* * *
Прежде чем выступить с полком гусар, личной охраной и ополченцами в поход, король вновь наведался в храм.
– Колдун все еще у себя в келье? – спросил он настоятеля.
– Смотрит в огонь.
– Почему он в храме, если не признает наших молитв и не признает самих храмов?
– Здесь он лечит. Здесь же получает подаяние. Не божьим же духом ему, Ваше Величество, питаться… – смиренно объяснил настоятель – пышущий здоровьем толстяк, которому в ближайшие десять лет вряд ли понадобится какое-нибудь зелье, кроме хмельного.
– Ладно, пусть делает, что ему заблагорассудится. Поговори с ним. Скажи Мачуру, что король позволяет ему ехать в Варшаву. Мы подыщем ему келью при моем дворце.
– Предложить-то я предложу, да только он не согласится.
– Не тебе знать и решать, – взглянул король на настоятеля так, что тот мгновенно прикусил язык и отправился к Мачуру. Вот только долго ждать себя не заставил.
– Оказывается, Мачур знал, что вы придете, Ваше Величество, поэтому даже не стал выслушивать меня. Сказал: "Я свою келью нашел. Пусть король теперь ищет свою".
– Так и сказал?! Какая наглость! И это – ответ королю?! В таком случае я сам поговорю с ним.
– Стоит ли вам выслушивать то, что способно оскорбить достоинство не только короля, но и самого терпеливого, смиренного монаха? – попытался настоятель спасти их обоих: колдуна – от гнева короля, а короля – от гнева колдуна. Ибо еще неизвестно, чей страшнее и мстительнее. Но это ему не удалось. Немного поколебавшись, король все же решился войти в пристанище затворника.
– Ты был прав, божий человек. Я выступаю в поход. Пришло сообщение, что шведы готовятся высадить свои войска на нашем побережье.
– Чтобы к весне занять все Поморье, – подсказал Мачур. – Но ведь ты, правитель, пришел не для того, чтобы сообщить о том, что от меня же и услышал.
Короля покоробила непочтительность колдуна. Но что поделаешь? Человек, который видит дальше любого из смертных и которому смерть подвластна куда больше, чем сама жизнь, может позволить себе даже такое непочтение.
– Настоятель уже наверняка сказал, что я жду тебя в Варшаве. Лучшая келья столицы или апартаменты лучшего дворца… Прожить остаток дней своих можно ведь по-разному, разве не так?
Мачур отвел взгляд от огня, выдернул из ниши в стене факел и, не церемонясь, осветил лицо Владислава IV. При этом король мог видеть его до презрения снисходительную улыбку.
– Когда ты, земное величество, вернешься в столицу, то обнаружишь там столько врагов, сколько не успел сокрушить за всю свою походную жизнь. Так что тебе будет не до какого-то там колдуна. И потом, стоит ли навлекать на себя гнев иезуитов, которые слишком нетерпимы ко всему, что не укладывается в их представления о мире и церковном ордене?
– Но ты слишком много знаешь, чтобы оставаться здесь.
– Знаю даже, что прикажешь убить. Только я сумею опередить тебя. Сам уйду.
– Ошибаешься, колдун, я не собираюсь подсылать к тебе убийцу. Ты многое сделал для меня.
– Не заставляй уличать тебя во лжи. Это недостойно короля. Как недостойно и его подданного. И вообще, не теряй времени. Твое появление на поле боя будет воспринято солдатами как одно из чудес света. Король все-таки…
– Запомни, отшельник, я жду тебя в Варшаве. И еще…Скажи, чем я могу отблагодарить тебя за лечение и за пророчество.
Мачур вновь мстительно рассмеялся.
– Посоветуйся со своим "черным человеком".
– Кого ты имеешь в виду? Какого еще "черного человека"?
– В твоей свите есть один "черный человек". Тот, которого собираешься подослать ко мне.
Король с минуту стоял, молча глядя в огонь. Ему жаль было лишать жизни человека, который только что спас его. Но в то же время Владиславу страшно было оставлять на этой земле человека, способного предсказывать судьбу короля. Никто на этой грешной земле, ни один подданный, ни один чужестранец, не имеет права определять век и судьбу своего монарха, поскольку самим Богом завещано, чтобы монарх определял судьбу своих подданных. Что не одно и то же.
Владислав прекрасно понимал, что его враги – настоящие враги – находятся не там, среди высадившихся на Поморье шведов, а в столице. И даже здесь, в свите. Они идут по его следу, словно волки, выжидающие, когда жертва окончательно обессилеет. И, конечно же, воспользуются пророчеством Мачура в борьбе против короля. Вот почему никто не имеет права предсказывать судьбу монарха. Каждый, осмелившийся сделать это, должен быть с благодарностью казнен. "С величайшей благодарностью…" – с улыбкой повторил эту мысль правитель Речи Посполитой.
– Что-то в твоих предсказаниях сложилось не так, Мачур. Не собирался я ни казнить тебя, ни обращаться к "черному человеку", который действительно есть в моей свите. Но поскольку ты привык к тому, что все пророчества – без исключения – сбываются, не стану огорчать тебя. Король потому и король, что способен воплотить в реальное бытие самые страшные и странные предсказания любого из подданных ему колдунов.
– Вот это уже по-королевски. Но, прежде чем появится твой "черный человек", хочу, чтобы ты знал: ко мне уже являлся один… "черный человек". Не тот, которого собираешься натравить на меня, а другой. И просил сделать так, чтобы из этого городка твой кортеж выезжал уже облаченным в траур. Как видишь, я этого не сделал.
– Вижу. Признателен. Даже умирая, буду благодарить тебя. Но своим признанием ты лишь утвердил меня в намерении прислать к тебе своего "черного человека". Колдун, отказавшийся служить королю, не имеет права служить кому бы то ни было, кроме Господа Бога.
8
Едва взойдя на правый берег Днепра, Карадаг-бей выстрелом из пистолета отсалютовал будущему вождю восставших казаков. В ответ прозвучали выстрелы казачьих пистолей. Однако Хмельницкий потом еще долго стоял на возвышенности, глядя в подзорную трубу вслед растворяющимся вдали очертаниям татарских конников, словно бы ждал, что последует еще что-то такое, что объяснит странность визита Карадаг-бея.
Но проходили минуты, всадники давно скрылись за возвышенностью, и продрогший полковник вынужден был вернуться к своему, казавшемуся сейчас таким уютным, шалашу, недопитому кувшину вина и собственным раздумьям.
Перед польским королем и коронным гетманом [24] Потоцким он пока еще не представал ни атаманом восставших, ни врагом короны и государственным преступником. А значит, еще было время и возможность оставить остров, прорваться в Варшаву, из которой его никто не изгонял, и, добившись аудиенции короля, вновь вернуться под знамена реестрового казачества. Если же столица Речи Посполитой встретит его слишком враждебно, можно отправиться во Францию, к казакам Сирко и какое-то время прослужить под женственной рукой Анны Австрийской в качестве оловянного солдатика юного Людовика XIV.
Хмельницкий понимал, что решать и решаться нужно сейчас. Если он пробудет в этом лагере еще пару недель, то к весне сюда потянутся тысячи казаков, беглых крестьян и прочего люда. И сюда же коронный гетман двинет все имеющиеся на территории Украины войска.
"Вообще-то ты считал, что выбор сделан еще тогда, когда было принято решение отправиться на Сечь, – упрекнул себя Хмельницкий, подозревая, что все его размышления вызваны неуверенностью, сомнениями, стремлением отказаться от призрачной славы атамана восставших, ради более устроенной жизни генерального писаря реестровиков. – Но ведь не каждому дано стоять перед выбором: начинать великую войну, которая захлестнет все земли между Балтийским и Черным морями, или же отказаться от нее, – попытался оправдать себя полковник. – Думать надо даже тогда, когда извлекаешь саблю, чтобы наточить ее. Какая же мудрость требуется человеку, решившемуся извлечь из ножен меч целого народа?"
– К нам опять гости! – объявил Тимош, откинув войлочный полог шалаша.
"Как же он окреп за последние месяцы! – с затаенной отцовской любовью осмотрел полковник на своего сына. – А ведь еще и шестнадцати не исполнилось. В казаки, а тем более в сотники, конечно, рановато. Но сотником-то его признали сами казаки. Так что теперь главное – уберечь его, не отдать первой попавшейся польской сабле".
– Кто там на сей раз?
– Снова татарин, похоже, гонец Карадаг-бея.
– Великий правитель Тавриды вспомнил о недопитом вине, – проговорил генеральный писарь, выходя вслед за сыном из шалаша.
Достигнув берега, татарин сошел с коня и, преклонив колено, уставился на Хмельницкого, словно пес в ожидании пинка.
– Кто ты и зачем прибыл сюда? – по-татарски спросил полковник.
– Карадаг-бей приказал, – тотчас же поднялся с колена татарин. Роста он был среднего, однако могучая грудь и удивительно широкие плечи подсказывали, что человек этот должен был обладать огромной физической силой. – Когда пойдешь в Крым, тебе обязательно понадобится проводник. Так вот, этим проводником буду я, Кизим. Меня еще зовут Перекоп-Шайтаном.
– Почему Карадаг-бей вдруг решил, что я собираюсь идти в Крым? – удивился Хмельницкий.
– Он так решил, – твердо ответил Перекоп-Шайтан. – А мне приказано помочь тебе дойти до Бахчисарая, иначе тебя и твоих аскеров могут изрубить еще на Перекопе.
– Знаешь наш язык?! Значит, успел побывать в плену у сечевиков?
Перекоп-Шайтан недоверчиво взглянул на Савура, давая понять, что не хотел бы распространяться о своих достоинствах в его присутствии. Едва заметным движением головы Хмельницкий отослал своего адъютанта и направился к шалашу. Татарин покорно последовал за ним.
– Если ты приставлен ко мне Карадаг-беем как лазутчик, зажарю на этом же костре, вместо конины.
– Можешь делать это сейчас же, полковник, – склонил он огромную, бритую, пергаментно-желтую голову. – Человек, выполняющий такую миссию, как я, не может не быть лазутчиком. Но если вместо казни угостишь меня куском конины, поскольку я голоден, как шакал, то скажу, что буду служить тебе так же праведно, как вынужден служить Карадаг-бею.
– Праведно служить двум противникам?
– Но каждому – по-своему…
"С такой наглостью ты у меня долго не послужишь", – мысленно пообещал Хмельницкий, что, впрочем, не помешало ему усадить татарина на то место, где еще недавно восседал его повелитель, угостить кониной и вином из того же кувшина, который, очевидно, все еще грезился Карадаг-бею.
– И все же ты хотел сказать мне больше, нежели сказал, Перекоп-Шайтан, – вновь обратился он к проводнику по-татарски.
– Но не больше того, что пожелаешь услышать, повелитель. Я – воин, и служу тому, кто, мудро повелевая, щедро платит, а, щедро заплатив, мудро повелевает.
– Так кто же повелевает тобой сейчас, Карадаг-бей? Перекопский правитель мурза Тугай-бей? Нет? Станешь утверждать, что сам Бахчисарайский правитель?
– Тебе я буду служить, помня милость Лаврина Урбача, который когда-то отпустил меня из плена и приказал служить тому, кому он прикажет.
– Ты знаком с Лаврином?!
– С сотником Урбачем, который ходил когда-то в походы с атаманом Сирко? Конечно, знаком.
Хмельницкий с трудом возродил в своей памяти смуглое, с навечно запечатленной на нем хитринкой, лицо Лаврина Урбача (Капусты), зато куда легче вспомнились сказанные когда-то сотником слова: "Было бы брошено семя. Наше дело – засеять Дикое поле своим казачьим семенем, а что из него произрастет – об этом пусть заботится Господь".
– Но ведь Урбачу нечем платить тебе.
– Когда татарин, вместо большой добычи, возвращается домой с собственной головой – это тоже немало. Среди твоих аскеров Урбача нет?
– Пока нет.
– Значит, он где-то неподалеку. Не дошел еще или же на какое-то время задержался у поляков.
– Скорее все еще во Франции.
– Нельзя тебе начинать восстание, пока рядом нет Урбача. Этот человек видит значительно дальше, чем летит стрела, поэтому реже хватается за лук, а чаще – за ум. Сейчас тебе нужны глаза и уши в каждой из столиц, в каждом пограничном городе. Разве есть человек, который бы наладил разведку лучше, чем это делает Лаврин со своими людьми?
– Хорошо, татарин, бери свою конину и иди к моему джуре. Он определит, где тебе ждать своего часа. Но постоянно помни об этом костре, Перекоп-Шайтан.
Татарин равнодушно взглянул на костер. Ему уже столько раз угрожали – кто кострами, кто колом, и только самые снисходительные – виселицей.
– А ты, полковник, помни, что нам предстоит трудный путь в вотчину хана и что выступаем через три дня.
– Это ты так решил, что через три? – саркастически уставился на него Хмельницкий.
– Ветер подул с моря, а значит, завтра потеплеет. Вот уже два дня в степи держится гололед. Кони падают, люди падают, – проговорил татарин, поднимаясь. – Если выступим через три дня, к Перекопу подойдем по мягкому снежку, из-под которого станет выбиваться трава. Будут сыты кони, будем сыты и мы.
– А главное, к тому времени Тугай-бей будет предупрежден, что из Сечи прибывают послы к хану.
– Ты, как всегда, прав, полковник. Гонцы Карадаг-бея уже в пути.
9
Выйдя из храма, Владислав IV тотчас же приказал разыскать тайного советника Вуйцеховского и прислать к нему.
Коронный Карлик предстал перед королем таким, каким представал всегда: с ног до головы – в черном, в низко надвинутой на глаза черной шляпе с черным пером.
"Как же Мачур, сидя в своей келье, узнал о существовании тайного эмиссара и тайного палача? – вновь удивился король прозорливости таинственного колдуна-отшельника. – Если даже я на какое-то время забыл о его существовании". Коронный Карлик двигался как бы отдельно от королевского кортежа. Он сотворил свой собственный кортеж из двух карет (во второй ехали его агенты), трех повозок с продовольствием и десяти королевских гусар охраны.
– Я не знал, что вы тоже отправились со мной в этот скорбный путь, – сказал Владислав IV. Он сидел в карете, откинувшись на спинку сиденья, и Вуйцеховский даже не мог видеть его лица.
– Счел своим нижайшим долгом, Ваше Величество. Как раз в такие дни рядом с правителем должны находиться люди, которым он мог бы доверять больше, чем самому себе.
Коронный Карлик стоял у подножки кареты, посреди январской лужи, со шляпой в руке. Маленький, непритязательный, почти жалкий на вид… – он не казался от этого королю менее зловещим. Как же ошибались обычно те, кто принимался судить об этом человечке, исходя из его мизерного роста, из совершенно неприметной внешности! Как жестоко они ошибались!
– Вы уже знаете о том, что шведы вновь решили испытать военное счастье.
– Знал об этом еще неделю назад. Мои агенты сообщали обо всех приготовлениях, хотя они держались в строжайшей тайне. Как теперь стало известно, шведы высадятся на небольшой косе, где остались старинные рыбацкие причалы. Черный Замок они считают шведским владением, подаренным некогда польским королем в вечную собственность шведскому королевству.
– А что было на самом деле?
– Когда стремятся во что бы то ни стало заключить очередное перемирие, начинают раздавать даже могилы.
– Вы правы, – тяжело вздохнул Владислав. – Сам не единожды раздавал их…
– И вот сейчас благородные руины этого замка понадобились шведам только для того, чтобы сотворить сотни новых… руин.
– Теперь я сожалею, что столь долго не замечал вашего присутствия в эскорте, господин Вуйцеховский.
– Вся моя жизнь, Ваше Величество, состоит из того, что вначале меня не замечают, а затем сожалеют об этом. Вы уж простите верного королевского слугу за откровенность.
Король плотнее укутался пледом и перевел взгляд с Вуйцеховского на храм.
– И по поводу храма вы тоже оказались правы.
– Знаете, кто коротает в нем свои дни?
– Божий человек, Мачур, который, оказывается, давно знает о вас и также давно ненавидит.
– Если уж знает, то, конечно, ненавидит, – спокойно согласился Коронный Карлик.
– Он отказался переезжать в Варшаву и служить мне.
– Что монаху-отшельнику делать в столице, а тем более – при королевском дворе? Вся философия, весь мир отшельника – в его одиночестве и в его молчании. Но стоит ли огорчаться? Он вполне может служить вам и здесь, если только прикажете.
– Этому человеку приказывать будет слишком трудно. Давайте решим так: вы останетесь у храма, мой тайный советник. Что вы станете советовать этому колдуну, меня не интересует. Но к тому времени, когда я с победой вернусь из Поморья, о Мачуре в этих краях должны забыть.
Как только эти слова были произнесены, лицо Коронного Карлика озарила мстительная, лукавая ухмылка.
– Забыть о Мачуре?! – спросил он тоном наемного убийцы, который дает понять, что такая услуга будет стоить дороже, чем они предварительно договаривались.
– Помнить должны только о том, что в храме сотворил молитву перед победным сражением сам король Владислав Великий.
– Ибо это святая правда. А что касается Мачура, то уверен, что он уже давно догадывается, что его ждет.
– И завтра же отправляйтесь в Варшаву. Пошлите тайных гонцов к Потоцкому и Хмельницкому. Мне нужно знать, что происходит сейчас в моих южных воеводствах.
– Они уже посланы, Ваше Величество. Еще неделю назад. Предвижу, что выступление казаков представляет сейчас куда большую угрозу, нежели этот странный поход шведов.
10
"Прошу вашей ласки и господнего милосердия, чтобы вы – люди одного Бога, одной веры, – как только я стану приближаться к вам с войском, приготовили оружие – ружья, сабли, коней, стрелы, косы и копья – для защиты древней веры нашей греческой, – диктовал Хмельницкий Савуру, который представал теперь еще и в ипостаси кошевого писаря. – Больше всего запасайтесь порохом, а также словом и деньгами для дел, о которых мы сообщим вам позже. А если узнаете или услышите от приезжих о чужеземном войске, которое король собрал против нас, немедленно давайте знать и предупреждайте нас…" [25] .
Полковник взял подсвечник и, слегка пригнув его над листом, над которым трудился сотник-писарь, внимательно перечитал написанное.
– Мудро пишешь, – похвалил его, словно Савур сочинил все это сам, а не "каллиграфил" под его диктовку. – Саблей всяк сможет, а вот словом – только избранные Богом.
"Мы познали немало вреда и обид, – продолжил полковник творить свой универсал, – от ляхов и всяческих панов, которые нарушили наши права и с презрением относились к нашему Войску Запорожскому, из-за чего Украина наша, и слава, и божьи дома чуть было не погибли; и святые места, и тела святых, которые до сих пор, благодаря воле божьей, лежат на отведенных им местах, чуть было не лишились славы…".
– Как думаешь, сотник, отзовутся?
– Должны отозваться.
– Мы ведь им правду говорим. И так, словно не своими, а божьими устами вещаем.
– Уже завтра усадим всех наших грамотеев, размножим это послание и разошлем с эмиссарами во все концы Украины.
– А люди, эмиссары эти самые, готовы? Они подобраны, проверены?
– Сотник Лютай [26] подбирает. По-моему, он знает в этом толк, старый вояка.
– Саблей его сам Бог одарил. Умом тоже не обидел. Так что пусть мудрит.
Хмельницкий подошел к небольшому окошку. Оно оказалось насквозь промерзшим, и лишь утихающая вьюга напоминала о том, что за ним – продуваемый ветрами островок, казачьи шалаши и шатры, да скрытый подо льдами Днепр.