Чтобы не упасть окончательно в собственных глазах, я позволил себе неискренне хмыкнуть. Только подумать, попался, как последний простофиля! Мир высоких чувств рухнул, и душа мгновенно освободилась от оков, враз исчезла и огромная физическая тяжесть, давившая на меня все эти дни; казалось, я вот-вот взлечу в воздух. У меня было одно оправдание - ждать такого от Мариан я никак не мог. Мариан, столько сделавшая для меня, такая чуткая и понимающая, Дева из созвездия Зодиака - как она могла пасть так низко? Втюриться, втрескаться - по такому поводу мы в школе не просто хихикали в кулак, мы презирали это больше всего на свете. Мысли мои метались, сменяя одна другую: служанки, глупые влюбленные служанки, выходившие к молитве с заплаканными глазами; открытки, размалеванные, смешные, вульгарные открытки, выставленные напоказ в любом магазине - я и сам посылал такие, пока не разобрался, что к чему.
"Мы прекрасно проводим время в Саутдауне" - любовная парочка, два жирных голубка. "Поедем в Саутдаун, помилуемся от души", ничего не скажешь, милашки. У одного голубка не лицо, а блин, у другого - кожа да кости. И с вожделением глядят друг на друга.
И всегда или почти всегда кто-то из двух толстый, кто-то тонкий: либо мужчина, либо женщина чудовищно больших или малых размеров; мужчина или женщина, мужчина или женщина...
Я стал хохотать, даже захотелось, чтобы рядом оказался Маркус, вдвоем посмеялись бы вволю, и в то же время мне было тошно: я смутно сознавал, что смех - вещь хорошая, но ведь кумира им не заменишь. Почему именно Мариан, неужели мало других людей на свете? Не удивительно, что она хотела держать это в секрете. Машинально, чтобы никто не видел ее позора, я сунул письмо глубже в конверт и запечатал его.
А ведь письмо надо доставить.
Я взбежал по приступкам, оказался на заливном лугу, и тут же солнце заключило меня в неистовые объятия. Да с какой силой! Лужи-болотца, обрамлявшие дорогу, почти высохли; раньше нижние части стеблей скрывались под водой, а теперь обнажились грязно-желтой полоской - славно поработало солнце! С мостков у шлюза я почти со страхом отметил, как сильно обмелела река. На голубой стороне, где глубже, виднелись лежавшие на дне камни, а раньше их видно не было; на другой стороне, зелено-золотистой, вода вообще почти скрылась под поникшими камышами, они сгрудились в кучу, и возникало удручающее впечатление беспорядка. А лилии, всегда лежавшие на воде, теперь неловко торчали над ней.
И все это - солнце; не устоял перед его чарами и я, мысли приобрели другую окраску. Стыд, душивший меня за Мариан в тени деревьев, теперь исчез. Может, я понял, что перед природой природа бессильна, не знаю; но недобрые чувства к Мариан не могли долго гнездиться в моем сердце, оно смягчило критику, которую обрушил на нее мой разум, и получилось, что миловаться применительно к Мариан - это не самое последнее дело, каким может заниматься человек. Но выработать новый взгляд на вещи я не мог, честность не позволяла мне сказать: "Раз она милуется, значит, это хорошо", или "Другим миловаться нельзя, а ей можно". В конце концов, миловаться надо с кем-то, и если у нее есть...
Кажется, впервые я вспомнил о Теде Берджесе - ведь она милуется с ним! Эта мысль не доставила мне удовольствия. Кстати, где он? В поле шла уборка, но его там не было, это я определил с одного взгляда.
Я пошел к его помощникам.
- Мистер Берджес на ферме, - сказали они. - Есть срочная работенка.
- Какая? - спросил я.
Они заулыбались, но просвещать меня не стали.
До фермы было идти почти милю. Всякие мысли не давали покоя, и я пытался сосредоточиться на скирде, с каким удовольствием сейчас с нее покатаюсь - единственное, в чем я был твердо уверен. Милующиеся парочки, как на смешных открытках, все еще преследовали меня; картинка возникала передо мной и оскорбляла зрение, а потом и разум. Какая глупость, дурость, клоунада, люди превращаются в шутов, надо им втюриться, втрескаться... В лучшем случае, жалкое зрелище, но кому нужна жалость? Жалеть - значит смотреть на людей сверху вниз, а мне хотелось - снизу вверх.
Я открыл ворота во двор фермы и тут же увидел Теда - он выходил из конюшни. Как всегда махнул рукой - в этом жесте и шутка, и игра, и уважение ко мне и Брэндем-Холлу; хорошее приветствие. Рука, я успел заметить, совсем потемнела от загара - тут я ему завидовал. Как-то не вязался он со всей этой глупостью; миловаться - никак на него не похоже.
- Как дела, почтальон? - спросил он.
Да, он нарек меня почтальоном. Взрослые позволяют с детьми подобные вольности. Но когда с тобой вольничает лорд Тримингем - это приятно, а насчет Теда Берджеса я не был уверен.
- Все нормально, спасибо, - с прохладцей ответил я.
Он подтянул видавший виды кожаный ремень.
- Что-нибудь принесли? - спросил он.
Я протянул письмо. Он, как всегда, отвернулся от меня и стал читать, потом убрал листок в карман вельветовых брюк.
- Хороший малый, - сказал он. На моем лице появилось удивление, и он добавил: - Не обиделись, что я назвал вас хорошим малым?
- Нет, ничего, - с постным лицом ответил я. Наверное, сейчас - самая подходящая минута; и я услышал свой голос: - Боюсь, что больше приносить вам писем не смогу.
Рот его приоткрылся, на лоб набежали морщины.
- Почему?
Я объяснил: выздоровел Маркус, теперь убежать трудно.
Он выслушал меня с угрюмым видом, всю его живость как рукой сняло. Против воли я слегка злорадствовал: замешательство, кислая мина - так тебе и надо.
- А ей вы об этом сказали? - спросил он.
- Кому? - спросил я в ответ, надеясь еще больше его смутить.
- Мисс Мариан, кому же еще?
Пришлось признать, что нет.
- Ведь для нее эти записки очень важны. Что она скажет?
Я просто стоял, переминаясь с ноги на ногу, и он продолжал напирать.
- Она не будет знать, как быть, да и я тоже.
Я помолчал, потом сказал:
- А как раньше вы обходились без меня?
Тут он засмеялся:
- Да вы, я вижу, парень не промах. Трудно было, вот как.
Такой ответ меня устроил.
- Слушайте, - внезапно добавил он. - Вы ведь ей нравитесь, правда?
- Ну... вроде бы.
- И вам приятно ей нравиться, так?
Я согласился и с этим.
- И не хотелось бы разонравиться?
- Нет.
- А почему? - Он подошел ближе. - Почему вам это будет неприятно? Какая вам разница, нравитесь вы ей или нет? Где вы это почувствуете?
Он словно одурманил меня.
- Здесь. - И моя рука непроизвольно потянулась к сердцу.
- Значит, сердце у вас все-таки есть, - заключил он. - А я уж думал, что нет.
Я молчал.
- Понимаете, - продолжал он, - если вы перестанете носить письма, ей это не понравится. И к вам она переменится, попомните мое слово. Вы же этого не хотите?
- Нет.
- Для нее эти письма важны, и для меня тоже. Мы оба ждем их с нетерпением. Это не простые письма. Она будет скучать без них, и я тоже. Может, она даже будет плакать. Не хотите, чтобы она плакала?
- Нет.
- А заставить ее плакать - много не требуется, - сказал он. - Вы, может, думаете, что она гордая и холодная, но это не так. Раньше, когда вас не было, она часто плакала.
- Почему? - спросил я.
- Почему? Ни за что не поверите.
- Неужели из-за вас? - воскликнул я, но без негодования - просто был поражен.
- Из-за меня. Но я не нарочно, честное слово. Вы думаете, я неотесанный мужлан. Что ж, так оно и есть. Но она плакала оттого, что мы не могли встретиться.
- Откуда вы знаете?
- Потому что плакала и при встрече. Ясно?
Полной ясности не было, но суть я, кажется, понял. Во всяком случае, она плакала, и при этой мысли у меня самого на глаза навернулись слезы.
Я вдруг заметил, что дрожу, - его страстность вывела меня из равновесия, он пробудил во мне какие-то непривычные ощущения, заставил произнести сокровенные слова. Он это понял и сказал:
- Вы долго шли под солнцем. Идемте в дом, там прохладней.
Я предпочел бы остаться на воздухе, потому что инстинктивно чувствовал: в темной кухне со скудной мебелью, голыми, суровыми, потрескавшимися стенами, с полным отсутствием женского тепла, которое так любят дети, его преимущество будет чересчур явным. Он сильно взволновал меня, но носить письма я все равно больше не хотел.
- Я думал, вы в поле. - Я перешел на менее, как мне казалось, скользкую тему.
- Я и был в поле, - кивнул он. - Но пришлось вернуться, поглядеть, как тут Улыбка.
- А что, она болеет? - спросил я.
- Она в интересном положении.
- Как это понять? - спросил я. - Разве она выступает на скачках? - Я знал, что лошади бывают в разных положениях на скачках; может, ее положение как раз было интересным.
- Нет, не то, - коротко ответил он. - Она ждет жеребеночка.
- А-а, понятно, - закивал я, хотя ничего не понял. Некоторые стороны жизни были для меня тайной за семью печатями, хотя многие одноклассники в эту тайну якобы проникли и не раз предлагали просветить меня. Но эти стороны интересовали меня не сами по себе, а скорее как пища для воображения. Скажем, меня очень захватывала железная дорога, относительная скорость самых быстрых поездов; принципа же парового двигателя я не понимал и понять не стремился. Но сейчас мое любопытство зашевелилось.
- А почему она его ждет? - спросил я.
- Так решила природа, - последовал ответ.
- А она его хочет? Ведь ей же больно?
- Ну, теперь у нее нет выбора.
- Так чего же она раньше думала?
Фермер засмеялся.
- Между нами говоря, - сообщил он, - пришла ей охота немного помиловаться.
Помиловаться! Меня словно ударили под дых. Значит, лошади могут миловаться, и в результате получается жеребеночек. Нет, это какая-то бессмыслица. Моя рука метнулась ко рту, кажется, в ту минуту я и приобрел этот нервный жест; застыдился своего невежества, будто физического недостатка.
- Я не знал, что лошади могут миловаться, - сказал я.
- Могут, еще как.
- Но миловаться - это же такая глупость! - воскликнул я и несказанно обрадовался. Все равно что вырвал больной зуб. Глупость в моем сознании никак не вязалась с животными. Животные - существа благородные, но уж никак не глупые.
- Вот подрастете, станете думать по-другому, - ответил он мягким голосом, каким раньше со мной не говорил. - Миловаться - это не глупость. Просто злые люди этим словом намекают... - Он умолк.
- На что? - поторопил я его.
- На то, что им самим хочется сделать. Они завидуют, понимаете? Оттого и злятся.
- Если вы с кем-то милуетесь, значит, потом поженитесь? - спросил я.
- Чаще всего да.
- А вы можете миловаться, а потом не жениться? - настаивал я.
- Вы это обо мне? - спросил он. - Обо мне лично?
- О вас или о ком-то еще. - Я ловко оплетал его сетями.
- Пожалуй, да.
Тут я на секунду задумался.
- А чтобы жениться, обязательно сначала миловаться или не обязательно?
- Вообще-то не обязательно, но... - Он смолк.
- Что "но"? - наседал я.
Он пожал плечами.
- Никакой любви не будет и в помине.
Я заметил, что слово "любовь" он произнес безо всякого пренебрежения, привычного для меня, скорее наоборот. Подлаживаться под него я не собирался, но разобраться в его мыслях было необходимо.
- А если помилуешься, а потом не женишься - это хуже? - спросил я.
- Некоторые думают, что да. Я так не думаю, - коротко пояснил он.
- А можно любить кого-то и не миловаться?
Он покачал головой.
- Это было бы против природы.
"Природа" - казалось, это слово было для него высшей инстанцией. Мне и в голову не приходило, что им можно все оправдать. Против природы! Стало быть, миловаться - по природе? Неужели? Мне всегда казалось, что это всего лишь игра, в которую играют взрослые.
- А если вы с кем-то милуетесь, потом появится ребенок?
Этот вопрос застал его врасплох. Румяное лицо пошло пятнами, резко обозначились скулы. Он глубоко вдохнул воздух, задержал его, потом с шумом выдохнул.
- Совсем не обязательно, - ответил он. - С чего вы взяли?
- Так вы сами сказали. Ваша Улыбка миловалась, а теперь у нее будет жеребенок.
- Да вы, я гляжу, смекалистый, - сказал он, подбирая тем временем подходящий ответ. - Понимаете, у лошадей все немножко по-другому.
- Почему это "по-другому"? - не отставал я.
Ему снова пришлось крепко подумать.
- Так распорядилась природа.
Опять природа! Ответ меня не удовлетворил, да и вообще не понравилась сама мысль: разве природа распоряжается нами? Он что-то скрывал от меня, и я с жутковатым наслаждением загонял его в угол.
- Может, хватит на сегодня вопросов? - не допускающим возражения тоном добавил он.
- Так вы же на них не отвечаете! - запротестовал я. - Почти ничего мне не сказали.
Он поднялся с деревянного стула и стал бродить по комнате, бросая на меня полные недовольства взгляды.
- Не сказал и, скорее всего, не скажу, - как-то обиженно произнес он. - Я не хочу забивать вашу голову чем не надо. Со временем все узнаете.
- Но если это что-то приятное...
- Да, приятное, - не стал спорить он. - Приятное, когда ты к этому готов.
- Так я и готов, - заверил его я.
Тут он засмеялся, лицо его смягчилось.
- Вы ведь уже большой, верно? Сколько, вы говорили, вам лет?
- В пятницу, двадцать седьмого, исполнится тринадцать.
- Хорошо, - сказал он. - Заключим сделку. Я расскажу, что значит миловаться, но при одном условии.
Я сразу понял, о чем речь, но для вида спросил:
- При каком?
- Вы останетесь нашим почтальоном.
Я согласился, и препятствия на этом пути сразу перестали казаться неодолимыми. Он решил подкупить меня, но в этом не было нужды. Видимо, он хотел подстраховаться, но обработка - сейчас это называется так, - которой он меня подверг, и без того возымела действие. Тед внушил мне: они с Мариан что-то значат друг для друга, и хотя я не понимал, что их притягивает - как не понимал, что притягивает сталь к магниту, - я чувствовал силу этого притяжения. За ним стояло нечто прекрасное и тайное, и это "нечто" против воли завладело моим воображением.
Не буду лгать, свою роль сыграло и обещание Теда просветить меня насчет "миловаться", хотя я понятия не имел, почему мне так позарез надо это узнать.
- Кое-что забыли, - вдруг сказал он.
- Что?
- Скирду.
Он был прав. Я напрочь о ней забыл. Она словно олицетворяла что-то такое, из чего я вырос, - детская забава в чистом виде, и больше ничего. Да, я явно остыл к скирде.
- Давайте прыг-скок по лестнице, - велел он, - а я пока напишу.
ГЛАВА 11
В субботу погода не порадовала: ртуть поднялась только до семидесяти восьми, небо заволокло облаками - первые облака со дня моего приезда в Брэндем, - и солнце светило урывками. И день этот я помню так же - отдельными кусками.
Помню разговор за столом во время завтрака. Маркус блаженствовал - завтрак ему подали в постель.
- Главное, - говорил Дэнис, - как можно скорее выбить Теда Берджеса.
Я навострил уши.
- Не сказал бы, что он у них лучший игрок, - заметил лорд Тримингем. - По-моему, такой-то и такой-то (имен не помню) - могут взять куда больше очков, чем он. Бьет он неплохо, но поле ведь кочковатое.
Я глянул на сидевшую рядом с лордом Тримингемом Мариан, но она хранила молчание.
- Как начнет пулять за линию, только держись, - стоял на своем Дэнис. - Потом попробуй их догони.
- Выловим его на дальней позиции, - сказал лорд Тримингем.
- А вдруг он перед этим наберет уйму очков?
- Если пойдет к тому, за дело возьмусь я, - ответил лорд Тримингем с улыбкой. Он был нашим капитаном.
- Я знаю, Хью, что ты хороший бросающий, очень хороший, - сказал Дэнис, - знаю это лучше других. Но если он отобьет все подачи...
- Не думаю, что это ему удастся, - неожиданно вступила миссис Модсли. - Я не сильно разбираюсь в крикете, но, помнится, Дэнис, в прошлом году ты тоже пророчил нечто подобное, а в результате этот мистер Берджес вылетел в нулях - так, что ли, это называется?
- Вылетел с нулем, мама.
- Ну, значит, с нулем.
Слова Дэниса потонули среди общего смеха - смеялись главным образом над ним, а не над миссис Модсли. Его грубоватое лицо, красивое, если не смотреть в упор, покраснело, и мне тоже стало неловко. Мы, школьники, безжалостно доводили друг друга, и это было в порядке вещей. Так гласили наши неписаные законы. Но по законам взрослых делать такого не полагалось, а я всегда стоял за законы горой.
Но уже через секунду Дэнис оправился.
- Мы ведь еще не составили команду. Кто будет запасным?
После этих слов наступила тишина. Кое-кто из сидевших за столом глянул на меня, но я не придал этому значения. Меня, конечно, интересовал состав нашей команды, я размышлял над тем, кто будет играть; но в заседаниях олимпийского отборочного комитета не участвовал.
- Да, это вопрос деликатный, - сказал лорд Тримингем и потер подбородок.
- Да, Хью, вопрос очень даже деликатный, но решать его все равно надо. На поле должны выйти одиннадцать человек, не больше.
С этим все были согласны, но никаких предложений не последовало.
- Что думаете вы, мистер Модсли? - обратился к хозяину лорд Тримингем. - У нас два кандидата на одно место, если не ошибаюсь.
Лорд Тримингем часто вовлекал мистера Модсли в разговор подобным образом, и каждый раз в этом было что-то странное: со дня приезда его светлости мне казалось, что настоящий хозяин в доме - он. Мистер Модсли, хотя и говорил мало, за словом в карман никогда не лез.
- Давайте проведем совещание при закрытых дверях, - предложил он; все мужчины поднялись и с некоторой неловкостью покинули столовую.
Я ждал их под дверью курительной комнаты (мне еще не доводилось бывать там), чтобы немедля удовлетворить любопытство и передать новость Маркусу. Совещание ужасно затянулось, я даже думал, что они вышли через другой выход, но наконец дверь открылась, и друг за другом появились мужчины, все с многозначительным выражением на лице. Я сделал вид, что оказался возле двери случайно. Последним вышел лорд Тримингем.
- А-а, привет, Меркурий! - сказал он; ему приходилось напрягать лицо, если он хотел придать ему какое-то конкретное выражение, и сейчас оно сжалось в гримасу. - Не повезло, старина. Боюсь, у меня для тебя плохие новости.
Я тупо уставился на него.
- Да. Мы не смогли включить тебя в команду, потому что Джим (это был помощник повара) играл за нас в прошлом и позапрошлом году, он неплохо бросает, и мы решили, что он нужен команде. Мисс Мариан взъестся на меня, но ты объясни ей - это не моя прихоть. Так что ты будешь двенадцатым.
Вся его речь настолько поразила меня, что вспыхнувшее на секунду разочарование тут же сменилось окрыляющим счастьем.
- Двенадцатым! - Я чуть не задохнулся от восторга. - Значит, я буду в команде! По крайней мере, - добавил я, - буду сидеть вместе со всеми?