, забота о человеке, и мы еще принимаем беженцев. Но мы не можем принимать беженцев бесконечно и потому, что они не живут в своей стране так же хорошо, как мы в Дании. Это не причина. Если жизни угрожает опасность: война, преследование на религиозной основе – это причина, а не недостаток средств. Хорошая жизнь зависит от самих людей. В космос вы первыми запустили человека, и на ядерное оружие у вас там были средства, на многое были средства, гонка вооружений, шпионаж, ГУЛАГ, ВДНХ… Теперь тоже можно хороший мир построить. Это в руках граждан страны. Но они едут сюда… пляшут в кабаре стриптиз, в ночных клубах, занимаются проституцией…
– Кто? – изумился я.
Стеклянными глазами он смотрел перед собой, дым валил из его рта, как из трубы.
– Как это кто?! – очнулся. – Женщины из бывшего Советского Союза… Они все становятся этими – шлюхами… хотят купить хорошую жизнь, продавая свое тело… Они притворяются, чтобы получить от европейца то, чего они не могут получить от русского… Я их понимаю, в России ужасные проблемы: алкоголизм, СПИД, голод… мафия, война с Чечней… Поэтому они едут в публичные дома в Европу… Но Европа не резиновая, как это у вас по-русски говорится…
Я бросил сигарету.
* * *
Ушел в себя. Забил на прогулки. Чтоб никого и ничего не видеть. Ряды дверей – вот что было непереносимо. Сжав руками голову, я вспоминал, как мы с Дангуоле плыли по реке Оденсе на катамаране: ивы, мост, плеск, на встречном каноэ выплывает мальчик с видеокамерой, его отец гребет… блики, улыбки, капли с ветвей падают на лицо, и она смеется, влажные листья шуршат, капли в ее волосах… Забыться… растаять в этом смехе, с шапкой на глазах, и перенестись из этого склепа в замок… пройтись по коридору с метлой, пробежать по лестнице, задуть пламя свечи, услышать, как она смеется… Сколько раз, прижимая ее к себе, я думал: найти бы такое место, где все просто и доступно, где вечность, бесконечность, бессмертие так же понятны и неотделимы от существования, как голод, холод и страх… укрыться бы в таком месте, чтоб смерть, время, болезни всегда проходили мимо! Единственным таким местом был только замок в моем сердце. Мощные стены Вестре не могли сломить рыхлые стены замка! В моей душе, несмотря на свою дряблость, он был многократно крепче. Я лежал и улыбался: в моем сердце был замок Хускего и Дангуоле, она там жила, ходила, зажигала свечи, травила ядовитым раствором грибные наросты на стенах, шпателем орудовала под потолком, кистью водила по стенам, она там сворачивала джоинт и передавала его мне с зажигалкой взорвать… и ничто не могло ее оттуда изгнать, ничто не могло ей там повредить, никакая сила, никакие менты, никакие бандиты, никакие ужасы, страхи… нет, все было бессильно, там она была в полной сохранности, навсегда!
Увижу я еще раз ее или нет? Увижу или нет? Кто мог мне это сказать? Кто – конкретно кто – мог ответить на этот вопрос?
…каждый час в глазок заглядывал тюремщик; скоро я настолько вошел в ритм каменной жизни, что стал предугадывать, когда за дверью поскребутся и заглянет безымянный глаз.