* * *
Они вышли из класса втроем - Санин, Бурлак и Полудолин.
- Чаем напоишь? - спросил генерал и, закинув руку, крепко растер шею. - Жмет что-то сегодня. Одна надежда на твой чайник.
- У меня самовар, - скромно похвастался Бурлак.
- Да ну! - обрадовался генерал. - Говорил ведь кто-то - не поверил. А от самовара уезжать - просто неумно.
- Козюрин! - крикнул Бурлак. - Самовар!
Они расположились в штабе батальона. На стол вместо скатерти набросили чистую, хорошо проглаженную простыню. В глиняных плошках поставили фруктовый сахар, изюм, инжир. Появились из сусеков комбата чайные чашки Дулевского завода - широкие, веселые, расписанные золотыми цветами.
Генерал чаевничал с большим знанием дела. Он с удивительной домашностью прихлебывал чай из чашки, аккуратно брал с блюдца кусочки сахара, надкусывал, клал на место и снова прихлебывал. Лицо его, порозовевшее от удовольствия, вроде бы даже утратило часть той суровости, которая для всех делала его генералом и служила частью привычного вида, как пропыленные погоны с большой звездой.
- Кто заваривал? - спросил генерал, одновременно показывая большим пальцем, опрокинутым вниз, что просит еще налить ему чаю.
- Я, - ответил Бурлак, подвигая чашку к кранику. - Что, плохо?
- Наоборот. Так хорошо, что майора тебе можно было и раньше присвоить.
- Большим начальникам хорошо шутить, - сказал Бурлак, обращаясь к Полудолину, - им что…
Санин отставил чашку и засмеялся.
- Большой начальник? А ты их видел, больших-то? Какая у меня машина - знаешь? А больших начальников делает большая машина. Представляешь - черпая громадная бандура. Открывается дверца - как ворота.
Садишься, кладешь щеки на плечи. И повезли тебя. По асфальту. Может, забыл, как мы с тобой на Чарикаре в арыке ползали? Или такого не было? Ценю деликатность. Тактичному майору жить легче. А я забыть не могу. При генеральском-то достоинстве носом в тину…
- Не было ничего такого, товарищ генерал, - успокаивающе сказал Бурлак. - Замполит человек новый, невесть что подумать может. Плохо это.
- Я уверен, он человек думающий. Вот ты ему и подкинь материал для размышления. Пусть осмыслит привратности бытия.
- А почему я подкидывать должен? - спросил Бурлак с сомнением.
- Слыхал, что ты реалистично тот случай изображаешь.
- Треплются, - сказал комбат решительно. - Один раз как-то по свежим следам рассказал. Давно было.
- И теперь расскажи. Пусть не стареет история в памяти. Чего стесняться? Был ведь факт, как его отрицать? Все равно ведь когда-нибудь просветишь замполита. Не может быть, что умолчишь. А так при мне хоть выражения выбирать будешь. Короче, рассказывай.
- Я ведь тогда и про песню, - сказал Бурлак, бросая какой-то неизвестный Полудолину козырь.
- Все как есть, - подтвердил генерал. - Только сперва подними руку. И как там это: "Клянусь говорить правду, одну только правду…"
- Было это на чарикарской "зеленке", - сказал Бурлак, обращаясь к Полудолину. - И сложилась обстановка, что с меня генерал Санин стал снимать стружку. Не грубо, а мастерски. Тоненько. Можно сказать, этак бархатно. Для шлифовки натуры. Стояли мы под раскидистым ореховым деревом. Вдруг как жахнет! Метрах в пятнадцати…
- Будет тебе пугать, - перебил генерал ворчливо. - Я себя убедил, что метрах в восемнадцати было. Теперь ты уже ближе кладешь.
- Виноват, - сказал Бурлак. - Жахнуло, как товарищ генерал говорит, метрах в восемнадцати. Сверху на меня листья ворохом посыпались. Но стою. Меня ведь строгают. С места сойти не имею права. Вдруг гляжу, генерала нет. Не успел сообразить, где он, слышу, вторая мина подвывает. Я как был, так с ходу и нырнул вниз головой. В арык. Сверху - жах! Поднимаю голову: товарищ генерал позицию рядом держит. Вид, я скажу…
- Ты не стесняйся, не стесняйся!
- Нет, товарищ генерал, я про себя. Это не так опасно. А ваш портрет, боюсь, испорчу. Короче, я был хорош. Арык неглубокий. Воды в нем воробью по колено, а грязи - лошади по пузо. Вот и влип в эту жижу по горло. Ползаю, а поверху мины лупят. Был бы один, а то рядом начальство. Можно сказать, товарищ генерал меня отшлифовал до блеска, а я на его глазах снова в грязь.
- Но-но, Бурлак, - строго заметил Санин, - не хами. Излагай только суть событий.
- Так вот, лежим мы, значит, рядом, а генерал вдруг говорит: "Вылезу из этой ямы, отмоюсь, штаны поглажу и сажусь писать в Верховный суд заявление". Я не сразу понял и спрашиваю: "На кого и по какому поводу?" "А на тех наглецов, - это генерал говорит, - которые сочинили песенку "Как хорошо быть генералом". Я их к ответу привлеку". Я говорю: "Уже поздно. Народ ее вовсю распевает". - "Ничего не поздно. Важно справедливость восстановить. Если не засудят, то хоть слова изменить заставят". "Как?" - спрашиваю. "А пусть поют: "Как нелегко быть генералом…"
- Надо же! - смеясь, сказал Санин. - Говорили мне - не верил. Думал, присочиняет Бурлак. А он и в самом деле упомнил, как было. Ну-ну!
Санин помолчал, хитро поглядывая на комбата. Потом обратился к Полудолину:
- Слушай, замполит. Только по-честному. Не возникает ли у тебя мнение, что Бурлак немного завидует своему генералу? Впрочем, разве ты признаешься?
- Отчего же, - сказал Полудолин. - Думаю, в генералы он не прочь.
- Законное желание, Бурлак. Если без шуток - одобряю. И все же не рвись раньше времена. Выигрыш от этого невелик.
- Плохо верю, - сказал Бурлак скептически.
- Не веришь? Тогда покажу по пунктам. Во-первых, выигрыш. Получишь по сравнению с полковником двадцать рублей прибавки. Не больше, можешь поверить. Проигрыш - двухсотпроцентный рост расходов. Сам понимаешь, приходят гости к тебе - это одно. Придут к генералу Бурлаку - другое. Тут расстарайся, а себя покажи. Иначе скажут - генерал-то скряга. Во-вторых, сколько у тебя племянников? Двое? Станешь генералом - появится еще пятеро. Как пить дать. Могут найтись и внебрачные дети. Нет таких? А я разве сказал, что есть? Говорю: могут найтись. Для молодых генералов это типично. Я сам два письма получил. Почти одинаковые: "Не вы ли мой отец?" Правда, аллах миловал. Оба претендента оказались чуть постарше меня. Пойдем дальше. Впрочем, не пойдем. Ты холостой, и тебя это не заинтересует.
- Я женат, - сказал Полудолин. - Так что уж, пожалуйста, удовлетворите любопытство.
- Дальше проигрыши по жене. Одно дело - полковница. Ну, кто-то может из вредности назвать подполковницей. Ерунда! А вот когда станет генеральшей!.. Моя супруга сразу разницу уловила. Говорит: раньше благозвучней было: райская птица, полковница, секретарица. А теперь - серая мыша, парикмахерша, маникюрша…
- Почему же секретарица? - спросил Полудолин. - Секретарша.
- Э нет. Секретарица - жена секретаря. А секретарь секретаря - секретарша.
- Ясно.
- Раз ясно, поговорим о деле. На подготовку вам два дня. Используйте их с толком. Дарбар - орешек крепкий. Там, судя по всему, какие-то страсти у духов разгораются. Надо их пресечь в корне.
- Сделаем, товарищ генерал, - сказал Бурлак. - Разве вас мотострелки подводили?
- На то и надежда. Ты у нас фигура заметная. Не возгордишься, если одни факт доложу?
- Думаю, нет.
- В одном из душманских донесений о тебе писали: "Этот сипасалар только для маскировки носит знаки турэна".
- Турэн - капитан, знаю. А сипасалар?
- Это военачальник. Не командир, а именно военачальник. К примеру, меня они так еще не называли.
- Назовут. Все еще впереди.
- Смотри, какой добрый сипасалар! А может, мне хочется, чтобы назвали спасаларом?
- А это что? - спросил Полудолин.
- Это куда скромнее, просто - полководец. Все трос засмеялись.
Потом комбат и замполит проводили генерала до машины. Уже садясь в нее, Санин пожал руку Бурлаку:
- Помни, майор, главное для тебя и твоих орлов - дожить до Дарбара.
- Постараемся, - ответил Бурлак и посуровел: - Нелегко это, но приказ есть приказ.
- Ну, ни пуха!.. - И генерал захлопнул дверцу.
- Он меня удивил, - сказал Полудолин, когда машина отъехала. - Это что, задача - дожить до Дарбара? Сказано, будто пионерам на уборке картофеля: убрать отсель досель, но не перетрудиться. Чтобы животики не заболели. Я так не привык. Мы воюем, и жертвы неизбежны.
- Оставь! - сказал Бурлак строго. - Сейчас об этом некогда. После всех дел поговорим.
Шайтан огня
КИШЛАК УХАНЛАХ. РАЙОН ДЕЙСТВИЙ БАНДЫ ХАЙРУЛЛОХАНА
Красивый гнедой жеребец, тяжело переступая стройными ногами, нес на себе мрачного седока в шелковой черной чалме.
Саркарда Хайруллохан, главарь душманской группировки, был с утра зол и гневался на окружающих по пустякам.
Огромный, грузный, как деревянная колода, из которой у колодцев поят баранов, он сидел на коне, разопревший от съеденного час назад мяса, и сопел, ощущая, как бродят внутри его соки и газы.
Лицо у Хайруллохана корявое, будто вылепленное скульптором, который поленился доработать свое творение до конца - убрать грубые мазки, разгладить морщины. Густые брови охватывали подлобье широкой черной дорожкой, не оставляя привычного пробела на переносице.
Низкорослый, широкогрудый, он сидел на коне, раскорячив кривые ноги, непривычные к пешему ходу. Свои короткие пальцы саркарда украшал массивными перстнями с камнями-печатками. Он любил дышать на них, потом тер о полу одежды и, отставив руку, любовался игрой камней.
Кроме пристрастия к еде и дорогим камням, все меньше оставалось у Хайруллохана радостей в жизни. По ночам ему снились кошмары, и он вспоминал тех, чью кровь пролил, как воду, кого приказал зарезать, замучить, сжечь. Но чем чаще ему вспоминались жертвы, тем более жестоко он относился к другим, кто попадался ему в руки. Так новой кровью старался он смыть с рук запекшиеся пятна старой.
Не ладилось и со здоровьем: обжорство и излишества давали о себе знать. Без того не очень опрятный, жирный и перхотливый, он пропах острым запахом мочи и пота, и люди, с которыми ему приходилось иметь дело, только из страха не отходили от него подальше и не зажимали нос.
Сейчас, въезжая в родной кишлак, где его знали и помнили с детства, Хайруллохан принял вид царственный, надменный.
Он сидел на коне вольно, слегка избоченясь. Левой рукой небрежно держал повод, правой, с плетью, опирался о бедро. Слева и справа от него гарцевали верные подкопытники, готовые по первому знаку бить, убивать, казнить своих и чужих, правых и виноватых.
Из затхлого тупичка, зажатого между дувалами, на дорогу выкатилась шаром рыжая лохматая собачонка. Заливисто лая, она бросилась наперерез лошадям. Конь Хайруллохана дернулся, фыркнул. Личный телохранитель саркарды Хамид, ехавший справа, повел рукой.
Грянул и прокатился по уличному коридору раскатистый выстрел. Собачонка, отброшенная ударом пули, ошалело взвизгнула и в последнем своем мучении опрокинулась у серого камня, что лежал вблизи дувала.
Никто не проронил ни слова.
По кишлаку ехали хозяева. Ехали карать и миловать. Каждая собака должна была знать и свято помнить об этом.
Хайруллохан признавал только силу. Да и как он мог поступать иначе?
Закон гор - сила. Значит, надо всегда быть сильным. Хочешь видеть себя первым, будь сильнее других, не уступай ни в чем никому. Он понял это раньше многих других и ушел со своими людьми к американцам.
Переговоры с ними вел открыто, не таясь. Там, в Пакистане, он сказал мистеру Каррингтону прямо: "Вот я, вот мои люди. Мы умеем многое. Дайте нам оружие. Подкиньте денег. Признайте мою самостоятельность в рамках своих планов. Не позволяйте другим бекам раздавить меня".
Всю силу мускулов он превратил в напористость. И добился своего. Мистер Каррингтон понял - другого такого подручного найти будет не просто, даже если очень пожелаешь.
Своими жестокостями Хайруллохан наводил на местное население дикий ужас. Его звали Хайрулло-Табар - Хайрулло-Топор. Узнав об этом, он втайне возгордился таким именем. Считал, что только жестоких властителей народы возводят в своей памяти на пьедестал величия.
Какой царь, шах, король, какой полководец добрый и великодушный остался в памяти людской, записан в книги истории? Нет, таких Хайрулло не знал. Правда, он и не читал многого в своей жизни, но уши его всегда были открыты. И ни одно доброе имя в них не вошло, ему не запомнилось. Врезались в память, будили чувства только воспоминания о жестоких и безжалостных. О тех, чья слава замешана на крови, кто в равной мере резал и лил без сожаления кровь врагов и тех, кто считался его друзьями. Таких вот и помнит история. От Искандера Двурогого, великого завоевателя мира, до этого… с черными усиками, звали его, кажется, Гитлер…
И все же одна только жестокость не помогла Хайруллохану воздвигнуть себе тот трои, о котором он так мечтал. Сколько ни старался - кровь из зубов! - а выбиться в лидеры душманского движения не смог. С порога, где начиналась лестница в большую политику, ступени устилал ковер из долларовых бумажек. А их в таком количестве у саркарды не имелось. Было кое-что, но не сравнить с тем, что мог затратить на свои авантюры Гульбеддин Хекматиар или Сайед Ахмат Гилани, будь прокляты имена этих пожирателей трупов! Ожиревшие на крови и наркотиках, эти богачи никому не позволяют пробиться вверх, встать с ними вровень. Те, кто хоть чем-то прогневал вождей, исчезают мгновенно и бесследно.
В окружении Гульбеддина все определяет умение плести интриги, наушничать, святошествовать и, конечно, подстилаться половиком перед вышестоящими.
Со злобой думая о тех, кто попирал его, Хайруллохан сам насаждал вокруг себя угодничество, пригревал пресмыкавшихся, безжалостно карал самовольных и самостоятельных.
Паук есть паук, и когда ему в сеть не попадаются мухи, он готов сожрать собрата, явившегося в гости.
Хайрулло был пауком думающим. Он предвидел, что его могут смять, и, размышляя о будущем, в последнее время тревожился все больше. Те, кого душманы долгое время считали мухами, все более походили на ос, защищающих родное гнездо. Их все опаснее и опаснее становилось тревожить.
Недавно в кишлаке Друнд жители встретили огнем группу людей Хайрулло. Пять человек было убито, десять ранено. Саркарда, узнав о случившемся, хотел сам пойти в Друнд, огнем и мечом покарать дерзких строптивцев, но ему доложили, что в кишлак направили отряд правительственных войск. Кару пришлось отложить.
Больше всего в этой истории Хайруллохана бесило то, что оборону против его мужахидов в Друнде организовали женщины. Это они встретили огнем и отбили его отряд.
В кишлаке Смец босяки-крестьяне задержали его разведчиков и передали царендою.
"Мухи" все больше ощущали силу и сопротивлялись. Может быть, все же верна пословица, гласящая, что Афганистан - улей, где много злых пчел и мало сладкого меда?
Раздражало, даже приводило в бешенство Хайруллохана и то, что в последнее время люди, приходившие из Пакистана и передававшие поручения из душманских центров, все меньше считались с его собственными интересами. Вчера, к примеру, прибыл с той стороны сам полковник Исмаил, человек, облеченный большим доверием американцев. Не допуская никаких возражений, он потребовал от саркарды активизировать действия и взять Дарбар.
- Вы его возьмете, - говорил полковник Исмаил. - В это верят наши американские друзья. С вашим искусством такая операция - сущий пустяк.
"Я возьму, - думал Хайрулло, - и останусь совсем один, без войска. Грош цена погонщику, который теряет свой караван".
Они долго спорили и торговались.
Полковник Исмаил обещал пополнить отряд в случае больших потерь.
Хайруллохан клялся, что ему дорог каждый его мужахид и пополнение ничем не восполнит его скорби по потерянным соратникам.
Полковник Исмаил обещал саркарде вдвое увеличить личный приз, который полагался победителю в случае успеха.
Хайрулло согласился принять пополнение, но сказал, что сомневается в успехе операции.
Тогда полковник Исмаил бросил на чашу весов еще одну гирю. Он сказал, что действия саркарды поддержит род Абдулл Кадыр Хана, который до сих пор занимал нейтральную позицию.
Хайрулло понимал, что от его согласия или несогласия мало что зависело в планах, которые излагал полковник Исмаил. Стоит лишь отказаться от подчинения, и ты человек пропащий. Гульбеддин и другие вожди найдут способ убрать ослушника.
Саркарда согласился, выторговав все возможное для себя. Но на сердце покоя не было. Будущее беспокоило Хайруллохана. Более того - пугало.
Всадники, миновав тесную улочку, выехали к дукану.
Любой дукан - не просто торговая точка в глухом кишлаке. Это прежде всего центр общения местного населения, кладезь окрестных сплетен и международной информации.
Выбираясь из домов, окруженных крепостными стенами высоких дувалов, афганцы идут прежде всего в дукан. Там встречаются знакомые со знакомыми, туда заходят приезжие, привозящие известия издалека.
Из дуканов выползают и стелются по кишлакам "миш-миш" - деревенские сплетни. Здесь рождается общественное мнение, и порой не так-то просто бывает распознать, что его формирует не кто иной, как хитрый дукандор - фигура не менее значащая в иерархии местных персон, чем сам мулла.
Духовный настрой в кишлаке во многом зависит от того, какую политику проводит дукандор, какие убеждения он исповедует.
Зариф, дукандор кишлака Уханлах, был мучеником собственной зависти и неумеренной жадности. В ином случае ему бы посочувствовали, но вряд ли можно найти змею, которая пожалела бы мышь. А Зариф был для всех истинным аспидом.
В родном кишлаке он всех опутал кольцами, всех сосал, беспощадно вытягивая последние соки. Он пользовался властью денег, которые у него водились, беззастенчиво и жестоко. Мог пустить по ветру строптивого должника, но мог и бросить подачку оказавшемуся в нужде батраку, с тем чтобы еще крепче опутать его долговой кабалой.
Но как бы ни поступил Зариф, слава о его справедливости передавалась из уст в уста. "Конечно, - говорили близкие дукандору угодники, - Зариф покарал босяка Азамата, но разве он не назвал благодетеля гиеной?"
Приходилось всем остальным, слушающим такие слова, кивать с одобрением: "Да, нехорошо поступил Азамат. Нехорошо. А Зариф справедлив!"
Попробуй не кивни при таком разговоре, не поддержи хвалу - Зарифу доложат немедленно. Стоило ли испытывать судьбу и гневить сильного, если Азамату все равно ничем не поможешь?
Дехкане-базгары не любили, но боялись Зарифа. Зариф не любил, но боялся базгаров. Боялся и не терпел он и Хайруллохана. Не терпел и в то же время понимал: сгинут душманы - ему самому конец.
О том, что саркарда со своими дарамарами въехал в кишлак, Зарифу стало известно раньше, чем Хайрулло достиг дукана.
Дукандор встретил гостей у входа в свое заведение. Он низко поклонился Хайруллохану, прижимая обе руки к животу. Распрямившись, поднял круглое как блин лицо, расплылся в угодливой улыбке.