Иван зашел во взвод ПТО, "побалакав трохи" со своими дружками, угостился табачком и побрел дальше.
К минометчикам он прибыл, когда у них все блестело и сияло, как в праздник.
У Ивана и среди минометчиков было не мало дружков, с ними тоже нужно было и побалакать, и выкурить по цигарке. Он уселся на лавочке, возле входа в блиндаж, вытащил из кармана кисет с махоркой. Оглядываясь по сторонам, сказал:
- Дывысь, який добрий порядок наведен. Мабуть, генерала ждете или еще что…
- Так поверяющий должен прийти, - ответили дружки. - Ты же сам звонил.
- Який поверяющий? - недоверчиво покосился на них Иван.
- Пономаренко или еще как… Вон, спроси у лейтенанта.
Но Иван не стал расспрашивать Ростовцева. Больше того - у Ивана вдруг пропала всякая охота и к разговорам, и к цигарке. Он неожиданно вспомнил, что ему надо спешить, и, ссыпав табак обратно в кисет, отправился "до старшины". Но тут его окликнул Ростовцев:
- Иван, скоро к нам Пономаренко придет?
- Та вин вже був, - сказал Иван издалека.
- Как это "був"?
- Це я Пономаренко.
- Ты?
- Ага ж…
- Ты-ы? - Ростовцев даже побелел от злости. - Так какого ты черта всех нас поднял на ноги?!
- Та я ж, товарищ лейтенант, тильки казав, що до вас пийшов Пономаренко.
- А чтобы мы приготовились, ты не "казав"?
- Та казав…
И вот Ростовцев стоит передо мной и с негодованием требует от Ивана чуть ли не сатисфакции.
Но наказывать ординарца я не в состоянии. За что? За то, что минометчики забыли его фамилию и приняли за какое-то высокое начальство?
Иван виновато входит в блиндаж и, забравшись в свой угол, начинает с излишним усердием рыться в мешке, выгружая из него банки, фляги, кулечки…
- Вот полюбуйтесь на него! - говорит Ростовцев, кивая в сторону Ивана.
- Та я ж, товарищ лейтенант, ничего такого и не казав! - оправдывается тот, выпрямившись, и, не в силах, видно, скрыть лукавой улыбки, отворачивается.
- А что, командир, - говорит Макаров, обращаясь ко мне. - Надо будет минометчикам благодарность объявить. Порядок у них там сейчас такой, что… - Он даже не находит слов, чтобы объяснить, какой у минометчиков порядок, и спрашивает у Ростовцева: - Хороший порядок наведен?
Тот, смеясь, машет рукой, садится, закуривает.
- Благодарность надо не минометчикам все-таки, а Ивану объявить, - говорит Веселков.
- Та ни, мени ничого не надо! - отзывается Иван из угла.
Все мы смеемся. Смеется и Ростовцев.
- Ну, Иван, - грозит он пальцем, - пройди только теперь со своим мешком мимо нашего взвода. Тебе теперь по болоту нас обходить придется, а то солдаты об тебя все банники обломают. Я заступаться не стану, так и знай!
Мы садимся обедать, приглашаем Ростовцева. Сегодняшний обед у нас в некоторой степени даже торжественный. Дело в том, что пару дней назад Макаров, повздыхав, мечтательно произнес:
- Сейчас бы стопочку в самый раз.
- Гафуров, - вспомнив о нашем разговоре со стариком, спрашиваю я у повара, принесшего обед, - есть у старшины водка?
- Не знаю.
- Не ври, знаешь.
- Не знаю.
Однако по лукавым его глазам вижу, что он все прекрасно знает.
- А чего ты мнешься? - недовольно замечает Макаров. - У тебя дело спрашивают.
- Старшина не велел, - признается Гафуров.
Вижу, что с ним дела не сделаешь. Говорю:
- Пусть обед завтра принесет Киселков, понял?
- Понял, - соглашается Гафуров.
Когда Киселков ставит на стол котелки с супом, спрашиваю у него:
- Костя, есть у старшины водка?
- Есть, товарищ капитан, - браво отвечает он. - Спрятанная.
- Знаешь, где спрятана?
- Знаю.
- Вот ты отлей фляжку и принеси нам завтра.
- Сделаю, товарищ капитан. Он как раз за продуктами собирается с утра. Как только уедет, так я и… оборудую это дело.
И вот сегодня Киселков торжественно вынул из кармана фляжку с водкой. Наливаем в кружки.
- Хороша, подлая! - крякнув, говорит Макаров и деловито осведомляется. - А на завтра осталось?
- Ще есть, - говорит Иван, поболтав фляжкой возле уха.
Иван выходит на улицу, и я слышу, как он разговаривает возле дверей с Мамыркановым.
- Тебе попало, да? - участливо спрашивает Мамырканов.
- У-у-у, - тянет Иван. - Ще как!
- Что теперь будет? В разведку тоже будут посылать? - в голосе Мамырканова чувствуется ирония.
- А ще кого? - недоверчиво спрашивает Иван.
- Меня.
- Та нужен ты у разведки, як то… як его…
- Как не нужен? Как не нужен? - с беспокойством спрашивает Мамырканов. - Пластунски ползать умеем, да? Гранаты кидаем, да? Винтовка стреляем, даже мишень попадаем. Как не нужен?
- А як колени затрещать, так шо с тобой будем робить? - Смазку, чи шо?
- Никаторый смазка не нужна. Коленка трещит, как сухой сучок, очень слышно? Я ночи думал, пять ночей думал - разведка надо идти. Все забыл, жалость детям забыл, как теперь ты можешь сказать, не нужен Мамырканов?
- Годи, - снисходительно замечает Иван. - Як мене будут посылать, то я за тебе спрошусь. Очень ты сподобился мне.
XIII
За все время, пока мы стоим в "Матвеевском яйце", я ни разу не покидал передовой. А надо было проверить, как устроились артиллеристы, минометчики, старшина. Созвонился с командиром батальона, и тот, подумав, разрешил:
- Если все спокойно, можешь часика на два отлучиться.
Кажется, пока спокойно. И вот мы с Иваном шагаем по полю (без него я бы и дороги не нашел к старшине). Миновали минометчиков, артиллеристов. Под ногами - давно не езженная, заросшая травой проселочная дорога. Удивительно все-таки, как хорошо даже в двух километрах от переднего края. Я сломал ивовый прутик, щелкаю им по травинкам, прутик легонько посвистывает. Тепло. Солнечно. Зелено кругом. Входим на опушку леса, сворачиваем влево. Здесь стоит с обозом старшина. У него идеальный порядок. Дорожки посыпаны песком, повозки с задранными дышлами выстроились под навесом. Под другим навесом - две походные кухни, там же сложена печь, выбеленная известкой.
При входе в "хозяйство" старшины стоит на посту ездовой Дементьев. Давно я не видел этого старательного, опрятного солдата.
- Здравствуй, Дементьев!
- Здравствуйте, товарищ капитан! - радостно улыбается он.
- Где старшина?
- В землянке.
Иду дальше, думаю: "Молодец старик, хорошо, прочно устроился".
Однако не успеваю сделать пяти шагов, как замечаю второго часового: с винтовкой в руках стоит повар Гафуров. Маленький, смешливый, смотрит на меня круглыми, как у птицы, карими глазами, щурит их, губы шевелятся, готовые растянуться в улыбке; Гафуров старается придать лицу строгое выражение, а не выходит у него это.
- Ты что стоишь? - спрашиваю у него.
- Не знаю.
- Как это не знаешь?
- Старшина велел стоять.
- Та воны уси на посту! - удивляется Иван. - Мабуть, диверсанты напали, чи що?
И тут я замечаю, что кругом - и возле повозок, и возле кухонь - всюду стоят с винтовками ездовые, писарь, каптенармус, оружейник и даже Киселков.
- Что у вас тут творится? - спрашиваю я у писаря Кардончика. - Почему вы все вдруг на карауле?
Тот пожимает плечами:
- Такое распоряжение старшины.
- И давно вы так?
- Уже, наверное, будет полчаса.
Старшину я нашел в землянке. Он без гимнастерки, рукава нижней рубашки закатаны по локоть, в руках у него лопата. Старик роет посреди землянки яму. Она уже довольно глубокая, чуть не по пояс ему.
- Ты что роешься, клад ищешь?
Бросив лопату, старик вылезает из ямы. Садимся на нары, закуриваем.
- Я для нашего батальонного юбилея, как ты приказал, водку спрятал, а они, паразиты, - он кивнул на дверь, - стащили у меня целую флягу.
- Кто?
- А поди узнай! - устало машет он рукой. - Я их всех обнюхал, ни от кого не пахнет, а водка пропала.
- От паразиты! - притворно всплескивает руками Иван.
- Но, может быть, никто ничего и не брал, - говорю я, едва сдерживая улыбку.
- Ну да, не брал! Ты, командир, не заступайся за них.
Я заметку сделал, отлили.
- А яму зачем роешь?
- Я в нее водку сейчас закопаю.
Теперь я начинаю понимать, почему все его люди стоят на посту. Ему нужно, чтобы никто не знал, где будет спрятана водка.
- Ну и хитер ты!
- Стар, потому и хитер.
- Давай я трохи покопаю, - говорит Иван, берясь за лопату.
- Хватит, - старшина оценивающе осматривает яму. - Можно уже закапывать.
Я сижу на нарах, гляжу, как Лисицын и Иван топчутся посреди блиндажа, утрамбовывают песок. Сзади меня останавливается незаметно вошедший Станкович.
- Чем вы тут заняты? - вдруг спрашивает он.
Я хочу доложить, но он перебивает меня, садится рядом на нары. Я объясняю:
- Пол делают плотнее.
- Что-то вы хитрите, - говорит Станкович, оглядываясь. - Впрочем, это ваше дело, только пол вам скоро будет не нужен, я так думаю.
- Завтра? - спрашиваю я, понимая, о чем он говорит.
- Догадливый какой! - смеется он.
Мы выходим из блиндажа, садимся на пни невдалеке от входа, он рассказывает: наступление назначено на послезавтра, на восемь часов утра. После сорокаминутной артобработки переднего края в дело вступает пехота: два стрелковых батальона пойдут на Матвеево с флангов. Как только Матвеево будет занято, я со своей ротой вхожу и освобождаю занявшие его стрелковые батальоны, чтобы они могли развивать наступление дальше, на другие укрепленные узлы немцев, вправо и влево от Матвеево.
Станкович начинает расспрашивать, все ли у меня готово к этому, а я, отвечая, думаю: "Вот и кончилось наше сидение в оврагах. Немцы-то даже ни разу и не сунулись к нам. Очень все благополучно обошлось, как говорят, без скандала…"
- Чему ты улыбаешься? - спрашивает Станкович. - Рад, что от оврагов легко отделаешься? Ты еще до послезавтра доживи. Гляди, как бы тебя немцы самого не утащили.
- Доживем, - отвечаю, - доживем. Не утащат!
Когда я полчаса спустя, отдав необходимые распоряжения старшине, возвращаюсь на передний край, меня обгоняет зеленый, весь в пятнах камуфляжа, автофургон и сворачивает в лес. Это опять прибыла агитмашина. В кабине рядом с водителем сидит майор Гутман. Увидев его, я отворачиваюсь, чтобы не встречаться с ним глазами.
XIV
В эту ночь Макарову нездоровилось, он лежал, кутаясь в шинель, на нарах возле печки. Мы с артиллеристами играли в домино. На переднем крае шла обычная ночная перестрелка, везде было спокойно, только против Лемешко фашисты вот уже час не стреляли и не светили.
- Внимательнее посматривай, - говорил я, то и дело соединяясь с Лемешко по телефону. - Сам свети чаще.
- Посматриваем, посматриваем, - отвечал он.
Ночь была темная, душная. Неслышно наползла туча, пошел дождь. Вдруг за окном ухнуло раз, другой, сверкнуло белым светом.
- Гроза, - сказал новенький артиллерист, покосившись на окошко.
- Черта лысого! - прислушиваясь, отозвался Веселков. - Снаряды.
Мы перестали играть. Да, это были снаряды. Вот один из них разорвался где-то над головой, блиндаж встряхнуло, с потолка посыпалась земля. Шубный защелкал рычажками коммутатора, захрипел, вызывая взводы.
Отозвались все, кроме старшины Прянишникова: должно быть, перебило провод.
Снаряды ложились густо. По взрывам чувствовалось, что стреляют из орудий разных калибров. Беглый огонь, который вели фашисты, был сосредоточен по взводу Лемешко, КП роты и полосой шел до пушек ПТО. Порвалась связь с минометчиками, и как раз в это время санинструктор Хайкин, сидевший у Лемешко на телефоне, доложил:
- На нас идут в атаку.
Артиллеристы бросились вон из блиндажа к своим рациям. Вбежали два телефониста, крикнули Шубному:
- Порывы есть?
- Второй не отзывается, минометчики…
Телефонисты скрылись за дверью. Макаров схватил ракетницу, выбежал вслед за ними, выстрелил вверх тремя зелеными и одной красной - вызвал заградительный огонь.
- Огнев, - приказал я по телефону, - прикрой Лемешко всеми пулеметами.
- Уже работают, - ответил он. - Работают.
- Бей, не прекращай огня. Сомов, - вызвал я четвертый взвод, - как у тебя?
- Пока тихо.
- Смотри внимательнее. Вышли на подмогу Лемешко расчет ручного пулемета. Срочно… Хайкин, Хайкин, - звал я санинструктора. - Что у вас?
- Я один в блиндаже, все в траншеях. Идет бой.
- Наша артиллерия заработала, - вернувшись, сказал Макаров и крикнул на улицу: - Мамырканов, быстро в блиндаж! Что ты там под снарядами стоишь!
Вошел Мамырканов, мокрый, с встревоженным, бледным лицом, скромно сел на нары возле двери, поставив винтовку меж ног. Макаров схватил автомат, стал торопливо рассовывать по карманам гранаты.
- Я иду к Лемешко. Сейчас пробежали пулеметчики от Сомова.
- Иди. Иван! Во второй взвод, бегом. Передай приказ - прикрыть Лемешко справа всеми пулеметами… Хайкин. Хайкин! Что у вас?
- Идет бой.
Возле нашего блиндажа разорвался тяжелый снаряд.
Вылетело стекло, с треском распахнулась дверь, блиндаж зашатался, заскрипел, лампа погасла. Остро запахло фосфором. Провизжали осколки. Шубный зачиркал спичками, зажег лампу.
- Хайкин, Хайкин! Что у вас?
Но Хайкин уже не отвечал.
- Хайкин, Хайкин!
Молчание. Я дул в трубку, встряхивал ее в руке.
- Хайкин!.. - Как мне нужно было сейчас услышать его голос.
Вдруг мне показалось, что там, на другом конце провода, крикнули "Хальт!"
Я положил трубку на стол. Показалось или я в самом деле услышал этот характерный для немцев оклик? Если так, то немцы, значит, ворвались в блиндаж… Значит… Но я не хотел, не мог этому верить. Я не мог себе представить, что взвод Лемешко - эти чудесные, смелые, мужественные люди уничтожены, перебиты врагом, что враг уже хозяйничает в нашей траншее.
Вбежал Веселков.
- Как там?
Вся батальонная артиллерия и дивизион соседей работают на Лемешко, рев стоит.
В ночном бою очень большое, почти решающее значение имеет внезапность. Ночь хороший помощник тому кто умеет нападать неожиданно и смело. Ночью, да еще такой темной, с дождем, как сейчас, легко подобраться к самым траншеям, ворваться в них. О том, что егеря, стоявшие передо мной, умеют нападать внезапно, я знал давно. Еще в прошлом году они вырезали в 136-й дивизии целый взвод, стоявший в боевом охранении: проглядели наши солдаты, не заметили вовремя, как немцы подбираются к ним, и поплатились жизнями. Какими силами напали теперь фашисты на Лемешко? На каком расстоянии от траншей он успел заметить их и когда открыл огонь?
Батальоны такого типа, как наш, были созданы для системы укрепрайонов, то есть для войны оборонительной, а не наступательной. Так как предполагалось, что мы должны сидеть на одном месте, нам было дано много отличной боевой техники, но у нас было чрезвычайно мало людей. Весь расчет строился на огневой мощи наших пулеметов и пушек. Боевое крещение мы получили на Волге в районе Селижарова, в дотах. С тех пор, как был оставлен этот район, мы стали воевать наравне со всеми пехотными частями. Мы не участвовали в атаках, а только поддерживали их своим огнем. Каждому станет ясно, почему нас не посылали в атаки: на станковый пулемет системы Максима у нас полагалось всего четыре человека, а это по сравнению с обычным расчетом вдвое меньше. Если в оборонительном бою эта разница совсем никак не ощущалась, нам хватало и четырех человек на пулемет, то в наступлении, где нужно было тащить и станок, и тело, и коробки с лентами, мы оказывались совершенно непригодны.
У Лемешко было людей, как говорят, в обрез и даже меньше. Взвод имел на своем вооружении два станковых и два ручных пулемета, но для их обслуживания полагалось всего двенадцать человек. Тринадцатым значился сам командир взвода. Это по штатному расписанию. Но у нас были потери больными, убитыми и ранеными, и в результате этих потерь у Лемешко, вместе с ним, было уже не тринадцать, а лишь восемь человек. А обороняли эти восемь человек участок в триста метров. Правда, вместе с ними в окопах находились еще прикомандированные к взводу два солдата с ружьем ПТР, артиллерийский наблюдатель и санинструктор Хайкин. Но эти люди выполняли свои специальные обязанности, и оборона участка все же в основном возлагалась лишь на пулеметчиков. Кто же были эти восемь человек?
Лейтенант Лемешко, донбассовец, смелый, веселый, хитроватый, прибыл к нам еще в сорок первом году под Селижарово прямо из госпиталя. Войну он встретил на границе, где был легко ранен в руку. Мне нравилась его невысокая, немного угловатая, кряжистая фигура, небольшие, зеленые, всегда прищуренные в улыбке глаза. Не было случая, чтобы он на что-нибудь пожаловался, у него всегда было хорошее настроение, он шутил даже тогда, когда другие вешали носы. Однажды во время марша нам не смогли из-за распутицы подвезти вовремя продукты и мы целый день оставались с одними сухарями. Никто, конечно, не роптал, но некоторые, говоря о том, что у них все хорошо и они бодры духом, делали при этом такие скорбные физиономии и так безыскусно и трагично вздыхали, что лучше бы они, вместо этих печальных заверений о бодрости, выругались, что ли, покрепче. Уже наступил вечер, мы остановились на привал, продуктов все не было, к моему костру собрались офицеры уточнить распорядок завтрашнего марша.
- А у нас все сыты, - сказал Лемешко. - Мы вожика поймали и съилы. - Он, прищурясь, оглядел всех смешливыми глазами и добавил: - Фесенко поймал. Только вожик после зимы отощал, но окорочка у него были вкусные. Один окорочок я съил.
Все засмеялись, а Никита Петрович Халдей, приняв это всерьез, с упреком сказал:
- Что это такое, товарищ Лемешко, ежей начали есть! Они же совершенно несъедобны.
- Мы его внимательно прожарили и даже сала натопили трохи.
- Ай-яй-яй! - качал головой Халдей. - И не стыдно вам!
- И бульон был наваристый.
Бульон Фесенко выхлебал.
- Тьфу! - плюнул, наконец, чистоплотный наш Никита Петрович.
Тут в разговор ввязались Веселков с Макаровым и, чтобы поддразнить Никиту Петровича, стали вспоминать всякие неприличные кушанья, и такое поднялось возле нашего костра веселье, такой зазвучал раскатистый, дружный хохот, что, честное слово, трудно было поверить, что это смеются люди, прошедшие сорок километров по весенней слякоти, промокшие и, в довершение ко всему, съевшие всего лишь по сухарю, запив его кипятком. Лишь позднее Лемешко признался Никите Петровичу, что никакого "вожика" он и в глаза не видел, а сказал это для того, чтобы, как он выразился, разрядить "моральную обстановку".