Еще в сенях услышал Никифор голос Семена, открыл дверь, опешил. Юлий Васильевич сидел на нарах и хвалил белого адмирала - дескать, грамотный он, хороший человек, а зверства и насилия без его указания.
- Врешь! - кричал Семен. - Были указания.
Увидев Никифора, Юлий Васильевич стал поправлять изголовье, ворошил долго старую шубу, но все-таки лег, уступил жизни. "Да и как не уступишь, - вздыхал Никифор, - коли не дает она никакова выбора".
- Не колдуй у порога! - зашумел на него Семен. - Говори слова в полную силу, чтобы слышно было.
- Про жизнь я думаю, Сеня. Дерзкая она, выбора не дает человеку.
- И выбирать нечево! Бороться надо за счастье рабочих и бедных крестьян.
- Скорее, за счастье людей, - подсказал Юлий Васильевич.
- Ты про Колчака расскажи! - закричал Семен на офицера. - Про ставленника. Какой он добрый да ласковый!
- Гражданская война рождена ненавистью, молодой человек.
- Ненавидь, твое дело. А зачем красноармейцам руки ломать и тело резать? Глаза выкалывают, сволочи! На части мелкие рвут. Матвея, тять, помнишь? На каторге мужик был, все казематы прошел. А что говорил? Ненависть, говорил, наша святая, мы и в ненависти люди, а не звери алчные.
- Таких, как Матвей Филиппович, немного, - сказал Никифор, - по нему мерять людей нельзя. - И предложил поесть, пока сумерки не густы.
- Поесть можно, - согласился Семен. - Только несерьезная пища булиён твой. Наскрозь проходит, в брюхе не задерживается.
- Зато наварист, больному да хворому лучшая еда, - защищал птичий суп Никифор, а сам думал, что булиёном одним не прокормишься, за сохатыми надо идти.
Добыл он из печки суп, налил в чашки. Одну оставил Юлию Васильевичу, а с другой пошел к Семену. Подавая ему чашку, спросил, не болит ли рана?
- Нет, вроде. А чую, тять, шевелится в ней мохнатый зверек. Смешно даже, щекотно.
- Значит, мясом живым обрастает. Сейчас еда главное, всем лекарствам начальник! Надумал я, Сенюшка, в лес сбегать.
Никифор сел на кровать, обнял сына легонько - за день, сказал, обернусь. Не сумлевайся. Дорога известная. До Чучканских болот логами все, нигде ветром не хватит, а там рукой подать.
Семен дохлебывал суп, стучал ложкой.
- Бывал я в тех местах, Сеня. Внизу осинник мелкий, сосняки по угорам.
- Потемки надоели, тять, пятый день лежу, а луны нет. Куда она, к черту, девалась?
Никифор промолчал - счастливому да здоровому, думал, луна ни к чему, а хворому, несчастному, все не так. И солнце не в меру горячее, и дождь чересчур мокрый. Александра, бывало, к столу с книжкой сядет и читает сердито, как в других землях люди живут, едят часто, но помалу, и женщин уважают…
- Уснул, тять?
- Старое вспомнил. Мамка твоя любила книжки читать, мелко написанные. Зима, бывало, на улице, ночь ветреная, в трубе нечисть копошится и воет.
- Темный ты, тять. Неграмотный. По законам природы щели в трубе имеются. Ветер норовит в щели пролезть, оттово и вой происходит. Но днем веселее. Помню, венгерца ранили под Шишами. Деревня такая есть, на горе стоит. Перевязываю венгерца, а он кричит: "Утро давай, товарищ! Не хочу ночь!"
- И я замечал, Сеня. Хоть неминуема ночь и известна всем с малого возраста, а не привыкли к ней люди.
- Ну, и черт с ней!
- Не скажи, Сеня. И без ночи нельзя. Отдыхает человек ночью, силу копит, чтобы дальше жить.
Замолчал Семен, спать, видно, захотел. Собрал Никифор посуду, унес к печке, но мыть не стал, у шестка топтался - в сиротские зимы, думал, сохатые неподалеку, на Безымянке кормились, а нынче студено…
- Не спишь, офицер? Ответь: за какие провинности мобилизованных обозных мужиков белые расстреливают?
- Я не расстреливал.
- Неизвестно!
- Пискуна, Сеня, помнишь? - спросил сына Никифор. - Вынянчил он тебя, можно сказать.
- А мамка?
- Мамка, само собой. Она родительница. А Пискун, то исть Куприян Лукич, чужой. Он тебе песню пел про Казань-город. Одна была песня у Куприяна…
- Комиссаром мог быть, - сказал Юлий Васильевич, посмеиваясь.
- Объясни, контра, свое рассуждение! - потребовал Семен.
- Зачем же так! Бестолково и грубо…
- Слышишь, тять, как офицер заговорил!
- Господа, Сеня, к мягким словам привыкли. Обходительность любят. В малолетстве ты неспокойным был, ревел часто. Куприян Лукич, бывало, возьмет тебя на руки и поет, как гуляет хмель по татарскому базару, выхваляется, что все его, хмеля, любят и почитают, свадьбы без него не играют, мужики без него не дерутся…
- Песни, тять, не рассказывают.
- Так оно, - согласился Никифор. - Только не мастак я петь, фальшь получится.
- А ты помычи сначала, изнутри распойся. Я бы послушал, тоскливо лежать.
Вздохнул Никифор, подумал - придется петь, а то опять спорить начнут, правдой друг друга колоть, как вилами.
- Готовишься, тять?
- Готовлюсь, - ответил Никифор, рубаху одернул, вышел посередь избы и запел: - Как во славном городе Казани, на широком татарском базаре, в лапоточках хмелюшко гуляет…
- Напева держись! - кричал Семен ему. - Выговаривай чище!
В лапоточках хмелюшко гуляет,
Сам себя хмель выхваляет:
"Нет меня, хмеля, лучше,
Нет меня, хмеля, веселяя.
Сам царь-государь меня знает,
Князья и бояре почитают.
Без меня, хмеля, свадьбы не играют,
Малых ребят не крещают.
Без меня мужики не дерутся,
Без меня, да эх, мир не правят…"
Распелся Никифор, ногу поднял, чтобы в нужном месте притопнуть, и потерял песню, забыл, как дальше поется.
- Не горюй! Завтра допоешь, - обнадежил его Семен.
Отстать сразу от песни не легко оказалось. Топтался Никифор посреди избы, пробовал запевать с разбегу - без меня, кричал, мир не правят! Эх, да не правят, эх, не правят, эх, не правят…
- Напрасно стараетесь, уважаемый, - сказал Юлий Васильевич. - Провал памяти. Дело обыкновенное.
"Не вовремя она провалилась", - подумал Никифор. Хотел на годы сослаться, ведь немало лет прошло с японской войны, можно и забыть, как Пискун пел. Но вспомнил, что и в молодости не боек был.
Заворочался Семен на кровати, обругал белого пулеметчика за неудобную рану.
- Тяжело, Сеня?
Семен не ответил. Хоть и ругал парень офицера, в грош не ставил, а беспомощности своей стыдился. По нужде ходил тайком. Посудина, надо сказать, позволяла. Приспособил Никифор для такого дела старый туесок, береста звук скрадывала.
Вынес Никифор туесок на улицу, постоял на крыльце, послушал, как лес шумит к непогоде, и вернулся в избу.
Юлий Васильевич поговорить настроился, с нар встал. Никифор сказал ему, что с утра за сохатым пойдет, а к Чучканским урочищам не близкий путь, двенадцать верст без малого, тяжело будет не спавши.
- Привязывай! - вздохнул Юлий Васильевич. - Заслужили.
Никифор залез под нары, нащупал стояк березовый…
Привязал Никифор господина офицера, постоял над ним и пошел спать на печку. Расстелил зипун, бросил в изголовье катанки и лег, радуясь теплому месту. Засыпая, думал - не захотели ярославские мужики народного счастья, вот ведь каторжные.
Глава восьмая
Серый выл. Никифор торопился к нему, а проснуться не мог. "Подожди, Серый, подожди, - уговаривал он волка, - моментом соберусь, подожди". Но волк его ждать не стал, промелькнул в елушках и скрылся. Хоть и понимал Никифор, что сон снится, а все равно горько было. "Серый, - кричал, - где ты, Серый?".
От крика своего и проснулся, сполз с печки, долго сидел полусонный и разбитый у порога - много ли, думал, прожито, и пятидесяти нет, а здоровьем расстроился, как худая гармонь. На жизнь все валить - совесть не дозволяла. Всякая жизнь была. Пяток лет совсем добрых наберется. Вспомнил, как первую зиму коротали. Пискун после лечения ушел на заработки. Остались они втроем. Александра не сразу к бабьей работе привыкла. Помогать пришлось. Зимой служба позволяла. Объездчики наезжали редко. Лесопромышленники к нему не лезли, речек больших поблизости не было, одна Безымянка, по ней много не сплавишь - мелка и извилиста. Копошился он дома. За коровой ходил, Сенюшку нянчил, к жене присматривался. Александра жила, как батрачила. Грустила часто.
Масленицу дождались, блины ели без радости, сидели за столом, будто чужие. Никифор стал сказку рассказывать, как наехал Егорий на змея лютого, зверя страшного, изо рта у змея огонь валит, из глаз искры сыплются, шерсть дыбом стоит. Не дослушав сказку, Александра рассердилась на деревенских - дескать, и выдумать ничего толком не могут, какая у змея шерсть!
Весной Сенюшка на ноги встал, заковылял, маленький, по избе. Александра не удивилась - нечего, сказала, ахать, дворянское семя сказывается…
Никифор в лес ушел, на вольный воздух. А через неделю сам оконфузился. Вышел на проталину, над головой небо чистое, морщинки нет, белые березы в сини купаются. Стал он березам кланяться - радуйтесь, пел, березы живые, к вам девушки идут, пироги несут! Пел да приплясывал, белые березы славил. Оглянулся - жена с пихтовым веником на пригорке стоит и смеется.
Домой пошли вместе. Александра руку ему дала. Не удержался Никифор, заревел, березы жалеючи, тяжело им, бедным, в зиму студеную без теплой ласки.
Вечером Александра пришла к нему - замерзла, говорит, согрей березоньку. Сначала он к стене жался, боясь дорогого человека обидеть. Но Александра совсем близко подвинулась, обожгла телом и разбудила мужицкое желание. Схватил он ее по-дикому, навалился, как боров. Вывернулась Александра, легонько по щеке шлепнула и учить стала, как за женой ухаживать - нельзя, дескать, сразу набрасываться, подготовку надо дать, согреть тело лаской, а душу словами. Образованных похваливала, женщин они не мнут и не пичкают, потому как знают, что женщине любовь нужна для такого дела, внутреннее к человеку расположение.
Пристыдила Александра его, а желание не сняла. Мужем он стал, как все прочие люди. Утром долго на жену глядел, удивлялся, что ходит она тяжело, на пятки ступает. Про походку он скоро забыл. Другая жизнь началась. Мягче характером стала Александра. Заботилась о нем, про здоровье справлялась - теперь, говорила, родные мы, Никиша, навек. И он старался услужить ей. Из лесу домой торопился. Она встречала его со светлым лицом, довольная. Сказывала, какую работу не успела сделать. Вдвоем да в согласии любое дело в руках горит. Быстрехонько управились. Вечером Александра книжки ему читала и рассказывала, как в старину люди жили.
Правду сказать, не шло ему впрок учение. Всю весну дождей не было. Пожары начались. Лесообъездчики с ног сбились, сторожа из лесу не выходили. Новый лесничий стращал каторгой - гари, шумел, нужны вам для покосов, не бережете лес, чурбаки неотесанные, поджигателям мироволите!
Спьяну сболтнул новый лесничий или попугать хотел, а народ заволновался. Стали искать виновных. Стражники мужиков обвиняли в поджогах. Мужики обвиняли социалистов - они-де внутренние враги, в очках ходят и папироски курят.
Никифор в поджоги не верил, но лес без присмотра не оставлял, уходил из дому до солнышка, возвращался поздно. Александра жаловалась, что живет без разнообразия, одна кругом, поговорить не с кем. Ей разговоры были нужны, лесничему - поджигатели. А писарь совсем несуразное требовал - фонтаны, говорил, надо строить в Казенном лесу, как у французских королей.
Никифор всех слушал, всем угодить хотел и до того запутался, что писарю цветы в букете принес. Герасим Степанович цветы взял и посоветовал мокрую тряпицу к голове прикладывать. Попрощаться бы с писарем и домой шагать, как раньше, бывало, а он ни с того ни с сего закричал и ногами затопал. Герасим Степанович из конторы его вытолкал - на воздухе, сказал, проветришься и в ум войдешь, нетопырь косолапый.
На улице Никифор шумел и ругался, селу кулаком грозил, а сам к лесу пятился. В лесу под елку залег, как покусанный зверь. Но лежал под елкой недолго. Хотя настоящей силы еще не было и глаза видели нечетко, все-таки встал, побрел к дому. Брел, как пьяный или слепой, а к знакомому роднику вышел. Попил, студеной водой умылся и стал думать, что у всякого безобразия должна быть причина, скажем, жаркое лето - любой ошалеет в духоте да под зноем с утра и до вечера. Вину на лето свалил - пошел ходко. К Безымянке спустился, родные места увидел и затосковал, будто не с рассветом из дому ушел, а давным-давно…
Заворочался Юлий Васильевич, спросил, скоро ли утро? Никифор промолчал, ответишь - ночь, считай, кончилась, сам себе уже не хозяин, новому дню надо служить. А ведь с того жаркого лета счастье в его жизни обозначилось…
Перед петровым днем Пискун явился, трезвый и в суконном костюме. Обрадовался Никифор ему, как родному, побежал баню топить. Александра тоже довольная суетилась, самовар ставила и накрывала на стол. Перед чаем Пискун про котомку вспомнил, достал подарки. За столом про бедных мужиков расспрашивал - дескать, должны они вскорости себя понять и силу свою объявить всенародно.
Никифор о своем горе поведал: лес, как порох, а разве везде поспеешь?
Пискун успокоил - не тревожься, сказал, леса жгут, сволочи, в трех губерниях по случаю бракосочетания царской дочери с бранденбургским принцем. Александра не поверила, но спорить не стала, на сенокос разговор свела, дескать, чем корову кормить, трава в логах мелкая, а на шутёмах и вовсе нет? Пискун и тут скоро рассудил, подмигнул Сенюшке - не горюй, дескать, без молока не оставим.
За столом да после бани любое дело простым кажется. А косить вышли - хоть караул кричи, нету доброй травы, осока и та пожелтела. Кое-как воза три накосили, стожков наставили, что копен. Никифор и сену радовался, и женой любовался. Удивила она его, гребла и копнила с ними, за хозяйством смотрела, Сенюшку обиходила. Все успевала. Пискун только головой качал - ну и ну, говорил, твое счастье, Захарыч, не промахнулся.
Отсенокосились, отдохнули денек, Пискун котомку стал собирать - дескать, пора, хозяин заждался, с пермяками я лес для завода рублю, тринадцать копеек сажень, в шалашах живем, не приведи господи!
Ушел Пискун на заработки и унес сухое лето. Дожди начались, долгожданные. Никифор успокоился, не убивался на службе, к обеду домой шел, в теплую избу.
Незаметно зима подкатила. На покрова упал снег на задубевшую землю и не растаял. Темнеть стало рано, после паужны лампу зажигали. Александра к столу садилась, книжку читала, как обидел барин девушку черноглазую, одним словом, девичество ее не поберег, а потом опомнился, стал у девушки прощения просить, дескать, не я виноват, а несправедливая жизнь, ты, говорит, в ней вроде товару, а я покупатель… Дальше читать Александра не стала, книжку Сенюшке отдала. Он картинки выдрал, обиженную девушку сжевал, а барина веретешком истыкал. Правду сказать, Никифор сам парню веретешко подсунул.
С книжкой расправились, зажили по-семейному. Вечерами Александра вязала или шила и напевала тихонько. Никифор про лес Сенюшке рассказывал, что все в нем на своем месте стоит, и одно от другого зависит, скажем, елка наперед сосны не приживется, потому как неженка, и тепло ей подавай, и питья досыта. Сенюшка лепетал "тятя" и к бороде ручками тянулся. Никифор отворачивался, надсадно кашлял и вытирал кулаком счастливые слезы.
С Василия Капельника весной запахло. В избе не усидишь. Никифор уходил на службу ранехонько, глухари еще драку не начинали.
В роменном лесу снег глубокий, ни единой проталины, а землей пахнет и банным дымом! Неделя прошла, другая - и проталины появились. Зашумели ручьи, задурила Безымянка, на луговины полезла.
Весна прошумела быстро. Не успели оглядеться - трава поднялась, заалели ягоды на угорах. Надо к сенокосу готовиться, литовки отбивать. Когда на душе спокойно - и жизнь плавно катится. Дни в недели складываются, месяцы - в годы. Бывало, явится Пискун к сенокосу, начнет новости выкладывать, одна страшнее другой. Александра его одернет - раскаркался, скажет, ворон, спугнул день светлый. Никифор тоже слушал Пискуна осторожно, не всему верил, жизнь на равновесии держится, на одном горе не устоит. А на поверку вышло - пустое думал. Сам без горя жил, оттого и храбрился. Привыкать стал к счастью своему, на жену, случалось, покрикивал, чтобы крепче еще в своем счастье утвердиться. В село ходил редко, Александра и вовсе в селе не бывала - не к чему, говорила, людям глаза мозолить, забыли про меня, и слава богу. Но человек - не птица небесная, без хлопот жить не умеет. Иной раз Сенюшка с разговором к матери, она отмахивается - некогда, дескать, скотина не кормлена, не поена. А то вдруг учить парня начнет, буквы ему показывает и сердится без причины - жива, говорит, не буду, а Сенюшку в гимназию помещу! Никифор не спорил с ней - пусть тешится, а про себя думал, что смешно человек устроен, на много лет вперед загадывает, а завтрашнему дню не хозяин…
Так и вышло. На другой день лесообъездчика встретил, узнал, что война началась. Решил в село сбегать, война - дело не шуточное. По пути в церковь заглянул. Отец Андрей на себя не похож, ярый, в рясе путается и с амвона грозится - дескать, поразит врагов рыскающих православное воинство, как господь поразил ефиоплян перед лицом Асы…
Из церкви пошел переулками - не хотел с тестем встречаться.
В конторе многолюдно было, объездчики и кондуктора на диванах сидели, а сторожа - на корточках у стены.
Герасим Степанович счеты на весу держал и костяшками щелкал - первое, говорил, не хлебный японцы народ, рисом кормятся, а второе, башку бреют, до весны, надо полагать, продержатся, а там мир запросят.
Домой Никифор пришел ночью, про войну рассказывал неохотно, дескать, воюют помаленьку в далекой от нас стороне, на самом краю державы.
Александра гороховый кисель принесла - ешь, сказала, не расстраивайся, наше дело стороннее, Сенюшка мал, на войну его не погонят.
На том и решили, свои хлопоты ближе, чем война чужая.
А весной, как березам одеться, слух прошел, будто генералы, царем поставленные, воевать не умеют, гоняют солдат без толку по каменным горам. Заволновался народ. У винных лавок мужики шумели - опозорили, дескать, Россию чиновники да генералы, дуй их в лапоть, уж какой человек японец, тля безбородая, и тот верх берет! К счастью, сенокос подоспел, горячее время. Поумнее, которые, угомонились. Про скотину вспомнили.
Никифор день-другой подождал и вышел косить один. Пискун появился на третий день, вечером, злой, растрепанный, кричал, что самая пора тряхнуть толстопузых и царство свободы установить! Косить, однако, пошел, на густую траву матерился, но работал споро.
Управились до дождей, зеленое сено поставили. Пискун в бане мыться не стал - некогда, дескать, размываться, злоба душит, и революционное пламя в душе горит.
Никифор в пламя не верил - старая запойная болезнь, думал, гонит его в село. Но ошибся. Через день объездчик зашел, поел, похвалил хозяйку за пироги и сказал, что велено всем в контору собираться, бунтуют окрестные мужики, лес самовольно рубят.
Никифор вышел из дому с вечера, чтобы утром на месте быть. Шел по холодку, не торопясь.