- Ни в коем случае, - ответил он не раздумывая. - Только невежи носят школьное платье в каникулы. Это не принято. Повязывать вокруг шляпы школьную ленту и то не стоило, я уж не стал тебе говорить. И еще, Лео: не выходи к завтраку в комнатных туфлях. Такие привычки - удел банковских клерков. Если тебе уж так нравится, надевай их после чая.
Да, во многих житейских делах Маркус был не по годам опытен, так же как я - не по годам наивен. При словах о банковских клерках меня слегка передернуло - я вспомнил, что по воскресеньям отец всегда спускался к завтраку в комнатных туфлях. Но Маркус брякнул это без всякой задней мысли: я никогда не рассказывал ему о низком общественном положении отца.
- И еще одно, Лео. Когда раздеваешься, ты складываешь свою одежду и вешаешь ее на стул. Так делать не надо. Пусть лежит там, где ты ее с себя сбросил, - слуги все соберут, на то они и слуги.
Он говорил без нажима, но настолько авторитетно, что я ни на секунду не усомнился в его правоте. В вопросах моды и этикета он был для меня верховным судьей, как и я для него в вопросах черной магии. Нет, его авторитет был выше.
За чаем кто-то заметил:
- Я вижу, тебе жарко. У тебя нет никакой одежды полегче?
Я не учуял в голосе особой заботы обо мне, скорее легкое поддразнивание: вытерев лицо платком - еще не знал, что платок к лицу надо прикладывать, - я произнес в свою защиту:
- Что вы, мне совсем не жарко. Просто мы с Маркусом бежали.
- Бежали, в такую погоду? - с притворным вздохом спросил кто-то другой, и мне почудилась издевка, а она для школьника страшнее чумы; несмотря на жару я вдруг ощутил на спине холодок, в ушах зазвенело злое "повержен, повержен", а перед глазами возникли ухмыляющиеся лица.
С этого и вправду началось мягкое подтрунивание - очень и очень мягкое, упрятанное за улыбками и добрыми лицами; наверное, для взрослых это была безобидная игра, не более. Каждый раз при встрече они донимали меня: "Привет, Лео, тебе еще не жарко?", или "Сними куртку, без нее тебе будет удобнее", - этот невыполнимый совет сопровождался легкой улыбкой, потому что в те дни этикет в одежде соблюдался очень строго, и так запросто скинуть куртку было делом почти немыслимым. От этих подначек меня стало бросать в дрожь, они вспыхивали вокруг газовыми горелками и опаляли меня - я только успевал краснеть. Я снова стал объектом для насмешек, и позабытое пугающее чувство завладело мной с былой силой. Не думаю, что я был чрезмерно чувствителен; каждый человек больше всего на свете не любит, когда над ним смеются, - так подсказывает мне жизненный опыт. Люди боятся потерять лицо, не из-за этого ли возникают войны, а потом тянутся, тянутся до бесконечности? Я избегал даже Маркуса, стеснялся поделиться с ним своей бедой.
Ночью я выдумал новое заклинание. Спать я не мог: во-первых, не отпускали треволнения дня, во-вторых, абердинский терьер тоже истомился от жары, елозил по постели в поисках прохладного местечка и наконец разлегся на моей подушке. Под подушкой хранился дневник. Я осторожно вытащил его из-под спящего пса и в темноте умудрился перенести заклинание на бумагу - иначе, казалось мне, толку не будет. Заклинание получилось отличное, я сочинил его в предутренние часы, с которыми в то время еще не водил дружбы, - и оно сработало: на следующий день указатель термометра едва добрался до семидесяти семи, и на душе у меня сразу полегчало, да и тело перестало изнывать от жары.
Но мой внешний облик ничуть не изменился, и за чаем не обошлось без легкого подшучивания. На сей раз я снес его довольно стойко - ведь температура все-таки упала, а мои доброжелательные мучители, видно, этого не знали. Не знали - и продолжали терзать меня. Я не понимал, что, au fond, они проявляли ко мне интерес, а моя одежда не по сезону и вспотевшее лицо были для них поводом, чтобы растормошить меня. Меня вдвойне огорчало, что норфолкская куртка оказалась совсем неуместной в Норфолке; я-то думал, тут их будет носить каждый. Как-то я глянул на себя в зеркало: господи, до чего нелепый вид! Раньше я не обращал на свою внешность особого внимания, а тут увидел: куда мне до них, таких модных и элегантных. Тогда же впервые в жизни я осознал, что существует социальное неравенство. Я вдруг ясно понял, как мало у меня общего с этими расфранченными богатыми людьми, а место мое вообще неизвестно где. От смущения в жар бросит любого; лицо мое горело, по нему тек пот. Эх, найти бы подходящие слова, осадить их, ужалить, как умеют взрослые!
- Может, со стороны и кажется, что мне жарко, - с вызовом бросил я, - но внутри я абсолютно холоден. Я вообще человек холодный, знайте.
Тут они расхохотались, и на глаза мои навернулись слезы. Я поспешно проглотил чашку чаю и снова начал потеть. Вдруг из-за серебряного чайника раздался голос миссис Модсли. Меня словно обдало струей холодного воздуха.
- Летнюю одежду ты оставил дома?
- Нет... да... наверное, мама забыла ее положить, - выпалил я.
Тотчас до меня дошла чудовищность моих слов; это была ложь и жестокая клевета в адрес мамы - я ведь сам отговорил ее покупать мне летние вещи. А теперь выставил ее в дурном свете... и я горько зарыдал.
Наступила неловкая тишина; кто-то звякнул чашкой. Потом невозмутимым тоном миссис Модсли спросила:
- Почему ты не напишешь письмо с просьбой их выслать?
Я лишь успел проглотить слезы и не знал, что ответить, как вдруг Мариан - кажется, она ни разу не прохаживалась на мой счет - сказала:
- На это уйдет много времени, мама. Ты же знаешь, как работает почта. Сегодня четверг, самое раннее посылка придет в середине той недели. Давай завтра я возьму его с собой в Норидж и все ему там куплю. Ты не против? - спросила она, обернувшись ко мне.
Я что-то пробормотал в знак согласия. Но не успели облака рассеяться, как возникло новое, черное.
- У меня нет денег. Всего пятнадцать шиллингов и восемь с половиной пенсов.
- Это не важно, - весело отмахнулась Мариан. - Найдем.
- Нет, ваши деньги я брать не могу, - запротестовал я. - Маме это не понравится.
- Имей в виду, Мариан, что дома у него все эти вещи есть, - напомнила ее мать.
Я весь сжался, но Мариан тут же нашлась:
- А мы их ему подарим, на день рождения; вряд ли она станет возражать. Пусть у него будет две смены одежды. Когда, кстати, у тебя день рождения? - спросила она меня.
- Да, видите ли... вообще-то... двадцать седьмого.
- Что, этого месяца?
Под ее заинтересованным взглядом я как-то приободрился.
- Да. Знаете, я родился под знаком Льва, но вообще-то меня зовут не Лео.
- Как же тебя зовут?
Я заметил, что на меня смотрит Маркус, но все равно ответил на ее вопрос.
- Лионель. Только никому не говорите.
- Почему?
- Потому что такого имени нет.
Она попыталась постичь эту прихоть детского ума; но тут же сложила оружие.
- Просто замечательно, что у тебя так скоро день рождения! Мы все сможем подарить тебе что-нибудь из одежды. Это самый приятный подарок. Что, если я подарю тебе гриву?
Я нашел эту шутку очень забавной, хотя и чуть-чуть простоватой.
- Или львиную шкуру?
Я попробовал ей подыграть.
- А жарко в ней не будет?
- Вполне возможно. - Мариан вдруг стало скучно, она почти зевнула. - Значит, завтра едем, - добавила она.
- А может, - спросила ее мать, - подождешь до понедельника? Здесь будет Хью, вот и съездили бы все вместе в Норидж.
- Кто здесь будет? - переспросила Мариан.
- Хью. Приезжает в субботу. Я думала, ты знаешь.
- Хью приезжает? - вступил в разговор мистер Модсли, что делал чрезвычайно редко.
- Да, пробудет у нас до конца месяца, а то и больше.
- Ты точно знаешь, мама? - вмешался Дэнис. - Когда мы с ним виделись, он сказал, что собирается в Гудвуд.
- Вчера от него пришло письмо.
- Ты же знаешь, он гудвудские скачки никогда не пропускает.
- Видимо, в этом году пропустит.
- Не хочу спорить с тобой, мама, но почти невероятно, чтобы Тримингем пропустил скачки в Гудвуде. Знаешь, он...
- Надеюсь, скоро ты увидишь, что Гудвуду он предпочел нас... Мариан, может, есть смысл подождать до понедельника?
Я сгорал от нетерпения: что она ответит? Кто этот Хью или Тримингем, который вот-вот перебежит мне дорогу? Я сердился на него, ревновал к нему. С ним вся поездка будет испорчена. И ждать до понедельника! Но свои желания миссис Модсли выражала ясно, разве смеет кто-нибудь, даже Мариан, им перечить?
- Может, подождешь до понедельника? - повторила миссис Модсли.
Мариан ответила сразу, словно пересеклись две стальные нити.
- Норидж едва ли доставит Хью удовольствие, мама. Он знает его лучше нас с тобой. И не захочет таскаться со мной и Лео по магазинам - в такую-то жару. - Она бросила на мать озорной взгляд, но лицо последней оставалось бесстрастным. - Да и Лео к понедельнику уже переплавится в масло, и ему понадобится разве что муслиновая сумка. Но, может, кто-то хочет с нами?
Взгляд ее переходил с одного лица на другое, в нем было не приглашение, а вызов, а я во все глаза следил за ними, следил и умолял: не соглашайтесь, не соглашайтесь никто! И никто не согласился. Отказались все до одного. Я торжествовал победу - кажется, заметить это было нетрудно.
- Так мы поедем, мама? - спросила Мариан.
- Разумеется, если отцу не нужны лошади.
Мистер Модсли покачал головой.
- Только не покупай у Стирлинга и Портера, - предупредила миссис Модсли. - Мне не нравится их товар.
- Я бы поехал в магазины Челлоу и Крошея, - вдруг решительно заявил Дэнис. - Они самые лучшие.
- Ничего подобного, Дэнис, - возразила его мать.
- Тримингем иногда покупает у них галстуки, - настаивал Дэнис.
- Разве Лео нужны галстуки?
- Я дарю ему галстук, если ты купишь его у Челлоу.
Мне снова стало жарко.
- Вот что, - предложила Мариан, - пусть каждый из нас что-нибудь подарит Лео, и если какая-то вещь не подойдет, виноваты будем все мы.
- Чур, штаны из моей казны! - неожиданно воскликнул Маркус.
- Ну, Маркус!
Шутку Маркуса встретили неодобрительно, он смутился, и его мать сказала:
- Лучше их подарю я, сынок.
И удивительное дело - лицо ее вдруг стало нежным.
Мариан заявила: она должна знать, что мне требуется, для этого придется изучить мой скудный гардероб. За что же мне такая пытка? Но когда она, стройная, в платье с оборками, все-таки появилась на пороге нашей комнаты, ведомая Маркусом, страхи мои как рукой сняло, я был в восторге! Каждый предмет моего туалета она разглядывала почти с благоговением.
- Как прекрасно заштопано! - воскликнула она. - У нас никто не умеет так штопать, а жаль!
Я не стал говорить, что одежду чинила моя мама, но Мариан, наверное, и сама догадалась. Она вообще быстро разбиралась что к чему.
- Одежда, что осталась дома, - это миф, верно?
- Миф? - эхом откликнулся я.
- Ну, то есть на самом деле ее нет?
Я кивнул, счастливый оттого, что Мариан вывела меня на чистую воду, и теперь моя тайна стала нашей общей. Чудесно, чудесно! Но как она узнала?
ГЛАВА 4
Поездка в Норидж оказалась поворотным пунктом: с нее все и началось. Самую поездку я помню плохо - было какое-то счастливое упоение, оно все поднималось и поднималось во мне, стремясь, подобно шампанскому, перелиться через край. Хождение по магазинам за одеждой всегда было для меня мукой, потому что к своей внешности я относился безо всякого тщеславия - да и откуда оно могло взяться? Я никогда не связывал мой внешний облик с моим "я", а тут вдруг понял, что эта связь есть - все увидели, что мне жарко, и стали надо мной подшучивать. Значит, от своей внешности никуда не денешься? Поначалу это открытие сильно встревожило меня. Но когда в магазине Мариан стала говорить, что это мне к лицу, а это нет (сомнения были ей неведомы), когда я понял, что главное для нее - как одежда будет смотреться, а не как носиться, во мне вдруг пробудилось некое сладостное чувство, впрочем, быстро угасшее. Нет, все-таки замечательно, что я - это я; но теперь во мне шевелилось и тайное довольство моей внешностью.
Мы пообедали в гостинице "Девичья головка" на Венсум-стрит, великое для меня событие - даже при жизни отца гостиница была нам не по карману; если мы ели не дома, то в лучшем случае шли в кабачок.
Из Брэндема мы выехали рано и уже к обеду почти разделались с покупками. Переднее сиденье экипажа потихоньку заполнялось свертками, пока совсем не скрылось под ними. Неужели почти все это - для меня?
- Хочешь нарядиться сейчас, - спросила Мариан, - или потерпишь до дому?
Я и теперь помню, как при этом вопросе заколебался; но в конце концов решил растянуть удовольствие, сказал, что подожду. В своей зимней одежде я совсем не чувствовал жары, хотя, наверное, в Норидже было жарко - под вечер мы подошли к термометру, и он показывал восемьдесят три, значит, днем было и того больше.
О чем же мы говорили, если в памяти запечатлелись взмахи крыльев, яркие блики, колебание воздуха, словно мимо пролетела птица? Какое-то парение, свободный полет, легкая игра красок, едва заметная на фоне неуемных солнечных лучей?
Казалось, все дело в ее присутствии, но когда после обеда она поехала по своим делам - а меня попросила провести часок в соборе, - чувство головокружительной радости не пропало. Отчасти, конечно, и потому, что я знал: скоро увижу ее снова; но никогда я не испытывал подобной гармонии с тем, что меня окружает. Все здание, устремленное ввысь к своей знаменитой куполообразной крыше, словно выражало мои чувства; а потом я вышел из прохладного полумрака в жаркий солнечный день и стоял, задрав голову, стараясь засечь малюсенькую точку, в которой вершина шпиля вонзается в небо.
О, altitudo! Мы договорились встретиться возле памятника сэру Томасу Брауну; я боялся опоздать и потому пришел раньше; экипаж с двумя лошадьми уже был на месте, кучер в знак приветствия махнул мне кнутом. Мне стало неловко залезать в экипаж и сидеть там одному, словно он мой, и я поболтался вокруг памятника с легким любопытством: а кто он такой, этот сэр Томас Браун? Наконец на другом конце площади я увидел ее. Видимо, она с кем-то прощалась, во всяком случае, мелькнула приподнятая шляпа. Мариан медленно шла мне навстречу, минуя редких в этот час прохожих, однако долго меня не замечала. Но вот заметила, взмахнула зонтиком с пышной оборочкой и ускорила шаг.
Мое духовное перерождение произошло в Норидже: именно там я, подобно освободившейся от кокона бабочке, впервые почувствовал крылья за спиной. Я вознесся к зениту, и этот факт был публично признан за чаем. Меня встретили приветственными возгласами, словно только и ждали моего появления. Вместо газовых горелок вокруг меня взметнулись сеющие влагу фонтаны. Пришлось встать на стул и крутиться, словно планета, все обозревали мой новый гардероб и отпускали восторженные или шутливые замечания.
- А галстук ты купила у Челлоу? - вопросил Дэнис. - Если нет, платить не буду!
У него, у него, успокоила брата Мариан. Кстати, потом я заметил, что на галстуке стояло другое имя: ведь мы обошли так много магазинов!
- Смотрите, он стал совсем хладнокровным! - сострил кто-то.
- Да, - подхватил другой, - хладнокровный и свеженький, как огурчик, и весь в огуречных тонах!
Они принялись обсуждать, какой оттенок у моего зеленого костюма.
- Лесно-зеленый! - воскликнул кто-то. - А может, это явился Робин Гуд?
Эта реплика привела меня в восторг - я сразу представил, как мчусь через лесную чащу с девицей Марианной.
- Ну, а чувствуешь ты себя по-новому? - спросил меня кто-то с притворным негодованием, словно я это отрицал.
- Да, - вскричал я, - я чувствую себя другим человеком!
Это не вполне соответствовало истине. Все засмеялись. Постепенно я перестал быть центром внимания - с детьми всегда так - и неловко слез с пьедестала, понимая, что мой час миновал; но какой час!
- Иди сюда, милый, - позвала меня миссис Модели, - дай посмотреть на тебя вблизи.
Чуть нервничая, я подошел к ней - исходивший из ее глаз луч, этот черный прожектор, всегда светивший с одинаковой силой и яркостью, притягивал меня, словно мотылька. Она прикоснулась к мягкой, тонкой ткани, потеребила ее.
- По-моему, эти дымчатые пуговицы из перламутра просто чудесны, а? Да, они здесь на месте, надеюсь, твоей маме они понравятся. Кстати, Мариан, - добавила она, поворачиваясь к дочери, словно я и мои дела больше для нее не существовали, - ты нашла время купить мелочи, о которых я просила? Они понадобятся мне на следующей неделе.
- Да, мама, - ответила Мариан.
- А себе что-нибудь купила?
Мариан пожала плечами.
- Нет. Это может подождать.
- Тянуть тоже не следует, - ровным тоном произнесла миссис Модсли. - В Норидже никого не навестила?
- Ни единого человечка, - ответила Мариан. - Мы и так еле управились, правда, Лео?
- Да, правда, - с готовностью подтвердил я, позабыв о часе, проведенном в соборе.
Из врага лето превратилось в друга: еще одно следствие поездки в Норидж. Я больше не боялся тепла, наоборот, упивался им, словно изучал новое явление природы. Мне нравилось смотреть, как оно, поблескивая, поднимается с земли и тяжело повисает в густых - как-никак июль - кронах деревьев. Видеть, как благодаря теплу все вокруг замирает - или это только кажется? - и погружается в глубокую дрему. Прикасаться к нему рукой, чувствовать его на горле и коленках - теперь они открыты для его объятий. Я жаждал погрузиться в него глубже, еще глубже, утонуть в нем, казалось, все полученное мной тепло как бы складывается в копилку, оно все сильнее обволакивает меня, и скоро я пробьюсь к его эпицентру, к самому его сердцу.
Зеленый костюм с пуговицами из дымчатого перламутра и открытым воротом, так ладно сидевший на мне, легкое и гладкое белье, тонкие гетры, едва защищавшие ноги от царапин, полуботинки (предмет моей особой гордости) - все это лишь первые шаги на пути к полному телесному единению с летом. Одну за другой я сброшу с себя все одежды - неизвестно, правда, в каком порядке, хотя этот вопрос и волновал меня. Какую часть туалета оставить напоследок? Мои представления о пристойности были смутными и неопределенными, как и все по части секса; но я со всей определенностью знал, что готов сбросить их вместе с одеждой и предстать перед природой во всем своем естестве, как дерево или цветок.