А позже отправился к нотариусу. Внизу возле дома я знал, что он делал наверху, - он писал завещание.
Мне, разумеется, и в голову не приходило, что он может сделать наследником меня. Вероятно, я бы затрясся в пляске святого Вита от удовольствия, догадайся об этом.
Он сделал меня наследником, поскольку я был единственным человеком на свете, как он считал, дававшим ему возможность искупить свою вину. Совесть оказалась хитрее его.
Возможно, это даже была надежда, что я благословлю его, когда после его смерти - благодаря его милости - вдруг увижу себя миллионером и тем самым сведу на нет проклятие, услышанное им от меня в Вашей комнате.
Итак, судя по этому, мое внушение подействовало трижды.
Ужасно забавно, что он, выходит, все-таки тайно верил в возмездие на том свете, хотя всю жизнь не хотел даже говорить об этом.
Но такое случается с самыми разумными людьми. Что заметно по безумной ярости, овладевающей ими, стоит им лишь сказать это в лицо. Они чувствуют, что попались в капкан.
С момента прихода Вассертрума от нотариуса я уже не спускал с него глаз.
Ночью я прислушивался, что происходит за дощатой перегородкой в его лавке, так как в любую минуту мог наступить финал.
Я думаю, что через стену мог бы услышать желанное хлопанье пробки, вытащенной им из склянки с ядом.
Не прошло и часа, а дело моей жизни свершилось.
Вмешался незваный гость и убил его. Напильником.
Попросите рассказать более подробно Венцеля, мне неприятно писать об этом.
Назовите это суеверием, но когда я увидел, что кровь пролита, а вещи в лавке испачканы ею, мне показалось, что его душа улизнула от меня.
Что-то - верно, безошибочное чутье - говорило мне, что это не то же самое, умирает ли человек от чужой руки или от своей: только тогда бы я считал свою миссию выполненной, когда Вассертрум унес бы свою кровь в могилу. Теперь же, когда это произошло иначе, я чувствую себя отверженным, орудием, недостойным находиться в руках ангела смерти.
Но я не пытаюсь протестовать. Моя ненависть из тех, что существует и после смерти, и еще, конечно, у меня есть моя собственная кровь, которую я смогу пролить как хочу, чтобы следовать за ним по пятам и в царстве теней.
Каждый день после похорон Вассертрума я сижу на его могиле и прислушиваюсь к себе, пытаясь понять, что мне делать дальше.
Я думал, что уже знаю, но подожду еще, пока внутренний голос, говорящий во мне, не станет ясным и чистым, как родник. Мы, люди, преисполнены скверны, и постоянно нужен долгий пост и бдение, пока нам не станет внятен шепот нашего сердца.
На прошлой неделе мне официально сообщили из суда, что Вассертрум завещал мне все свое наследство.
Что я не трону ни единого крейцера, в этом мне, пожалуй, не стоит Вас убеждать, господин Пернат. Поостерегусь дать "ему" на том свете в руки оружие против меня.
Дома, которыми он владел, я приказал продать с молотка, вещи, к которым он прикасался, предам огню, а то, что потом окажется деньгами или приобретет денежную стоимость, третья часть из этого после моей смерти достанется Вам.
Воображаю, как Вы вскакиваете и протестуете, но успокойтесь. Все, что Вы получите, - Ваша законная собственность со всеми процентами. Мне уже давно стало известно, что Вассертрум годами обирал Вашего отца и его семью, только теперь я могу подтвердить это документами.
Вторая треть будет отдана двенадцати членам "Батальона", знавшим еще доктора Гульберта лично. Мне надо, чтобы каждый из них стал богатым и получил доступ в пражское "высшее общество".
Оставшаяся треть принадлежит поровну следующим семи убийцам округа, которые будут оправданы за отсутствием достаточных улик.
Таким способом я вызову скандал в обществе.
Ну вот, пожалуй, и все.
А теперь, дорогой друг, прощайте и не поминайте лихом
Вашего искреннего и
благодарного Иннокенца
Хароузека".
Потрясенный до глубины души, я отложил письмо.
Даже весть о моем предстоящем освобождении не способна была меня обрадовать.
Хароузек! Несчастный Хароузек! Как брат он заботился обо мне только потому, что я ему однажды отдал сто гульденов. Если бы мне довелось как-нибудь снова пожать его руку!
Я понимал, что он, конечно, был прав: такой день никогда не настанет.
Он вставал перед моим взором со сверкающими глазами, узкими чахоточными плечами и высоким благородным лбом.
Может быть, все пошло бы по-другому, вмешайся вовремя в его погибшую жизнь чья-либо готовая помочь рука.
Я снова перечитал письмо.
В безумии Хароузека была своя система! Да и был ли он вообще сумасшедшим?
Мне стало стыдно, стоило лишь подумать об этом.
Не были ли достаточно красноречивы его намеки? Он такой же человек, как Гиллель, Мириам, как я; человек, находившийся целиком во власти собственной души, ведшей его к горним высям через глухие ущелья и пропасти жизни, к вечным снегам неведомого мира.
Всю жизнь замышлявший убийство, не оказался ли он тем не менее правдивее, чем кто-либо из тех, кому нравилось с гордым презрением следовать пошлым заповедям неизвестного мифического пророка?!
Он следовал заповеди, продиктованной ему могучим порывом, даже не думая ни о какой награде в этом мире или жизни потусторонней.
Не было ли содеянное им лишь смиренным исполнением долга в сокровенном смысле слова?
"Малодушный, коварный, кровожадный, чахоточный - противоречивая, преступная натура" - слышатся мне слова приговора, вынесенного толпой, когда со своим жалким фонарем полезет в его душу, чтобы высветить ее, эта брызжущая пеной толпа, которой никогда и ни за что не постигнуть, что ядовитый безвременник осенний в сто раз прекрасней и благородней, чем съедобный лук…
Снова снаружи хрипло звякнул дверной засов, и я услышал, как в камеру завели заключенного.
Я ни разу не оглянулся, поскольку был переполнен впечатлениями от письма Хароузека.
Ни слова об Ангелине, ничего о Гиллеле.
Разумеется, Хароузек писал в большой спешке, это было заметно по его почерку.
Не могли ли мне тайком передать еще одно письмо от него?
Я надеялся на завтрашний день, на общую круговую прогулку во дворе с заключенными. Там было бы легче подсунуть мне незаметно еще что-нибудь кому-то из "Батальона".
- Позвольте, сударь, представиться, - прервал мои размышления негромкий голос. - Лапондер, Амадей Лапондер.
Я обернулся.
Небольшого роста, худой, еще довольно молодой мужчина, изысканно одетый, только без шляпы, как все заключенные, отдал учтивый поклон.
Он был гладко выбрит, точно актер, и его большие светло-зеленые блестящие миндалевидные глаза были устремлены внутрь себя так, что хоть он и смотрел на меня, тем не менее, казалось, меня не видит. У нового сокамерника это было, вероятно, от глубокой рассеянности.
Я пробормотал, поклонившись, свое имя и хотел было отвернуться, однако никак не мог отвести взгляда от мужчины - так непостижимо действовала на меня его улыбка, сходная с улыбкой китайской статуэтки, когда чуть поднятые вверх уголки тонко прочерченных губ постоянно подпирали его щеки.
Он напоминал китайскую статую Будды из розового кварца - прозрачной кожей без единой морщинки, по-девичьи тонким носом и нервным раскрылом ноздрей.
"Амадей Лапондер, Амадей Лапондер", - повторял я про себя.
А он-то что мог натворить?
Луна
- Вас уже допрашивали? - спросил я некоторое время спустя.
- Только что оттуда. Надо надеяться, я недолго буду вынужден стеснять вас здесь, - приветливо ответил он.
"Бедняга, - подумал я, - он и не подозревает, что предстоит заключенному".
Я решил не спеша подготовить его.
- Постепенно привыкаешь бездействовать, когда минуют первые, самые скверные дни.
Его лицо стало само внимание. Мы помолчали.
- Долго вас допрашивали, господин Лапондер?
Он рассеянно усмехнулся.
- Нет. Меня только спросили, признаю ли я себя виновным, и я подписал протокол.
- Что признаетесь?
- Конечно.
Он говорил так, будто это само собой разумелось.
Я решил, что он не способен совершить ничего дурного, потому что оставался совершенно спокойным. Вероятно, вызов на дуэль или что-то в этом духе.
- К сожалению, я здесь так долго, что мне кажется, будто я уже просидел здесь всю жизнь. - Я невольно вздохнул, и он с сочувствием посмотрел на меня. - Желаю вам особенно не переживать, господин Лапондер. Судя по всему, думаю, вас скоро освободят.
- Бабушка надвое сказала, - невозмутимо ответил он, и в его ответе я услышал скрытый намек.
- Не верите? - улыбнулся я. Он покачал головой. - Как это понять? Неужели вы совершили что-нибудь сверхужасное? Простите, господин Лапондер, я не из любопытства, а лишь из сочувствия к вам.
Он помедлил мгновение, затем ответил, не поведя бровью:
- Умышленное убийство на почве полового извращения.
Меня словно дубиной шарахнуло по затылку.
От ужаса и омерзения я не мог вымолвить ни слова.
Он, казалось, заметил мою реакцию и тактично посмотрел в сторону, но ни малейшей морщинкой на своем механически улыбающемся лице не выдал того, что оскорблен моим внезапно изменившимся отношением к нему.
Мы продолжали молчать и ни разу не взглянули друг на друга.
Едва наступили сумерки и я улегся, он тут же последовал моему примеру, разделся, аккуратно повесил одежду на вбитый в стену гвоздь, растянулся на нарах, и по его спокойному глубокому дыханию чувствовалось, что он сразу же заснул.
Всю ночь я не находил себе покоя.
Постоянное ощущение, что подобное чудовище находится рядом и я должен дышать с ним одним воздухом, было так тревожно и отвратительно, что впечатления дня, письмо Хароузека и все остальное отошли на задний план.
Я улегся лицом к убийце так, чтобы все время держать его в поле зрения; знать, что он у меня за спиной, было невыносимо.
Камера была освещена тусклым сиянием луны, и я видел, что Лапондер лежит неподвижно, словно окаменел.
Его черты приобрели что-то от покойника, а полуоткрытый рот лишь усиливал это впечатление.
За долгие часы сна он ни разу не изменил положения тела.
Только глубокой ночью, когда тонкий лунный луч упал ему на лицо, он едва заметно пошевелился и беззвучно задвигал губами, точно разговаривал во сне. Это были одни и те же слова - может быть, фраза из двух слов, таких, как "Оставь меня. Оставь меня. Оставь меня".
Прошло еще два дня, я словно не замечал его, а он тоже не произнес ни слова.
Его обращение по-прежнему оставалось любезным. Когда бы я ни вздумал поразмяться, он тут же был весь внимание и, если сидел на нарах, предупредительно убирал ноги, чтобы дать мне пройти.
Я начал укорять себя за черствость, но не в силах был отделаться от отвращения к нему, хотя старался изо всех сил.
Я надеялся привыкнуть к его соседству - ничего не вышло.
Даже ночами я продолжал бодрствовать, едва на четверть часа забываясь сном.
Вечерами точь-в-точь повторялось одно и то же: он почтительно ожидал, пока я не улягусь, затем снимал свой костюм, тщательно разглаживал на нем складки, вешал на гвоздь и все в таком роде.
Как-то ночью - может быть, где-то около двух часов - полусонный от усталости, я снова забрался на полку, всматриваясь в круглый диск луны, лучи которой маслянисто отражались на медном лике башенных часов, и с грустью думал о Мириам.
И вдруг за спиной я услышал ее тихий голос.
Я тут же стряхнул с себя полудрему, обернулся и, прислушиваясь, стал наблюдать.
Прошла минута.
Я подумал, что мне только показалось, как снова услышал голос.
Я плохо разбирал слова, но они звучали просьбой: "Спрашивай, спрашивай".
Конечно, это был голос Мириам.
Дрожа от волнения, я спустился вниз так тихо, насколько было возможно, и подошел к постели Лапондера.
Лунный луч выхватил из мрака все его лицо, и я отчетливо различал, что веки у него открыты, но видны лишь белки глаз.
По неподвижности его скул я понял, что он спит глубоким сном.
Только губы шевелились, как на днях.
Мало-помалу я стал понимать слова, произносимые им сквозь зубы: "Спрашивай. Спрашивай".
Голос был поразительно похож на голос Мириам.
- Мириам? Мириам? - невольно воскликнул я, но тут же приглушил голос, боясь разбудить спящего.
Я дождался, пока его лицо снова не окаменело, затем чуть слышно повторил:
- Мириам? Мириам?
Его губы произнесли едва слышно, но отчетливо:
- Да.
Я вплотную приложил ухо к его губам.
Через какое-то время я услышал шепот Мириам - несомненно, это был ее голос, и у меня мурашки побежали по коже.
Я так жадно впитывал слова, что схватывал один их смысл. Она говорила о любви ко мне и о невыразимом счастье, оттого что мы наконец нашли друг друга и никогда больше не расстанемся, торопливо - без пауз, как будто боялась остановиться и использовала каждое мгновение.
Затем голос стал прерывистым, а порой замирал совсем.
- Мириам? - спросил я, трепеща от страха и затаив дыхание. - Мириам, ты умерла?
Никакого ответа.
Затем почти невнятно:
- Нет… Жива… Я сплю…
И больше ничего.
Я продолжал прислушиваться.
Тщетно.
От волнения и дрожи я вынужден был опереться о край нар, чтобы не упасть на Лапондера.
Иллюзия была столь полной, что время от времени мне чудилось, что в самом деле вижу перед собой спящую Мириам, и я должен был собрать все силы, чтобы не прильнуть поцелуем к губам убийцы.
- Енох! Енох! - внезапно услышал я его лепет, а затем все яснее и членораздельнее: - Енох! Енох!
Я тотчас узнал голос Гиллеля.
- Это ты, Гиллель?
Никакого ответа.
Я вспомнил, что где-то читал, как спящего, чтобы он заговорил, надо спрашивать не в ухо, а против солнечного сплетения у подложечной ямки.
Я так и сделал:
- Гиллель?
- Да. Слушаю тебя.
- Мириам здорова? Ты все знаешь? - торопливо произнес я.
- Да, все. Уже давно. Не беспокойся, Енох, и не бойся.
- Ты простишь меня?
- Я же сказал тебе - не беспокойся.
- Мы скоро увидимся? - Я опасался, что больше не смогу разобрать ответа, последняя фраза была уже чуть слышна.
- Надеюсь… Буду ждать… тебя… Когда я смогу… затем должен… в страну…
- Куда? В какую страну? - Я почти упал на Лапондера. - В какую страну? В какую?
- Страна… Гад… Южная… Палестина.
Голос угас.
Бесконечные вопросы перепутались в моем мозгу: почему он назвал меня Енохом? Цвак, Яромир, часы, Фрисляндер, Ангелина, Хароузек.
- Прощайте и не поминайте лихом, - вдруг громко и отчетливо произнесли губы убийцы. На этот раз с интонацией Хароузека, но так похоже, точно это сказал я сам.
И мне дословно припомнилась последняя фраза из его письма.
Лицо убийцы уже исчезло во тьме. Лунный луч падал теперь на изголовье тюфяка. Через пятнадцать минут камера погрузится в полный мрак.
Я продолжал без конца задавать вопросы, но ответа не было.
Убийца лежал неподвижно как труп, и веки его сомкнулись.
Я проклинал себя за то, что все эти дни видел в Лапондере всего лишь садиста-преступника и ни разу не взглянул на него как на человека.
По тому, что только что произошло со мной, было ясно: Лапондер - сомнамбула, существо, находившееся под влиянием полнолуния.
Может быть, он совершил злодейское убийство в сумеречном состоянии сознания. Наверняка.
Теперь, когда рассвело, окаменелость черт его лица смягчилась и сменилась выражением блаженного смирения.
Не мог так беззаботно спать человек, у которого на совести было убийство, убеждал я самого себя.
Я едва дождался, когда он проснулся.
Знал ли он, что произошло?
Наконец он открыл глаза, перехватил мой взгляд и отвернулся.
Я тут же подошел к нему и взял его за руку.
- Простите, господин Лапондер, что я до сих пор был так неприветлив с вами. Но такой из ряда выходящий случай, что…
- Будьте уверены, сударь мой, - с живостью перебил он меня, - я вполне понимаю, какое ужасное должно быть чувство, когда находишься в одной камере с садистом-убийцей.
- Не говорите больше об этом, - попросил я. - Сегодня ночью мне в голову лезло всякое, и я не могу отделаться от мысли, что, может быть, вы… - я пытался найти нужное слово.
- Вы считаете меня больным, - помог он мне. Я согласился.
- Думаю, это можно заключить по некоторым признакам. Я… Я… Позвольте спросить без обиняков, господин Лапондер?
- Пожалуйста.
- Прозвучит это несколько странно, но… Скажите, что вам сегодня снилось?
Он с улыбкой покачал головой.
- Я никогда не сплю.
- Но вы разговаривали во сне.
Он удивленно взглянул на меня. С минуту раздумывал. Затем уверенно ответил:
- Что-то, однако, могло случиться, если вы задали такой вопрос. - Я подтвердил. - Я никогда не сплю. Я - я скитаюсь, - вполголоса добавил он после паузы.
- Скитаетесь? Как это понять?
Он, казалось, не желал говорить об этом, и я счел уместным назвать ему причины, побудившие меня лезть к нему в душу, и в общих чертах рассказал, что произошло ночью.
- Вы можете быть твердо уверены в том, - сказал он серьезным тоном, когда я закончил, - что все происходило на самом деле так, как я говорил во сне. Как я до этого заметил, я не сплю, но "скитаюсь", и утверждаю это потому, что моя жизнь во сне протекает иначе, чем, скажем, у нормального человека. Называйте это как угодно, скажем, отделением от плоти. Таким образом сегодня ночью, например, я попал в довольно необычную комнату, куда вход вел снизу через люк.
- Как она выглядела? - быстро спросил я. - Нежилая? Пустая?
- Нет, в ней была мебель, правда, немного вещей. И кровать, где спала девушка, то была летаргия, а рядом с ней сидел мужчина и держал свою руку на ее челе. - Лапондер описал лица обоих. Вне сомнений, это были Гиллель и Мириам.
Я не смел дышать от напряжения.
- Пожалуйста, расскажите дальше. Кроме них, кто-нибудь еще там был?
- Кроме них? Постойте, нет, в комнате больше никого не было. На столе горел семисвечный канделябр. Потом я спустился по винтовой лестнице.
- Она была сломана? - припомнил я.
- Сломана? Нет, нет, она была в полном порядке. От нее в сторону шла комната, где сидел мужчина в башмаках с серебряными пряжками, довольно необычного вида, такого типа людей я еще никогда не встречал: желтого цвета лицо с раскосыми глазами. Он опустил голову вниз и, казалось, чего-то ждал. Может быть, какого-то поручения.
- А книгу, старинную большую книгу вы нигде не заметили?
Он потер свой лоб.
- Книгу, говорите? Да, совершенно верно. Книга лежала на полу. Она была раскрыта, вся пергаментная и с огромной золотой буквой "А" в начале страницы.