Я поднимался по бесчисленным гранитным ступеням на Градчаны, где каждая ступень была шириною в четыре человеческих роста, и перед моим взором внизу постепенно открывался город со своими крышами и фронтонами.
К домам уже подкрадывались сумерки, когда я вышел на уединенную площадь, в центре ее высился собор, вершину которого венчал ангел на престоле.
Чьи-то следы - кромка их была стянута корочкой льда - вели к боковой двери храма.
Откуда-то издалека, из какой-то дальней квартиры, в вечерней тишине плыла еле слышная угасающая мелодия фисгармонии. Звуки падали в одиночестве, словно капали слезы печали.
Двери собора за мной закрылись, и я услышал их мягкий вздох. Я очутился во мраке, лишь золотой алтарь переливался в глубокой тишине в изумрудном и лазурном сиянии угасающих лучей, падавших сквозь цветные витражи на скамьи. Из красных стеклянных лампад сыпались искры.
Воздух был наполнен слабым ароматом воска и ладана.
Я оперся на скамью. Мое сердце странно молчало в этом царстве неподвижности.
Жизнь умолкшего сердца заполнила пространство - таинственное, смиренное ожидание.
Вечным сном покоились мощи в серебряных раках…
Вот! Из далекого далека послышался приглушенный топот конских копыт. Едва доносившийся до моего слуха, он становился все громче и внезапно смолк.
Раздался слабый звук, точно хлопнула дверца кареты.
За моей спиной послышался шелест шелкового платья, и нежная тонкая рука коснулась моего плеча.
- Пожалуйста, пойдемте поближе к колоннам. Мне неловко говорить здесь, у молельных скамей о вещах, которые я хочу сообщить вам.
Торжественность окружающего вылилась в трезвую ясность. Будни внезапно позвали меня к себе.
- Не знаю даже, как мне вас благодарить, мастер Пернат, за то, что вы в скверную погоду не испугались пойти в такую даль.
Я пролепетал две-три банальные фразы.
- Не знаю более надежного места, чем это, где бы можно было скрыться от опасных свидетелей. Здесь же, в соборе, нас, конечно, никто не станет искать.
Я извлек письмо и протянул его женщине.
Она была закутана в богатую меховую шубу, но даже по звуку ее голоса я узнал в ней ту, что в прошлый раз в страхе перед Вассертрумом вбежала в мою каморку на Ханпасгассе. Впрочем, я не особенно удивился этому, поскольку никого другого и не ожидал.
Я смотрел на ее лицо, в сумраке каменной ниши оно, может быть, казалось бледнее, чем, наверное, было на самом деле. Ее красота заставила меня задохнуться, я будто прирос к полу. Охотней всего я упал бы перед ней на колени и целовал бы ей ноги только за то, что я должен помочь именно ей, за то, что она выбрала меня.
- Прошу вас, забудьте о том случае, когда вы меня увидели в последний раз - хотя бы на то время, пока мы здесь, - сдавленным голосом продолжала она. - Я совсем не знаю, как вы относитесь к подобным вещам…
- Я дожил до старости, но ни разу в жизни не был столь самонадеян, чтобы стать судьей своих ближних, - это было все, что я мог из себя выдавить.
- Благодарю вас, мастер Пернат, - тепло и просто сказала она. - А теперь наберитесь терпения и слушайте. Не смогли бы вы мне помочь выйти из отчаянного положения или по крайней мере дать какой-нибудь совет? - Я чувствовал, что ею овладел жуткий страх, и слышал, как дрожит ее голос. - В прошлый раз - в студии - во мне зародилось подозрение, что тот кровожадный людоед с какой-то целью преследует меня. Уже спустя несколько месяцев я обратила внимание, что куда бы ни шла - одна, или со своим мужем, или с… с доктором Савиоли, - всегда где-нибудь рядом оказывалось мерзкое бандитское лицо того самого старьевщика. Его косой взгляд преследовал меня во сне и наяву. И намека еще не было на то, что он замышлял, но уже по ночам я задыхалась от мучительного страха, что он набрасывает мне на шею петлю!
Сначала доктор Савиоли пытался успокоить меня, убеждая, что жалкий старьевщик Аарон Вассертрум в худшем случае способен на мелкий шантаж или что-то подобное, но всякий раз при упоминании имени Вассертрума у него белели губы. Я чувствую, доктор Савиоли что-то скрывает, чтобы не тревожить меня, скрывает нечто ужасное, что ему или мне может стоить жизни.
А после я узнала, что он так старательно пытался скрыть: старьевщик неоднократно наведывался в его квартиру по ночам! Я знаю это, чувствую каждой клеточкой, происходит нечто такое, отчего вокруг нас медленно затягивается петля. Что этому душегубу от нас нужно? Почему доктор Савиоли не в силах справиться с ним? Нет, нет, я больше не могу спокойно на это смотреть. Мне надо что-то придумать. Что-нибудь, иначе можно сойти с ума…
Я пытался успокоить ее, но она прервала меня на полуслове:
- А в последние дни злой дух, угрожающий задушить меня, все время принимает зримые формы. Доктор Савиоли внезапно занемог - мне нельзя навестить его, если я не хочу огласки, чтобы знали о моей любви к нему. Он лежит в горячке, и единственное, о чем можно было узнать, это то, что он в бреду воображает, что его преследует чудовище с заячьей губой - Аарон Вассертрум!
Я знаю, доктору Савиоли не откажешь в мужестве, но тем ужаснее - можете себе представить? - это действует на меня, когда я вижу, что он бессилен теперь перед опасностью, и я ее сама чувствую словно зловещее приближение грозного ангела смерти.
Вы скажете, я трусиха и почему бы мне открыто не признаться, если я так люблю его, и не поступиться всем - богатством, честью, репутацией и прочим, но… - она буквально закричала так громко, что долгое эхо отразилось от хоров, - я не могу! У меня же ребенок, белокурая крошечная девчушка! Я не могу расстаться с ней! Думаете, мой муж отдаст ее мне?! Вот, вот, возьмите, мастер Пернат, - не помня себя от отчаяния, она рывком раскрыла сумочку, набитую до отказа жемчужными низками и драгоценностями, - и отнесите палачу. Знаю, он жаден и заберет у меня все до последнего, но пусть только не трогает моего ребенка. Ведь правда, он будет молчать? Ну скажите же, ради Христа, хоть словечко, что поможете мне!
Мне с трудом удалось более или менее успокоить обезумевшую от горя женщину и усадить на скамью. Разговаривая с нею под влиянием минуты, я произносил путаные, бессвязные фразы.
Мысли вихрились в моем мозгу, и я сам едва мог понять, что говорю: они мчались одна за другой - фантастические идеи - и погибали, едва успев появиться на свет.
В рассеянности я остановил взгляд на раскрашенной статуе инока в стенной нише. Я продолжал говорить и говорить. Исподволь очертания статуи изменились, ряса превратилась в поношенное пальто с высоко поднятым воротником, а наружу выглядывало юношеское лицо со впалыми щеками и чахоточным румянцем.
Прежде чем видение дошло до моего сознания, инок снова стоял на своем месте. Я слышал стук своего сердца.
Бедная женщина оперлась на мою руку и беззвучно рыдала.
Я передал ей часть своей бодрости, обретенной мною в тот час, когда читал письмо, и теперь ко мне снова вернулись силы, и я увидел, как женщина постепенно приходила в себя.
- Я скажу, почему обратилась именно к вам, мастер Пернат, - снова начала она чуть слышно после долгого молчания. - Вы обронили всего несколько слов мимоходом, но я не могла их забыть многие годы. Многие годы.
Кровь застыла в моих жилах.
- Вы прощались со мной - не помню, зачем и почему, я же была еще ребенком, и вы сказали с такой искренностью и с такой печалью: "Прошлого не вернуть. Но вспомните обо мне, если когда-нибудь в жизни вы не будете знать, что делать. Быть может, Бог даст, мне можно будет помочь вам". Я тогда отвернулась и тут же бросила свой мячик в фонтан, чтобы вы не заметили моих слез. А потом решила подарить вам коралловое сердечко, которое я носила на шее на шелковой ленточке. Но мне стало стыдно, я боялась показаться смешной…
Память!
Ледяные пальцы столбняка сдавили мне горло. Мерцающий блеск тоски, точно из позабытой далекой отчизны, коснулся моих глаз - внезапно и пугающе. Маленькая девочка в белом платьице на тенистой лужайке дворцового парка, окаймленного столетними вязами. Я снова отчетливо увидел это перед собой.
Должно быть, я побледнел; а заметил я это по торопливости, с какой она продолжала:
- Я ведь знаю, ваши слова были сказаны под настроением, с каким вы прощались со мной, но они часто утешали меня - и я вам благодарна за это.
Я с силой стиснул зубы и сдержал крик боли, рвущей мне сердце.
Я понял: то была милосердная длань, закрывшая засов на воротах моей памяти. В сознание теперь четко вписалось, что непродолжительный мерцающий блеск исходил из далекого прошлого: любовь, так сильно овладевшая моим сердцем, надолго подточила мой мозг, и тогда ночь безумия пролилась бальзамом на мою кровоточащую душу.
Мало-помалу на меня снизошла тишина вечного покоя и осушила мои слезы, застилавшие мне глаза. Косные переборы благовеста сурово и величественно заполнили собор, и, радостно улыбаясь, я уже мог смотреть в глаза той, что пришла искать у меня защиты.
Снова стал слышен глухой стук дверцы экипажа и цокот копыт.
По вечернему голубому и сверкающему снегу спустился я в город.
Фонари удивляли меня мигающими глазами, а горы сваленных вместе елок под шепот канители и серебряных орехов говорили мне о наступающем Рождестве.
На площади Ратуши при сиянии свечей у статуи Мадонны нищенки в серых платках, перебирая четки, бормотали молитвы Богоматери.
Перед темным проходом в еврейский квартал присели на корточки лавки рождественской ярмарки. В центре ее, обтянутые красной материей и ярко освещенные коптящими факелами, стояли открытые подмостки театра марионеток.
Полишинель Цвака в пурпурно-лиловом одеянии, с кнутом в руке и привязанным к концу его хлыста черепом скакал верхом - под ним по сцене громыхал сивый мерин.
Перед сценой рядами, плотно прижавшись друг к другу, неподвижно сидела малышня и не отрывала глаз от действа - шапки надвинуты глубоко на уши, рты разинуты, - все зачарованно внимали стихам пражского поэта Оскара Винера, которые читал мой друг Цвак, спрятанный за стенами ящика:
А рыцарь наш был парень хват,
Под стать поэту тощ был тоже,
Носил заплаты ярче лат
И, напиваясь, корчил рожи.
Я свернул в темный извилистый переулок, выходивший на площадь. Там во мраке перед небольшой афишкой плотной стеной стояла молчаливая толпа.
Я подошел. Мужчина зажигал спички, и я успел прочитать обрывки строчек. Моя отупевшая голова удержала несколько слов:
РАЗЫСКИВАЕТСЯ!
1000 гульденов награды
Пожилой господин… одетый в черный…
… приметы:
… полный… гладко выбритое лицо…
… цвет волос: седой…
Управление полиции… кабинет №…
Как живой труп, бездумно и безучастно продолжал я не спеша свой путь мимо мрачных зданий.
Горстка крошечных звезд сверкала над фронтонами домов в убогой темени мироколицы.
Безмятежно уносился я мыслями обратно в собор, и тишина в глубине души моей становилась еще упоительней и безмерней, когда со стороны площади - как будто над самым моим ухом - в морозном воздухе раздался яркий голос актера-кукловода:
Так где сердечко из коралла?
На ленте шелковой оно
В лучах рассвета заиграло…
Призрак
До глубокой ночи я не находил себе места, шагая из угла в угол, ломая голову над тем, как лучше ей помочь.
Много раз я был близок к тому, чтобы спуститься к Шмае Гиллелю и рассказать ему то, что было доверено мне одному, и попросить совета. И каждый раз отказывался от своего решения.
Он вставал перед моим мысленным взором в таком величии, что мне казалось кощунством обременять его вещами, касающимися суетного бытия, после чего снова наступали моменты, когда меня начинали одолевать жгучие сомнения, переживаю ли я все это на самом деле, ведь прошло только совсем немного времени и тем не менее случившееся казалось мне таким странно поблекшим по сравнению с жизненным напором событий минувшего дня.
Неужели я все-таки не сплю? Можно ли мне - человеку, которому кажется невероятным, что он забыл свое прошлое, - быть уверенным хотя бы на миг, что все происшедшее со мной случилось наяву, если единственным свидетелем этому была только моя память?
Мой взгляд упал на свечу Гиллеля, все еще стоящую на кресле. Слава Богу, по крайней мере, одно непреложно - я разговаривал с ним лично!
Нельзя ли, не тратя времени на размышления, спуститься к нему, обнять его колени и как человек человеку пожаловаться, какая несказанная печаль подтачивает мне душу?
Я взялся было за дверную ручку, но тут же снова отдернул пальцы; представил, что произойдет: Гиллель из милосердия проведет рукой по моим глазам… Нет, нет, только не это! Я не имею права просить утешения. Она доверилась мне, надеясь на мою помощь, и если понимала, что находится в опасности, которая мне, впрочем, моментами казалась слишком ничтожной, - для нее опасность, несомненно, представлялась бесконечной!
Я старался рассуждать спокойно и трезво - еще есть время посоветоваться с Гиллелем завтра; беспокоить его сейчас - среди ночи - исключено. Так может поступить только сумасшедший.
Хотел зажечь лампу, но раздумал. Снова лунный отблеск отражался с противоположной крыши и освещал мою каморку ярче, чем мне это было нужно. Я боялся, что, если зажгу лампу, ночь станет еще длиннее.
Так велико было отчаяние при мысли зажечь лампу, чтобы только поскорее дождаться дня, - легкий страх подсказывал мне, что рассвет из-за этого никогда не наступит.
Я подошел к окну: там в вышине, словно призрачное, парящее в воздухе кладбище, стояли ряды вычурно украшенных фронтонов - как каменные надгробия со стертыми датами жизни и смерти, взгромоздившиеся на мрачные разрушенные могилы, эти "жилища", в которых толпы ныне здравствующих людей прогрызли норы и проходы. Долго я так стоял и пристально вглядывался, пока не начал тихо, совсем тихо удивляться, отчего же я не испугался, когда все-таки до моего слуха отчетливо дошел шорох осторожных шагов рядом за стеной.
Я прислушался: вне сомнений, там снова ходил человек. Резкий скрип половиц выдавал вкрадчивую робость ступающих подошв.
Я сразу пришел в себя. И буквально стал меньше ростом, так все сжалось во мне под влиянием желания услышать. И все ощущение времени сгустилось в одну точку сиюминутности.
Снова проворный шелест, будто испугавшийся самого себя и торопливо удалившийся. Затем мертвая тишина. Та затаенная, мучительно тягучая тишина, выдающая самое себя и моментами превращающаяся в бесконечную пытку.
Я стоял неподвижно, приложив ухо к стене, с чувством страха в горле оттого, что тот стоит за стеной точно так же, как и я, и делает то же самое.
Я продолжал прислушиваться: ни звука.
Студия словно вымерла.
Бесшумно - на цыпочках - подкрался я к креслу у своей постели, взял свечу Гиллеля и засветил ее.
После чего подумал: железный чердачный люк снаружи у входа, ведущего в студию Савиоли, можно открыть только изнутри.
На всякий пожарный случай я взял крючковатый обрезок проволоки, лежавший среди моих штихелей на столе: такие замки легко открывались. При первом же нажиме на пружину.
И что тогда произошло бы?
Это мог быть только Аарон Вассертрум, шпионивший за стеной, - возможно, рылся в комоде, рассуждал я, чтобы заполучить себе в руки новое оружие и улики.
Но много ли будет проку, если я вмешаюсь?
Ничтоже сумняшеся тут же решил: действуй, а не кисни в рассуждениях! Только бы прервать это ужасное ожидание рассвета!
И вот я уже стоял перед чердачным люком, осторожно нажал, протолкнул крючок в замок и прислушался. Точно: скользящий шорох в студии, как будто кто-то выдвигал ящик из стола.
В ту же секунду затвор отскочил назад.
Я успел оглядеть комнату и увидел, хотя было почти темно и свеча только слепила мне глаза, как человек в длинном черном пальто отскочил от письменного стола, мгновение помешкав в поисках убежища, сделал движение, словно хотел броситься на меня, затем сорвал с головы шляпу и быстро прикрыл ею лицо.
"Что вы здесь ищете?" - собрался было крикнуть я, но человек опередил меня:
- Пернат! Это вы? Слава Богу! Погасите свечу!
Голос показался мне знакомым, но ни в коем случае он не мог принадлежать старьевщику Вассертруму.
Я машинально задул свечу.
В комнате стоял полумрак - только в оконную нишу проникала мерцающая дымка, тускло освещавшая помещение, совсем как у меня, и я с предельным вниманием всматривался в темноту, прежде чем в изможденном лихорадочном лице, вдруг выплывшем из пальто, мог узнать черты студента Хароузека.
"Инок!" - готово было сорваться у меня с языка, и я тут же вспомнил вчерашнее видение в соборе. Хароузек! Именно тот человек, который мне нужен! И я вновь услышал его слова, произнесенные прошлый раз во время дождя, когда мы стояли под аркой ворот: "Скоро Аарон Вассертрум узнает, что стены можно проткнуть отравленной невидимой иглой, день в день, когда он схватит доктора Савиоли за глотку".
Значит, Хароузек - мой союзник? Известно ли ему тоже, что произошло? Его присутствие здесь в столь необычный час говорило само за себя, но я побоялся задать ему этот вопрос в лоб.
Он торопливо подошел к окну и посмотрел вниз в промежек занавесок на улицу.
Я догадался: он опасался, что Вассертрум мог заприметить огонек от моей свечи.
- Вы, конечно, думаете, что я ночной тать, шатающийся по чужим горницам, мастер Пернат, - произнес он неуверенным голосом после продолжительного молчания. - Но клянусь вам…
Я тут же перебил Хароузека и успокоил его.
Чтобы показать, что я не питаю к нему ни капли недоверия, а, напротив, вижу в нем союзника, рассказал ему с некоторыми пропусками, которые счел необходимыми, как обстоит дело со студией и как я боялся, что хорошо знакомой мне женщине грозит опасность в каком-то роде стать жертвой алчного шантажиста.
По вниманию, с каким он выслушал меня, не прерывая вопросами мой монолог, я пришел к выводу, что он почти все знает, хотя, может быть, без некоторых деталей…
- Видимо, так оно и есть, - задумчиво сказал он, когда я подошел к концу рассказа. - Значит, я все-таки не ошибся! Прохвост решил взять Савиоли за глотку, это ясно как божий день. Но, видимо, еще не собрал достаточного материала. Потому-то он обычно без конца таскается сюда! Как раз я шел вчера, как говорится "случайно", по Ханпасгассе, - объяснил Хароузек, увидев мое недоумевающее лицо. - И тут обратил внимание, что Вассертрум сначала очень долго - с напускной беспечностью - шлендрал у ворот, но потом, думая, что его никто не видит, мигом шмыгнул в дом. Я тут же следом за ним, сделав вид, что собираюсь заглянуть к вам, то есть я постучался к вам и застал его врасплох, когда он у железной двери на чердак шуровал ключом снаружи. Конечно, он тут же спохватился, когда я подошел, и под тем же предлогом, что и я, постучался в вашу дверь. Впрочем, вас не оказалось дома, так как никто не открыл нам.
Когда я позже осторожно справился в еврейском квартале об ателье, мне поведали, что кто-то, по описанию это мог быть только доктор Савиоли, тайно снимает здесь квартиру. Когда доктор Савиоли тяжело заболел, до всего остального я додумался сам.