– Аника-воин!
Так, под смех и аплодисменты зрителей, прошли все герои этого праздничного представления: рыцарь Брамбеус, маршал-скороход, старший гробокопатель. Гурьбой прошествовали пажи, стража. Последней шла Смерть. Она была в тряпье и с косой. Остановившись на середине сцены, она несколько раз взмахнула косой и церемонно поклонилась на три стороны – всем зрителям.
После представления всех героев сцена какое-то время пустовала. До зрителей доносились только звуки шагов бегущего человека. И, наконец, на сцену выбежал запыхавшийся маршал-скороход. Он оглядел зал и поздоровался со зрителями:
– Здравствуйте, господа сенаторы!
После веселых восторженных аплодисментов он продолжил:
Не сам я сюда к вам прибыл,
А прислан из царской конторы.
Уберите все с этого места вон
И поставьте здесь царский трон.
Прощайте, господа!
Сичас сам царь прибудет сюда.
Стража, слуги, пажи и воины торопливо убирают разбросанный по сцене хлам, затем, все вместе, вносят на сцену нечто громоздкое, напоминающее причудливый царский трон, и удаляются. И тут же на сцену выходит сам царь Максимилиан и обращается к публике зала:
– Вопрос вам, господа сенаторы!
За кого вы меня считаете?
За инператора русского
Или за короля французского?
Я не инператор русский,
Не король французский.
Я есть грозный царь ваш Максимилиан.
Шибко силен, по всем землям славен,
И многаю милостью своею явен.
На сцене продолжает идти действие.
Врангель тем временем повернулся к сидящему рядом Кутепову:
– Молодцы! Ничего не скажешь! – полушепотом одобрительно сказал он. – Это кто же такое сочинил?
– Не знаю. Народная, объявили, пиеса. Должно, сам Акатьев и сочинил. Он у нас ба-альшой выдумщик, на все руки мастер: и архитектор, и музыкант, поди, и пиесы сам сочиняет.
– Это тот, который памятник здесь, в Галлиполи, удумал поставить?
– Он самый.
– Какой удивительный народ. В боях, за военными хлопотами, не досуг было проявлять свои таланты, – и после коротких раздумий добавил: – Я уж думал, оторванная от родной земли армия пребывает в унынии и тоске. Ан нет! Живет! Чувствую, боевой дух пока сохраняется.
Действие на сцене продолжалось. Царь Максимилиан, оглядывая приготовленный для него трон, указывает на него рукой и с удовлетворением говорит:
– Воззрите на сие предивное сооружение,
Воззрите на его дивные украшения!
Для кого сия Грановита палата воздвигнута?
И для кого сей царственный трон
На превышнем месте сооружен?
Не иначе, что для царя вашего.
Сяду-ка я на оное место высокое
И буду судить свово сына непокорного
По всей царской справедливости.
Под смех зала Максимилиан, кряхтя, взбирается по лестнице на вершину трона и там усаживается. Поболтав от удовольствия ногами, продолжает:
– Подите в мои царские белокаменны чертоги
И приведите ко мне разлюбезного мово сына Одольфа.
Нужно мне с ним меж собой тайный разговор вести.
Пажи хором, в один голос, отвечают:
– Сей минут идем,
И Одольфа приведем!
Сделав саблями замысловатые движения, они, пятясь задом, спускаются в зал. В конце зала, у самого выхода, стоял Одольф, укутанный в конскую попону, чтобы его не узнали и не увидели в сумеречном свете зрители задних рядов.
Пажи сняли с Одольфа попону и под руки провели через весь зал на сцену. Там они поставили его перед троном на колени. Пажи встали по бокам с обнаженными саблями. Одольф воздел глаза вверх, туда, где на вершине трона восседал Максимилиан:
– О, преславный Максимилиан-царь,
Разлюбезный мой родитель-батюшка!
Бью тебе челом о матушку сыру землю:
Зачем любезного свово сына Одольфа призываешь?
Или что делать ему повелишь-прикажешь?
Максимилиан:
– Любезный Одольф, сын мой!
Не радостен мне ныне приход твой:
Ныне я известился,
Что ты от наших кумерических богов отступился
И им изменяешь,
А каких-то новых втайне почитаешь!
Страшись мово родительского гнева,
Поклонись нашим кумерическим богам!
Одольф встает с колен и с пафосом произносит:
– Я ваши, отец-царь, кумерические боги
Повергаю под свои ноги!
А верую я в Господа Иисуса Христа
И изображаю против ваших богов
Знамение креста! (Крестится и крестит зал.)
Содержу и содержать буду его святой закон!
Пажи от таких слов в ужасе падают на пол. Царь Максимилиан в гневе топчет ногами трон, что-то кричит. Но его слова тонут в громе аплодисментов.
Занавес закрыли. На просцениуме вновь появился подпоручик Акатьев. Тоном судьи он коротко сообщает:
– Я ведь предупреждал вас, что царь Максимилиан не только жадный, но и очень жестокий. За то, что сын его отступил от кимерической веры и принял и полюбил новую веру, справедливую, православную, царь Максимилиан решил казнить Одольфа.
Где-то за сценой что-то грустное заиграл корпусной духовой оркестр. Солдаты вновь раздвинули тяжелый занавес.
Одольф перед смертью прощается с белым светом:
– Прощай, родимая земля,
Прощайте, родные поля,
Прощайте, солнце и луна.
Прощай, весь свет и весь народ…
Одольф кланяется своему отцу:
– …и ты прощай, отец жестокий!
И под сабельным ударом маршала-скорохода Одольф ничком падает на землю.
Но справедливое возмездие настигло Максимилиана. Он слышит высоко над собой громкий стук, затем жуткий женский вой. Максимилиан поднимает вверх лицо и кричит:
– Что там за баба?
Почему пьяна?
За кулисами что-то вспыхнуло, сцена на короткое время окуталась дымом. Он быстро расходится, и перед троном возникает оборванная старуха-Смерть с косой. Она отвечает Максимилиану:
– Я вовсе не баба,
И вовсе не пьяна.
Я – смерть твоя упряма!
Зал разразился аплодисментами.
– Ну чертяки! Ну молодцы! – весело отозвался на аплодисменты Врангель.
А действо двигалось к своему завершению. Испуганный царь Максимилиан, все так же кряхтя, слез по лестнице со своего трона вниз, упал перед Смертью на колени, взмолился:
– Мати моя, любезная Смерть!
Дай мне сроку жить еще хоть на три года!
Смерть ему отвечает:
– Нет тебе срока и на один год!
Максимилиан:
– Мати моя, разлюбезная Смерть!
Дай мне пожить еще хоть три месяца!
Смерть покачивает косой:
– Не будет тебе и на месяц житья!
Максимилиан:
– Мати моя, преразлюбезная Смерть!
Продли мою жизнь хоть на три дня!
Смерть:
– Не будет тебе сроку и на три часа!
Вот тебе моя вострая коса!
Смерть ударяет Максимилиана косой. И под бурные аплодисменты зрителей он долго и мерзко умирает.
Потом все действующие лица, и живые, и ожившие, вышли на поклоны и вывели на авансцену смущенного и упирающегося подпоручика Акатьева. Стрельцы, пажи, сенаторы, Максимилиан с Одольфом и даже вполне симпатичная, с умытым лицом, Смерть подхватили его на руки, стали раскачивать и подбрасывать в воздух.
Зал аплодировал.
– Да погодите вы! Постойте! Дайте сказать! – просился Акатьев.
Когда его наконец поставили на ноги, он, тяжело дыша, объявил:
– Это не все! У нас еще концерт!
И потом, после небольшого перерыва, начался концерт. Танцевали и пели русские и украинские танцы и песни.
– Сколько талантов! – между какими-то номерами восторженно сказал Врангель Кутепову. – Как замечательно вы все это придумали!
– Вы не устали, Петр Николаевич? – заботливо спросил Кутепов.
– Пожалуй, можно и на покой, – согласился Врангель. – Я не устал. Но уж слишком много впечатлений. А молодежь пускай повеселится. Завтрашние занятия отмените.
И они стали осторожно продвигаться к выходу.
…Сыпал снег буланому под ноги,
С моря дул холодный ветерок… -
разносился со сцены чистый красивый голос.
Врангель остановился, обернулся. На сцене пел высокий, чуть сутулый солдат. Врангель уже слышал когда-то эту песню про казака, который заехал в хутор погреться. И, кажется, совсем недавно. Да-да, вот же эти слова:
…Ехал я далекою дорогой,
Заглянул погреться в хуторок…
Это была та же самая песня, некогда прежде им уже слышанная. Когда же он услышал ее впервые? Ну да! Во время перехода из Севастополя в Константинополь. И голос такой же. Нет, пожалуй, тот же голос. Врангель вспомнил: каждый раз ему что-то мешало дослушать песню до конца.
…Встретила хозяйка молодая,
Как встречает родного семья,
В горницу любезно приглашала
И с дороги чарку налила… -
пел солдат. Это был Андрей Лагода.
Поняв, что он мешает зрителям смотреть и слушать, Врангель неожиданно для Кутепова, пригибаясь, стал обратно пробираться к своему месту. Кутепов, не очень понимая такого маневра командующего, двинулся следом.
– Хочу дослушать эту песню, – усаживаясь на свое прежнее место, шепотом объяснил он Кутепову.
…А наутро встал я спозаранку,
Стал коня буланого поить.
Вижу, загрустила хуторянка
И не хочет даже говорить.
– Вы не знаете этого солдата? – спросил Врангель.
– Слишком много их у меня, – ответил Кутепов.
– Да-да, конечно, – согласился Врангель и добавил: – Голос редкий. Ему бы в консерваторию.
А Андрей продолжал:
Руку подала, и ни словечка
Мне не хочет вымолвить она.
Снял тогда с буланого уздечку,
Расседлал буланого коня.
Краем глаза Андрей заметил, что Врангель, глядя на него, о чем-то разговаривает с Кутеповым. Его прошибло холодным потом: неужели до чего-то докопались? А ведь все, казалось, продумал, нигде не наследил.
Так и не доехал я до дома,
Где-то затерялся в камыше.
Что же делать парню молодому,
Коль пришлась казачка по душе?
Закончив петь, Андрей торопливо раскланялся и ушел за кулисы. Подумал: "Если сейчас схватят, значит, все, что-то не до конца продумал, не так сделал. Он еще тогда предупреждал Красильникова, что такая жизнь не по нему. Не годится он для чекистской работы. Если все обойдется, надо бежать! Но куда? Для начала в Новую Некрасовку. Там есть Никита Колесник, он знает, где можно его спрятать". Все это промелькнуло в голове мгновенно.
И тут к нему подошел Акатьев.
– Я тебя ищу! Спустишься в зал и подойдешь к генералу Врангелю, – он придирчиво оглядел Андрея. – Гимнастерку одерни, причешись. И не забудь представиться!
– Может, потом? После концерта? – с надеждой оттянуть время спросил Андрей.
– Делай, что сказано!
Но от сердца у Андрея все же немного отлегло: если бы хотели арестовать, не послали бы к самому Врангелю. Что-то тут другое! Но что?
Он проскользнул со сцены в зал и, пригибаясь, направился к сидящим в первом ряду генералам. Увидев его, Врангель встал, за ним подхватились и остальные его сопровождающие.
– Дозвольте доложить, ваше… – приглушив голос, но все же довольно громко начал Андрей.
– Ти-хо! – остановил его Кутепов. – Не шуми, солдат. Выйдем отсюда.
Они покинули палатку-театр, отошли чуть в сторону от любопытных. Кутепов сказал:
– Вот теперь доложись. Только, пожалуйста, не кричи, не расходуй понапрасну голос.
– Солдат Лагода, дроздовской пехотной дивизии. Начальник дивизии генерал-майор Туркул.
– Хорошо поешь! Благодарю за песню, – сказал Андрею Врангель. – Сам песню сочинил?
– Никак нет, ваше превосходительство! От донских казаков слыхал. Запомнил.
– Пению учился?
– Дома. У нас вся семья такая, все любят спивать.
– Украинец?
– Так точно.
– Откуда? Где такие соловьи рождаются?
– С Таврии, ваше превосходительство. С Голой Пристани. Небольшое такое село в самом устье Днепра. Корсунский монастырь неподалеку.
– Знаю, – сказал Врангель. – Рыбой ваше село славится. И еще у вас там молоко отменное.
– Выпасы хорошие. Плавни. Трава сочная, – объяснил Андрей.
– Я у вас там бывал. Помню, там есть знаменитое соленое озеро. Говорят, от всех болезней лечит. Меня после контузии два раза туда возили. Попустило руку, – и без перехода Врангель спросил: – Домой-то, поди, тянет?
– Если скажу, шо не тянет, сбрешу. А токо нельзя мне туда. Навечно дорога заказана.
– "Навечно"? – не понравился ответ Лагоды Кутепову. – Ты что же, не веришь в нашу победу?
– Я в том смысле, что, пока там большевики, расстреляют они меня. Один раз уже расстреливали. Да, видно, еще не пришло мое время. Промазали. До ночи среди мертвяков пролежал, насилу выбрался. И – назад, к своим.
– Большевики амнистию объявили. Всем обещают прощение, независимо от вины.
– Брешут. Если тогда не добили, счас добьют.
"Ишь ты, как издалека заходят, – подумал Лагода. – Выпытать хотите? Или что-то знаете? А я буду вам так отвечать, чтобы вам нравилось".
И Лагода добавил:
– Конечно, если гуртом до дому в Россию вернемся, я согласен. А поодиночке – не. У меня с большевиками разные путя!
– Правильно рассуждаешь, солдат! – сказал Врангель. – Вместе вернемся! – он взглянул на Кутепова: – Вот вам, Александр Павлович, истинный голос народа. Побольше бы нам таких солдат!
Врангель и Кутепов распрощались с Лагодой. Направляясь к автомобилю, чтобы уехать в город, и затем в автомобиле они продолжили разговор.
– Вы типографию наладили? – спросил Врангель.
– Как и обещали. Даже газету выпускаем, пока один номер в неделю. С бумагой беда.
– Вернемся к нашему разговору об опыте Климовича. Расскажите об этих листовках. Их ведь все равно уже все, кто хотел, прочитали. Объясните, чего добиваются большевики, развенчайте их ложь, приведите убедительные примеры. Возьмите того же солдата Лагоду. Чем не герой для вашей газеты? Однажды уже расстрелянный большевиками, чудом спасшийся, он снова вернулся в наши ряды. Поучительный пример.
Когда Лагода вернулся к театру, где все еще не расходились солдаты, его обступили.
– Ну, что тебе сказали генералы?
– Спросили: листовки читал? Говорю: читал.
– И что ты по этому поводу думаешь?
– Я и сказал: думаю.
– Брешешь! Не сказав.
– Хотел сказать, да раздумав. Но я не брешу. Я и вправду думаю.
– Об чем?
– Да об этих листовках. Поверить – не поверить, хочется поверить. Сильно до дому тянет.
Наутро Врангель на "Лукулле" отправился обратно в Константинополь. Поездкой в Галлиполи он остался доволен. Армия жила и крепла. Только бы ничего не случилось непредвиденного, и тогда если не летом, то осенью можно будет выступать в новый поход.
Он подумал даже о деталях, которые уже не первый день вынашивал. Высаживаться надо будет не в Крыму. Как страшный сон ему хотелось навсегда забыть этот распроклятый гнилой Сиваш, этот богом забытый Крымский перешеек. Выбросить десанты надо будет где-то в районе Одессы и разослать войска по равнинным просторам Причерноморья. И дальше, и вперед…
Почему вдруг тогда пришла ему в голову эта бредовая мысль: пересидеть зиму в тепле и продовольственном достатке в Крыму? По чьему наущению он тогда воспринял ее как спасительную?
Нет, теперь он эту ошибку не повторит!
Через неделю после отъезда Врангеля в Константинополь в Галлиполи вышел очередной номер газеты Первого армейского корпуса "Галлиполиец". В довольно большой заметке под названием "Стойкий солдат" подробно рассказывалось о трудной судьбе однажды расстрелянного большевиками русского солдата Андрея Лагоды. Он на своей шкуре испытал цену этой амнистии и поэтому одним из первых сдал подброшенную ему большевистскую листовку своему командиру.
Глава третья
Говорят, время лечит. Слащев это почувствовал на себе. Обида на Врангеля постепенно отступила, оставила лишь незлобивую память о прошлых ссорах, размолвках и недоразумениях.
Слащев не сразу, но приспособился к своей новой цивильной жизни. Его авторитет прославленного генерала стал работать на него и даже приносить небольшой доход. Иногда он стал помогать Соболевскому на собачьих боях и тоже зарабатывал какие-то копейки. Времени эта работа отнимала немного. Бои проводились по пятницам в светлое время суток.
Кроме того, к его честности и справедливости стали обращаться такие же, как и он, обездоленные, не сумевшие прочно стать на ноги на чужбине – и вскоре он стал непререкаемым арбитром в самых запутанных хозяйственных спорах. Это тоже не занимало много времени. Вся эта его многогранная деятельность много денег не приносила, но скромное проживание обеспечивала.
Хорошим помощником стал Слащеву его на редкость хозяйственный денщик Пантелей. В прежней армейской кочевой жизни он не мог в полной мере проявить свои хозяйственные способности, зато сейчас он освободил и Якова Александровича, и Нину Николаевну от многих бытовых забот. Он принял на себя хождение на базар, приготовление пищи, а часто даже стирку. И поэтому Нина Николаевна выговорила у Якова Александровича право работать и вскоре нанялась гувернанткой к богатым русским, давно и прочно обосновавшимся в Константинополе.
Томясь от безделья, Яков Александрович большую часть своего свободного времени посвящал Марусе. Он полюбил эти часы, когда в доме не было Нины, а Пантелей где-то неподалеку погромыхивал кастрюлями – и он просто сидел возле колыбельки, сотворенной из снарядного ящика, и задумчиво смотрел на тихо спящую дочь. При этом он думал о чем-то своем или же представлял Марусю уже взрослой. Вот они идут по Санкт-Петербургу, который он покинул совсем мальчишкой, и невзначай встречают на улицах совсем непостаревших довоенных знакомых своих родителей, и своих приятелей, которые остались все такими же, какими они были тогда. И все они восторгаются красотой его дочери. И его душа наполняется от этого гордостью.
Примерно так выглядела его мечта.
Иное произошло в его прошлой жизни. Была у него дочь Вера, но память о ней не сохранила ничего. В том возрасте зачастую молодые родители считают крохотных крикливых малюток некоей обузой, помехой в веселой, удалой жизни. Он не знал, как она росла, потому что видел ее крайне редко и мельком, не знал, когда она сделала первые шаги, не помнил, какие она произнесла первые слова.
Иное дело Маруся. С первых дней он принял в ее жизни самое горячее участие, отстоял ее у голодной смерти и с интересом наблюдал за каждодневными крохотными ее изменениями. Только недавно она, казалось, куклой лежала в колыбельке и бессмысленно хлопала своими чистыми синими глазами. И вот взгляд стал осмысленный, и она уже хватается за все, до чего может дотянуться, ворочается, кривляется, пускает пузыри и издает какие-то невнятные комичные звуки, все громче и настойчивее заявляя о своем появлении на свет.