С тех пор минуло шестьдесят шесть лет - к нам домой под вечер пришел жених моей сестры, в семье должны были назначить день свадьбы.
Мы стали плавить свинец - шутки ради, - я стоял, разинув рот, и не понимал, что все это значит, - в своем бестолковом ребячьем воображении я связывал это с Големом, о нем мне часто рассказывал мой дед, и мне представлялось, что дверь вот-вот распахнется и войдет незнакомец.
Моя сестра вылила из ложки расплавленный металл в чан с водой и стала потешаться надо мной - очень уж я разволновался.
Дряблыми дрожащими руками дед извлек блестящий кусок свинца и поднес его к свече. Вслед за этим всех тут же охватило волнение. Стали громко спорить, перебивая друг друга, я хотел было пробраться поближе, но меня оттолкнули.
Позже, когда я повзрослел, отец рассказал мне, что расплавленный свинец застыл в виде небольшой, но совершенно отчетливой головы - гладкой и круглой, словно отлитой в форме, - и был так похож на Голема, что все страшно испугались.
Я частенько беседовал с архивариусом Шмаей Гиллелем, охраняющим реквизит Старо-Новой синагоги, где находится глиняная фигура времен его величества императора Рудольфа. Он изучал Каббалу и считает, что эта глиняная глыба в человеческом образе, возможно, не что иное, как древнее знамение, точно такое же, как и в моем случае со свинцовой головой. А незнакомец, бродивший здесь, мог быть плодом фантазии и вымысла средневекового раввина, оживившего его прежде, чем воплотить в глине. И нынче в то же самое время, когда его вылепили при сходном астрологическом положении звезд, под которыми он был сотворен, призрак возвращается, изнуренный желанием обрести плоть и кровь.
Лицом к лицу столкнулась с Големом и покойная жена Гиллеля и испытала то же самое, что и я: впала в столбняк, когда таинственное существо подошло вплотную к ней.
Она говорила, что твердо убеждена: тогда ее собственная душа - отделившись от тела - с чертами странного существа на миг предстала перед ней и взглянула на самое себя.
Несмотря на ужас, охвативший ее в тот раз, она ни секунды не теряла уверенности в том, что представший перед ней мог быть только частью ее собственной души…
- Невероятно, - в задумчивости пробормотал Прокоп. Казалось, и Фрисляндер тоже весь погрузился в свои мысли.
Раздался стук в дверь, и в комнату вошла старуха, приносившая мне вечерами воду и все, в чем я обычно нуждался. Она поставила на пол глиняный кувшин и молча ушла.
Мы подняли глаза и увидели, как в комнате все ожило, но еще долго никто не произносил ни слова.
Как будто в дверь вместе со старухой проскользнуло новое настроение, к которому надо было только привыкнуть.
- Вот! Рыжая Розина, у нее тоже такое лицо, от него никак нельзя отделаться и наталкиваешься на него во всех углах и закоулках, - вдруг совершенно неожиданно произнес Цвак. - Эту неподвижную оскаленную ухмылку я знаю всю жизнь. Сначала у бабки, потом у матери! И неизменно то же самое лицо, вплоть до каждой черточки! То же самое имя Розина. И вечно одна воскресает в другой.
- Разве Розина не дочь Аарона Вассертрума? - спросил я.
- Ходят такие слухи, - ответил Цвак. - Но у Аарона Вассертрума хватает сыновей и дочерей, о которых ничего не известно. Как неизвестно, кто отец матери Розины и что с нею сталось. В пятнадцать лет она родила ребенка и с тех пор как в воду канула. Ее исчезновение приурочили к убийству, происшедшему из-за нее в этом доме.
Она тогда, как нынче ее дочь, заводила шашни с юнцами. Один из них еще жив - я частенько встречаю его, - только вот имя запамятовал. Другие вскоре умерли, думаю, она их всех свела в могилу до срока. Вообще-то из тех времен мне памятны только отрывочные эпизоды, сохранившиеся в душе словно поблекшие картины. Так, в то время появился один недоумок, шлявшийся ночами из кабака в кабак, за пару монет он вырезал посетителям из черной бумаги силуэты. А когда напивался в стельку, впадал в неописуемую тоску и беспрестанно сквозь слезы и рыдания вырезал один и тот же тонкий девичий профиль, пока не изводил всю бумагу.
По причинам, давным-давно мною забытым, он еще мальчишкой влюбился в какую-то Розину, пожалуй, бабку теперешней Розины. Он так горячо ее любил, что из-за этой любви повредил себе чердак.
Когда я возвращаюсь в прошлое, то никого другого не могу вспомнить, кроме бабки теперешней Розины.
Цвак умолк и откинулся назад.
Я понимал, что рок в этом доме блуждает по кругу и возвращается к исходной точке. И перед моим взором возникла ужасная картина, свидетелем которой я однажды был, - кошка с разбитым черепом, шатаясь, ходила по кругу.
- А теперь пора браться за голову, - вдруг услышал я звучный голос художника Фрисляндера.
И он вытащил из кармана круглый чурбак и принялся за резьбу.
Мои веки словно налились свинцом от усталости, и я передвинул свое кресло туда, где было потемнее.
В чугунке бурлила вода для пунша, Иешуа Прокоп снова наполнил стаканы. В закрытое окно едва-едва доносились звуки музыки; порою они совсем смолкали, затем снова были чуть слышны, как будто ветер по дороге то терял их, то подхватывал в переулке и подбрасывал к нашему окну.
- Разве вам не хочется чокнуться и выпить с нами? - спросил меня после паузы музыкант.
Но я не ответил, мне лень было даже пальцем шевельнуть, я настолько обессилел, что у меня и в мыслях не было ворочать еще и языком.
Я думал, что сплю, таким всеобъемлющим был душевный покой, овладевший мною. И мне приходилось смотреть вприщур на сверкающий резак Фрисляндера, без устали работавшего по дереву и вырезавшего мелкие стружки, чтобы удостовериться, что я все это вижу наяву.
Из далекой дали до меня доносилось бормотание Цвака, он снова рассказывал всякие диковинные истории про марионеток и замысловатые сказки, придуманные им для кукольного театра.
Речь шла и о докторе Савиоли и о благородной даме, супруге аристократа, тайно посещавшей его в угловой студии.
И снова перед моим мысленным взором всплывало злорадное и торжествующее лицо Аарона Вассертрума.
Хотя я не мог сообщить Цваку, что тогда произошло, думалось мне - в данном случае я не это считал для себя ценным и важным. На самом деле я знал, что, попытайся я заговорить, у меня на это не хватило бы сил.
Вдруг троица за столом уставилась на меня, и Прокоп произнес довольно громко: "Он заснул", так громко, как будто спрашивал.
Они продолжали беседу приглушенными голосами, и до меня дошло, что говорили обо мне.
Резак Фрисляндера плясал во все стороны и лезвием ловил свет, падающий от лампы, и отраженный луч слепил мне глаза.
Под сурдинку было произнесено слово "сумасшедший", и я прислушался к круговой беседе.
- Никогда не следует при Пернате касаться таких историй, как история о Големе, - с укором сказал Прокоп. - Мы сидели молча и ни о чем не спрашивали, когда он до этого рассказывал о книге Иббур. Могу спорить, ему это приснилось.
- Вы совершенно правы. - Цвак согласно кивнул головой. - Представьте, что кто-то войдет с зажженной свечой в пропыленный чулан, сверху донизу набитый старым тряпьем, а на полу по щиколотку сухой трут прошлого: лишь одно неосторожное движение - и пожар уничтожит все. Так и с Пернатом.
- Перната долго держали в сумасшедшем доме? Жаль его, как-никак, а ему, поди, всего лишь сорок стукнуло, - сказал Фрисляндер.
- Не знаю и даже не представляю, откуда он родом и чем прежде занимался. В любом случае выглядит он как старый французский аристократ со стройной фигурой и эспаньолкой. Давным-давно один хорошо знакомый мне старый врач попросил меня, чтобы я помог подыскать ему небольшую комнатку здесь, в переулке, где бы никто не любопытничал и не докучал ему вопросами о прошлом. - Цвак снова кинул озабоченный взгляд в мою сторону. - С тех пор он живет здесь, реставрирует антикварные вещи и режет камеи, чем и сколотил себе небольшое состояние. Ему повезло, что он совсем позабыл про то, что связано с его недугом. Только Боже упаси вас спросить как-нибудь его о вещах, способных воскресить в его памяти прошлое. Старый врач часто пытался убедить меня в этом! Знаете, Цвак, вечно твердил он, мы обладаем одним весьма определенным методом: мы с большим трудом замуровали его болезнь - я называю это так, - так обносят оградой источник злосчастья, потому что с ним связаны печальные воспоминания.
Слова актера-кукловода обрушились на меня, как нож убийцы на беззащитное животное, и стиснули мне сердце грубыми, жесткими руками.
Давно меня грызла глухая тоска - я чувствовал себя так, словно кто-то держал меня в плену, словно я прошагал большую часть жизни над пропастью, как сомнамбула. И мне никогда не удавалось докопаться до источника этого ощущения.
Теперь ключ к разгадке тайны был у меня в руках, и это открытие вызывало в душе невыносимую боль и жгло, как свежая рана.
Мое болезненное неприятие воспоминаний о прошлых событиях и, кроме того, странный, время от времени повторяющийся сон, что я заперт в доме с вереницей комнат без дверей, пугающий отказ моей памяти касаться вещей, связанных с моей молодостью, - все это сразу нашло свое страшное объяснение: я был сумасшедшим, которого лечили гипнозом, от меня заперли "комнату", соединенную с остальными "покоями" моего мозга, и я был вышвырнут как безродная душа в чужую мне жизнь.
И не было никакой надежды когда-нибудь вернуть утраченную память!
Я понимал, что скрытая пружина моих мыслей и поступков принадлежала другой жизни, исчезнувшей из памяти, и никогда мне не удастся узнать о ней: я сорванный цветок, ветка, привитая к чужому стволу. И найди я вход в ту запертую "комнату", не попаду ли я снова в руки призраков, загнанных туда?!
История о Големе, час назад рассказанная Цваком, не давала мне покоя, и я внезапно осознал роковую таинственную связь между мифической комнатой без двери, в которой мог жить тот незнакомец, и моим вещим сном.
Да! В случае со мной "веревка оборвалась" тоже, едва я попытался заглянуть в зарешеченное окно собственной души.
Странная эта связь становилась мне все понятней и воспринималась мной с невыразимым ужасом.
Я понял - здесь вещи, непостижимо слитые друг с другом, и несутся они как слепые лошади, не ведающие дороги.
Так и в гетто: комната, покои, куда никто не может найти входа, призрачное существо, живущее там и изредка появляющееся в переулке, чтобы наводить на людей панический страх!
Фрисляндер все еще вырезал голову, и дерево хрустело под лезвием резака.
Слыша это, я испытывал боль, ожидая, скоро ли это закончится.
Голова в руках художника повертывалась в разные стороны, и казалось, что она это делает сознательно, заглядывая во все углы. Потом ее глаза уставились на меня, довольные тем, что наконец нашли то, чего искали.
Я тоже больше не мог оторвать от нее взгляда и пристально всматривался в деревянный лик.
Несколько секунд казалось, что резак художника что-то робко ищет, потом решительно провел линию, и сразу же черты деревянной головы ожили в своей непонятной жути.
Я узнал желтое лицо незнакомца, принесшего мне книгу.
Потом я уже ничего не различал, морок длился только секунду, и я почувствовал, что сердце мое остановилось и трепещет от страха.
Однако в сознании остался след этого лица - как в прошлый раз.
Это был я сам, и я лежал на коленях Фрисляндера, озираясь по сторонам.
Мои глаза шарили по комнате, а чужая рука приводила в движение мою голову.
Затем я тут же увидел лицо взволнованного Цвака и услышал его слова:
- Боже мой, да это же Голем!
Короткая схватка - у Фрисляндера пытались силой забрать резную голову, но он отбивался как мог и, смеясь, воскликнул:
- Ну что вам надо, ведь башка совсем не удалась!
Он вырвался, открыл окно и выбросил голову на улицу.
В это время я потерял сознание и погрузился в кромешную тьму, сквозь нее была протянута сверкающая золотом канитель. И когда я, как мне показалось, спустя долгое время пришел в себя, только тут я услышал, как деревяшка со стуком упала на мостовую.
- Вы так крепко спите, что вас и пушками не разбудить, - обратился ко мне Иешуа Прокоп. - Междусобойчик окончен, ваш поезд ушел.
Горечь и боль оттого, что я до этого услышал о себе, снова овладели мною, я пытался крикнуть, что мне ничего не приснилось, когда я рассказывал им о книге Иббур, и что я могу ее вытащить из шкатулки и показать им.
Но меня никто не хотел слушать, и ничто не могло нарушить настроение общего подъема, овладевшего моими гостями.
Цвак насильно напялил на меня пальто и воскликнул:
- Скорей же в "Лойзичек", мастер Пернат, вам пора встряхнуться!
Ночь
Я послушно дал Цваку свести себя с лестницы.
Все ощутимей и ощутимей становился запах дыма, проникшего с улицы в дом. Иешуа Прокоп и Фрисляндер шли в нескольких шагах впереди нас и о чем-то рассуждали на улице перед воротами.
- Провалилась сквозь водосточную решетку. Черт бы ее побрал.
Мы вышли на улицу, и я увидел, как Прокоп наклонился и стал искать голову марионетки.
- Вот уж обрадуюсь, если не найдешь эту дурацкую башку, - пробурчал Фрисляндер. Он остановился у стены, и на миг его лицо ярко осветилось и снова растворилось в темноте, когда он, чиркнув спичкой, раскуривал свою носогрейку.
Прокоп предостерегающе взмахнул рукой и нагнулся еще ниже. Колени его почти касались мостовой.
- Тише! Неужели ничего не слышите?
Мы подошли к нему. Он молча показал на водосточную решетку и, вслушиваясь, приложил ладонь к уху. С минуту мы стояли не двигаясь и прислушиваясь к звукам из колодца. Тишина.
- Ну что там еще? - прошептал наконец актер-кукловод, но Прокоп тут же схватил его за руку.
Всего мгновение - не дольше одного удара сердца - мне почудилось, что там, внизу, кто-то стучит рукой в чугунную заглушку - еле слышно. Когда через секунду я подумал об этом, все смолкло; лишь в груди продолжало звучать эхо воспоминания, постепенно переходившее в смутное чувство страха.
Шаги, прозвучавшие в переулке, спугнули это ощущение.
- Пошли, чего здесь стоять! - позвал Фрисляндер. Мы двинулись мимо домов по переулку.
За нами с недовольным видом следовал Прокоп.
- Голову даю на отсечение, что там, под землей, кто-то вопил как резаный!
Никто из нас не ответил ему, но я чувствовал, что наши языки сковал какой-то непонятный смутный страх.
Вскоре мы остановились перед кабаком у окна с красными занавесками.
САЛОН ЛОЙЗИЧЕК
Сиводня бальшой конецерт –
было написано на картоне, края которого облепили выцветшие фотографии каких-то бабенок.
Прежде чем Цвак успел взяться за щеколду, входная дверь ушла внутрь, и какой-то увалень с напомаженными черными волосами, в зеленом шелковом галстуке на голой шее без воротничка и фрачном жилете, украшенном гирляндой свиных зубов, встретил нас низким поклоном:
- Э-э, э-э, какой льюди… Пан Шафранек, бистро туш! - бросил он через плечо в битком набитый зал, с жаром приглашая нас войти.
Ему ответило шумное бренчание, словно по струнам рояля пробежала крыса.
- Э-э, какой льюди, какой льюди. Вот это д'я-а, - без конца бормотал себе под нос увалень, помогая нам избавиться от пальто.
- Д'я-а, д'я-а, сиводня у меня вся высший знать города, - ответил он Фрисляндеру, когда тот удивленно посмотрел на подмостки, отделенные от зала балюстрадой и двумя ступеньками, где у задника стояли двое роскошных молодых людей в цилиндрах и фраках.
Клубы едкого табачного дыма стелились над столами, позади них у стены деревянные скамьи были полностью заняты оборванцами: здесь были босоногие, патлатые и грязные продажные красучки с туго налитыми грудями, едва прикрытыми платками жуткого цвета, сутенеры в синих военных фуражках с сигаретой за ухом, скототорговцы с волосатыми кулаками и мясистыми пальцами, немым языком жестов сообщавшие друг другу гадости, разгульные отдыхающие кельнеры с хамоватыми глазами и рябые приказчики в клетчатых штанах.
- Я поставлю вам кругом каширму, чтобы вас прекрасно не беспокоиль, - прокряхтел тучный голос увальня, неторопливо вытянувшего ширму. На ней были наклеены низкорослые танцующие китайцы. Увалень поставил ширму перед столом, за который мы уселись.
Отрывистые звуки арфы прервали разноголосицу в зале.
Наступила секунда ритмической паузы.
Воцарилась мертвая тишина, словно все затаили дыхание.
Внезапно в трубках железных ламп с удивительной ясностью стало слышно тупое шипение плоского сердцевидного пламени, выдуваемого из суженных на конце стеклянных губ. Затем музыка перекрыла этот шипящий шорох и поглотила его.
И тут перед моим взором из табачного дыма выплыли две странные фигуры, как будто они только что появились здесь.
С длинной волнистой седой бородой пророка, в черной шелковой камилавке - какую носили старейшины еврейских семейств - на лысой голове, со слепыми молочно-голубыми остекленевшими глазами, неподвижно уставившимися в угол, там сидел старец, беззвучно шевеливший губами и проводивший по струнам арфы, словно ястребиными когтями, костлявыми перстами. Рядом с ним в засаленном черном платье из тафты, с крестом из черного бисера на шее и такими же украшениями на руках - символом лживой мещанской морали - сидела обрюзгшая бабенка с гармошкой на коленях.
Из инструментов вырывались визгливые прерывистые звуки, потом мелодия стихла и перешла в аккомпанемент.