Пожимая Михаилу руку, Щукин как бы между прочим сказал:
– Я полагаю, у вас все же найдется свободное время. Не соблаговолите ли как-нибудь однажды навестить Таню. Скрасьте ее одиночество. Она будет рада.
– Я изо всех сил постараюсь. Да-да, я непременно ее навещу.
И уже когда Михаил покинул помещение и по лесенке спустился на улицу, звякнул дверной колокольчик и на пороге вновь встал Николай Григорьевич:
– Совсем упустил. Примите один дельный совет. Вы, верно, слышали о Павле Николаевиче Милюкове? – с верхней площадки спросил Щукин.
– Припоминаю. Кажется, во Временном правительстве был министром иностранных дел? – стоя внизу, на улице, ответил ему Михаил.
– Ну, это так, проходное, – отмахнулся Щукин от этих слов Михаила. – Но он – блестящий историк, политолог, публицист. Он только недавно вернулся из Англии и сейчас находится здесь, в Париже. Рекомендую встретиться с ним. Он вам многое прояснит. А эти правительственные клерки ничего умного вам не откроют. У них профессия такая: быть дураками. Скажешь умное слово, и тот, который выше тебя, подумает, что ты умнее. И завтра ты уже на улице. У них там все по Дарвину – естественный отбор. Умных туда не берут. Поговорите с ними хотя бы для того, чтобы убедиться в этом.
– Спасибо за добрые советы.
И с этим они расстались.
Вечером Щукин пораньше ушел со службы: спешил порадовать Таню, что в Париж снова приехал Микки Уваров (для Тани он по-прежнему оставался Микки) и в ближайшие дни обещал ее навестить.
Щукин догадывался, что у Тани с Микки сложились определенные отношения. Совсем недавно он заметил, что Таня стала носить непривычную для нее одежду: широкую, не облегающую талию, и до его сознания дошло, что дочь находится в интересном положении, и ждал. Ждал, когда однажды Уваров попросит руки его дочери. А еще он ждал, что Таня сама пойдет с ним на откровенный разговор. Он начинать его не хотел, но понимал, что и Тане пойти на такие откровения с отцом очень нелегко. Щукин же боялся, что своим неуклюжим мужским разговором он разрушит те добрые доверительные отношения, которые сложились у них давно, вскоре после смерти матери. В Париже Таня редко выходила в свет и большей частью находилась в одиночестве, и эти их отношения только еще больше укрепились.
– У меня для тебя очень хорошая новость, – едва войдя в квартиру, еще с порога сказал он.
– Письмо или какие-то вести от Вяземских? – попыталась угадать Таня.
Вяземские после отъезда из Турции Щукиных тоже вскоре оказались в Париже, и их дочери почти все время проводили с Таней: либо сидели у нее в гостях, либо они все вместе гуляли по Парижу. Но больше всего Таня дружила со своей сверстницей Анютой – старшей из трех дочерей Вяземских. Но уже вскоре после их переезда в Париж Анюта вышла замуж за какого-то высокопоставленного итальянского чиновника. Свадьба была шумной, бестолковой, с большим количеством итальянских гостей, и речь за столами в основном звучала итальянская, которую никто из немногих присутствующих русских не понимал.
Вскоре после свадьбы Анюта с мужем уехала куда-то в Италию, кажется, в Милан, остальные Вяземские тоже здесь долго не задержались и вскоре переехали в Лондон. С тех пор Таня осталась в Париже в полном одиночестве.
– Нет, не угадала. Это не вести от Вяземских, – сказал Николай Григорьевич.
– Ну, не томи, пожалуйста! Тогда что же? – почти вскрикнула Таня.
– Что ты волнуешься? Я же сказал: хорошая для тебя новость. В Париж по своим служебным делам снова приехал Микки Уваров и обещал в ближайшие дни навестить тебя.
– Микки? – угасшим голосом переспросила Таня.
– Да. Он уже полковник! Ты увидишь, как ему идут полковничьи погоны! Гусар!
Таня не приняла этот торжественный тон отца и спокойным, будничным тоном сказала:
– Но он, кажется, и был полковником, когда последний раз навещал меня.
– Нет. Всего лишь капитаном, – поправил Таню Николай Григорьевич и, поняв, что его сообщение не произвело на дочь никакого впечатления, спросил: – Вы что же, перессорились?
– Нет, почему же? У нас с ним милые дружеские отношения.
– Только и всего?
– Разве этого не достаточно?
Щукин понял, что Таня не собирается открывать ему свою тайну, и решился.
– Танька! – так иногда называл Таню отец в порыве дружеского расположения. – Не пора ли нам поговорить откровенно и начистоту. Или ты думаешь, что я ничего не замечаю? Нет, мне далеко не безразлично, как ты живешь и чем ты живешь.
– Я хотела. Я много раз собиралась. Но не хотела тебя расстраивать. Даже не так: я боялась, – решительно, но сбивчиво заговорила Таня. – Да, у меня будет ребенок. Поначалу я боялась, что ты начнешь меня отговаривать. А сейчас… сейчас уже поздно, он уже есть. Он подает признаки жизни и, вероятно, очень ждет своего появления на свет. Ты это хотел от меня услышать?
– Я догадывался. А потом, позже, я уже знал, – сказал Щукин. – Но почему он не пришел ко мне и, как всякий порядочный человек, не попросил у меня…как это…твоей руки? Или благословения? Так поступают в нормальном человеческом обществе. Даже если рушится мир, если война, эти законы никто не отменял. Даже сегодня. Я думал, он отважится. А он? "Полковник!".
– Ты напрасно гневаешься на Микки, папа. Это не он.
– Не он? – сраженный этой новостью, Николай Григорьевич опустился в кресло. Когда-то, в совсем недавние времена, он вершил судьбами тысяч людей, а тут рушилась судьба одного-единственного родного ему человека, а он был слеп. Он шел по ложному следу. – Что, это и в самом деле не Уваров?
– Нет, папа.
– Ну, хорошо. Я верю тебе. Но я не могу допустить мысль, что твой избранник – какой-то проходимец. В таком случае почему он до сих пор не пришел ко мне? Ну, случилось! Но разве он не понимает, что пойдут суды-пересуды, сплетни. Он губит не только твою, но и мою репутацию.
Он говорил и в то же время понимал, что это не те слова. Но иных слов он сейчас не находил. Все то хорошее, связанное с его дочерью, которое он слишком долго рисовал в своем воображении, в одночасье рухнуло. Он готов был ко многому, к тому, что все может произойти не совсем так, как ему хотелось, но оправдывал это войной, которая вторглась в их размеренную, спокойную жизнь. Он допускал, что может произойти какой-то сбой, и случится все не совсем так, как мечталось. Но главное обязательно сбудется: у Тани будет красивая свадьба, будет муж, дети и будет его тихая старость в кругу близких ему людей.
– И все же, кто он? – спросил наконец Николай Григорьевич.
– Его нет, папа.
– Как это – "нет"? Он погиб?
– Возможно. Я не знаю. Да и в этом ли сейчас дело? Будет ребенок. Мой ребенок.
– Наш ребенок, – поправил Таню отец.
– Надеюсь, ты полюбишь его так же, как всю жизнь любил меня и маму.
– В этом ты можешь не сомневаться, – тихо сказал Щукин, размышляя о чем-то своем. И затем сказал: – Я только хотел бы знать, он погиб в бою? Он был достойным офицером? Это важно, потому что и я, и ты – мы должны им гордиться. И твой ребенок… наш ребенок… для него это тоже когда-то будет иметь значение, кто был его отец.
– Давай оставим этот разговор, у меня заболело сердце, – взмолилась Таня. – Придет время, и я все тебе о нем расскажу, и ты, и наш будущий ребенок, не сомневаюсь, будете им гордиться.
Пережив этот тяжелый разговор, Таня долго не могла уснуть. Она слышала: даже заполночь отец не ложился спать. Он ходил взад-вперед по узкой кухоньке и время от времени открывал и закрывал оконную форточку. Таня поняла: отец, много лет не куривший, снова закурил.
Два дня у Михаила Уварова ушло на то, чтобы получить аудиенцию одного из чиновников секретариата премьер-министра. Ришар Ромбер был советником Аристида Бриана и занимался русскими вопросами. Уже не молодой лысоватый человек, с пожеванным лицом, в роговых очках с увеличительными стеклами, делавшими глаза большими, совиными, встретил Михаила в бюро пропусков и провел в свой небольшой кабинет. Усадив Михаила в кресло, сам сел напротив. За его спиной висела карта Российской империи, Турции на ней не было. Получалось, что разговор о судьбе Русской армии будет умозрительным.
– Итак, позвольте узнать, что привело вас ко мне? – спросил господин Ромбер на русском языке, который с его грассированием был больше похож на французский. – Коротко доложите суть вашего вопроса.
– Коротко не получится, – сказал Микки и тут же успокоил месье Ромбера: – Но я постараюсь.
И Уваров рассказал Ромберу о причинах столкновений русского генерала Кутепова с комендантом французской администрации полуострова Галлиполи подполковником Томассеном. Французский подполковник потребовал разоружения русского армейского корпуса и перевода его в статус беженцев. Он же без всякого предупреждения уменьшил продуктовое довольствие, и солдаты и офицеры вынуждены ловить в проливе рыбу, чтобы несколько улучшить свое питание.
– Я, полковник Уваров, послан сюда Верховным главнокомандующим Российской армией генералом Врангелем для того, чтобы получить официальные ответы на несколько вопросов, – строго и официально отрекомендовался Михаил Уваров. – Генерал Врангель хотел бы знать, на каком основании все это происходит? В договоре, который заключен между Францией и Российской армией, такие санкции не прописаны и не могут выполняться в одностороннем порядке, по чьей-то прихоти.
– "Прихоти"? Означает "желанию"? – спросил Ромбер.
– Если хотите, можно и так. Но менее вежливо, – согласился Уваров и продолжил: – Если французским правительством весь этот шантаж не санкционирован соответствующими документами, подполковник Томассен должен быть наказан, вплоть до увольнения. Если же какое-то официальное решение по этому поводу уже возникло, российская сторона должна была бы заблаговременно поставлена о нем в известность. Не так ли, господин Ромбер?
Уваров умолк.
– И это все? – с некоторым удивлением спросил Ромбер.
– А разве этого мало? – в свою очередь, задал вопрос Уваров.
– Для решения таких вопросов достаточно телеграфа.
– Досадная ошибка. Но генерал Врангель не знал, что такие важные вопросы в вашем ведомстве так просто решаются, и поэтому снарядил меня сюда, будем считать, в качестве телеграфа, – с легкой иронией сказал Уваров. Он уже понял, что господин Ромбер – старый, испытанный во многих политических передрягах бюрократ и ждать от него откровенного разговора вряд ли стоит. И все же сказал: – Продиктуйте мне вразумительный ответ.
– Вра-зу-мительный? Это надо понимать: разумный? – спросил Ромбер.
– Нет, это означает: четкий, ясный, определенный. Ну, и желательно, чтобы он был разумный.
– Спасибо. Ваш язык богаче французского, у вас больше тонких нюансов, – похвалил русский язык Ромбер и затем с готовностью сказал: – Я готов дать вам вра-зу-мительный ответ.
– Заранее благодарю вас.
– Существует договор, он не денонсирован, – Ромбер тут же поправился: – Это не русское слово. По-русски оно будет означать "не отменен". Так вот в самом деле он не отменен. Это все, что я могу вам сказать.
– Ну, в таком случае, быть может, вы мне подскажете, почему подполковник Томассен и другие официальные лица французской администрации в Турции позволяют себе так грубо шантажировать командование Русской армии?
– Вероятно, подполковник Томассен так неудачно пошутил, – объяснил Ромбер.
– Остальные тоже шутили?
– А почему нет? Мы, французы, очень любим юмор. Мы очень много шутим, случается, неудачно, но никто ни на кого не обижается. Знаете, мы очень веселая нация. Не в пример нам, вы всегда мрачные, суровые.
– Война сделала нас такими, – сказал Уваров. – Быть может, вы дадите мне документ? Ну, что все, что произошло, было шуткой. На тот случай, если господин Томассен или кто-либо еще снова вздумает так пошутить.
– А вы, я смотрю, тоже веселый человек, – похвалил Ромбер Уварова. – Как, к примеру, должен выглядеть такой документ? "Считать шутку подполковника Томассена действительно шуткой?"
– Ну, и должность, подпись, – подсказал Уваров.
– Такие глупости я не имею права подписывать. Даже в шутку, – перешел на сухой деловой тон Ромбер.
– А вам и не надо. При чем тут вы? Шутка-то тяжелая, нешуточная. Государственного масштаба шутка, – веселясь в душе, отчитывал Ромбера Уваров. – И подпись под документом тоже должна быть весомой, скажем, премьер-министра Аристида Бриана.
– Что вы! Что вы! – лицо Ромбера побелело. – Это, знаете ли… это оскорбление…
– Это шутка, месье Ромбер. Поверьте, мы, русские, тоже любим шутить. И умеем шутить, – Уваров тоже перешел на деловой тон. – Надеюсь, у господина Томассена мы тоже не останемся в долгу. И на этом давайте закончим насчет шуток. Теперь по делу. Это все, что вы хотели мне сказать по поводу вопросов, поставленных не мною, а Главнокомандующим Русской армией генералом Врангелем?
– Да, это мой официальный ответ. Наш договор с Русской армией о помощи остается в силе и не подвергается никаким изменениям. Это, пожалуй, все, что я могу вам сказать. Был очень рад с вами познакомиться. Благодарю за визит.
– Пожалуйста. Но я ждал, что вы тоже зададите мне один-единственный вопрос, который задаете всем посетителям, – глядя в совиные глаза Ромбера, сказал Уваров.
– Какой же? – удивился Ромбер.
– Вопрос вежливости: доволен ли я вашими ответами? Сразу скажу вам: нет.
– Ничего иного вам никто не скажет. В своих ответах я руководствуюсь принятыми правительственными решениями. О вашей Русской армии – нигде ни слова. Значит, все остается, как было. И радуйтесь этому. Еще раз благодарю вас за визит. И до свидания.
Месье Ромбер молча проводил Уварова до выхода. Уже стоя в двери, он еще раз подчеркнуто попрощался:
– До нового свидания!
– Нет-нет! Хватит одного! – торопливо сказал Уваров. – Поэтому прощайте!
Выйдя на улицу, он полной грудью вдохнул в себя свежий сыроватый зимний парижский воздух.
Не удовлетворенный беседой с месье Ромбером, Уваров попытался получить внятные ответы в сердце всей политической жизни страны: в секретариате президента Франции Мильерана. Встретиться с Мильераном он и не пытался, его статус не позволял этого. С помощью российского посла Маклакова Михаилу Уварову назначил встречу один из самых ценимых Мильераном спичрайтеров Бернар Котти. В недавнем прошлом он был главным редактором очень влиятельной газеты, которая в основном держалась на его острых политических статьях. Когда же Котти перешел на службу к Мильерану, газета быстро захирела и затем незаметно отдала богу душу.
Коттар встретил Уварова во дворе президентской резиденции. Высокий стройный рыжеволосый красавец в безупречном зимнем пальто на распашку, но без головного убора, он одиноко стоял посредине большого двора и курил сигару.
Выйдя из бюро пропусков, Уваров сразу же увидел стоящего в клубах сигарного дыма Коттара. Тот пошел ему навстречу.
– Здравствуйте, полковник Уваров.
– Здравствуйте, месье Коттар. В относительно давние времена, совсем юношей, я увлекался вашими статьями. Мне казалось, что нет на свете более смелого человека. Я представлял вас в виде Овода Войнич. Вы и в самом деле очень на него похожи.
– Спасибо за такую кучу комплиментов. Отвечу тем же. В свое время я брал интервью у вашего батюшки Андрея Николаевича. Замечательный старик: веселый, остроумный и великолепный полемист. Ему палец в рот не клади, так, кажется, у вас говорят о людях, которые умеют побрить словом, – Коттар взглянул на Михаила и, обдав его сигарным дымом, сказал: – Полагаю, все эти качества ваш батюшка по наследству передал вам.
– Надеюсь.
– Родители все еще в Лондоне? При первой же возможности передайте им от меня привет.
– Спасибо. Непременно передам. Они будут рады, – ответил Михаил. Коттар все больше и больше ему нравился.
– А вы, как я узнал, пребываете в Турции?
– Да, вместе с Российской армией.
– Я разговаривал с месье Ромбером, которого вы позавчера навестили. Он изложил мне причину вашего приезда.
– Тем лучше. Мне не нужно будет повторяться.
– Извините, что я не приглашаю вас к себе в кабинет. Во-первых, надеюсь, наш разговор не будет носить официальный характер, а во-вторых: я так много времени провожу в различных помещениях, что пользуюсь хоть малейшей возможностью побыть на свежем воздухе. Тем более что я искренне хотел бы дать самые исчерпывающие ответы на те вопросы, которые вы задали месье Ромберу и ответы которого вас не удовлетворили. Собственно, вопрос у вас один: имеют ли под собой политическую почву те притеснения, которые чинит вам время от времени французская администрация в Турции? Я правильно понял?
– Да, генерала Врангеля интересуют не только причины этого, но также от кого конкретно французы в Турции получают такие указания? – более точно сформулировал свои вопросы Уваров и затем добавил: – Армия готовится к новым сражениям. А за спиной главнокомандующего что-то происходит, в воздухе витает запах предательства, и это мешает полностью сосредоточиться исключительно на военной подготовке.
– Да, я вас понимаю, – и, немного помолчав, словно собираясь с мыслями, Коттар продолжил: – Вам известно, я спичрайтер президента Мильерана. Это высокая честь и не менее высокая ответственность. Слова, которые президент произносит с трибун, имеют вес золота и зачастую это мои слова. Я отслеживаю все важные политические и экономические события в мире, все тенденции, анализу подвергаю все заслуживающее общественный интерес, и лишь после всего этого мои размышления становятся речью Мильерана.
– Вы на редкость откровенны. Может, вам стоит однажды выставить свою кандидатуру на должность президента? Вам не нужен был бы спичрайтер, – весело сказал Уваров, вместе с тем желая польстить Коттару и тем самым вызвать его на большую откровенность по делу, ради которого он оказался в Париже.
– Ну, зачем мне это? Слишком большая головная боль, – так же весело отмахнулся от слов Уварова Коттар. – Помнится, у вас, у русских, есть одна замечательная пословица… Я ее смутно помню, что-то про сверчка.
– "Каждый сверчок должен знать свой шесток", – напомнил Уваров.
– Да-да, именно ее я пытался вспомнить. У меня свой…как это…шесток. Я им вполне доволен.
– Ну, а теперь о деле, – напомнил Уваров.
– Да, конечно, – Коттар несколько раз пыхнул сигарой и лишь после этого сказал: – На ближайшие шесть месяцев никаких изменений во французской политике по отношению к Русской армии не будет. Отвечаю за каждое свое слово. Я понимаю: генерал Врангель боится, что мы сорвем его планы относительно нового похода на Москву. Вы, верно, догадываетесь, что нам большевистская Россия так же не нужна, как и генералу Врангелю.
– Но тогда что означают те запугивания, к которым в последнее время стала прибегать французская администрация в Турции по отношению к Русской армии?