Заглушая радостное возбуждение, старался стрелять хладнокровно, но теперь не гонялся за одиночками, а очередь за очередью прошивал межвалунье, тормозя контрабандистам перебежки.
И повар зачастил. Теперь-то хватит огнезапаса. Теперь, главное, не подпустить слишком близко.
У нарушителей - своя забота. Крик Кула они тоже слышали. Прикинули, не успеют раньше заставы на перевал и, значит, нет резона лезть дуром. Важно бы без потерь отступить. А те, первые, пусть уповают на милость Аллаха и на милосердие пограничников.
В общем, когда Кокаскеров с бойцами поднялся на перевал, вступать в бой ему уже не было нужды.
- Да, сердце тогда подсказало. Неладное почувствовало.
- Не одно сердце благодари. Сработал верный анализ обстановки.
- Верно. Сердце щемит, а я думаю: что долго никого нет? Может, думаю, обманули? Оставил старшину и половину бойцов, а сам на заставу. Да, чуть-чуть нас тогда вокруг носа не обвели. Сейчас даже стыдно. Ты молодой пограничник был, тебе простительно, а я?
- Что казниться? Былое быльем поросло. И, помнится, там все же пошли.
- Что пошли. Пыль в глаза, чтобы без подозрения остался тот, кто дал нам информацию, - помолчал немного и продолжил философски: - Все повторяется. Через много лет. Обязательно повторяется. Нельзя, чтобы быльем поросло прошлое. Помнить его нужно. И учитывать.
Сколько пудов соли они вместе выпотели, сколько волнений, неприятностей и радостей пережили, а сошлись, вроде бы и не о чем вспомнить. Два-три оставивших след события - и все. Остальное - мелочи жизни, превратности судьбы. Впрочем, это естественно. Что нам в данный момент кажется важным и беспокойным, через годы теряет значимость, если не забывается вовсе, то переходит в разряд мелкоты, не стоящей внимания.
И только война!.. Да, она никогда, особенно для тех, кто^видел ее в лицо, не уйдет из памяти. Там каждый миг рядом, совсем близко, находилась смерть. Чаще неожиданная, никчемная, командиром даже не запланированная. Шальная. Тут у друзей языки развязались, память повела их каждого своей тропой, и это свое, сокровенное, было интересно другому. Хотя, казалось бы, говорили о говоренном прежде (свои жизни они давно поведали друг другу), но и на сей раз находились новые детали, новые акценты - и это естественно, ибо осмысление прожитого идет постоянно.
- За Родину на смерть шли, за Сталина. Его именем поднимали полки в атаку на танки и пулеметы. Наш отряд его имя носил. Партизанский отряд имени Сталина. Звучало. Гордились мы тем именем. Право на главенство среди других отрядов оно давало. А теперь стыдно о том вспоминать. Вон что открылось, - с грустью говорил Кокаскеров. - Самых жестоких тиранов Востока переплюнул. Всю страну, все нации превратил в рабов-поденщиков. Съежившись жили, боясь не только камчи, которая над каждым висела, а и пули. Петли. Сталину все подражали: бас-карма, предрик, партийный секретарь района, области. В этом, я думаю, его главное преступление. Породил себе подобных. Забыть о нем надо. Черным замазать имя его и всех, кто рядом с ним был, кто потакал и помогал…
- Так и станется, Рашид. Осрамят Сталина, как и следует за его деяния. Осрамят, но вычеркнут главное: народное преклонение вождю, как святому. Нигде, ни в книгах, ни в кино не встретишь сейчас главный лозунг войны: "За Родину! За Сталина!" И в том, Рашид Кулович, великая ошибка. Трагедия, я бы сказал, нации. Да-да, трагедия. Что, стыдно признаться, что с именем тирана шли на смерть?! Конечно, проще всего вычеркнуть из памяти все то, что было, в угоду своей совести, своему спокойствию, и начать славословить новому вождю. Большущее дело сделал Хрущев, великое, открыв нам, да и всему миру, глаза. Только чем он лучше Сталина? Кровь, правда, почти не льет, но души губит, землю губит, армию подсек, погранвойска обкарнал, а мы - штурмуем высоты коммунизма с его именем на устах. Вот бы и сопоставить прошлое, не искажая его в угоду себе, а оголяя всю глубину трагизма, да сделать вывод… Тогда только толк будет. Сможет подняться до такого нация, станет здоровой. Не сможет, так и будем под камчей, как ты говоришь, жить, - вздохнул трудно и продолжил с еще большей грустью. - В Сибири я вырос. Травы по пояс. Земли не мерено. И пахотной, и выпасов, и парового клина. Так нет, на леса в атаку пошли с именем Хрущева на устах. Заливные луга - под плуг, выпасы - под плуг. Все под кукурузу. Сотни тысяч молодых людей лепят на субботниках торфоперегнойные горшочки, понимая, что делают глупость несусветную, но вдохновенно все же рапортуют: "… миллион горшочков готов!" Вот в чем, Рашид, трагедия. Нет разума народа, есть разум одного. Ничего не изменилось после Сталина. Ничего!
- Страшно говоришь, Владлен-ага. Сел, выходит, на иноходца - не щадит отца. Одно не совсем понятно мне… У нас извечно говорили: "Народ правду говорит", "Народная молва могущественна". Выходит, кривдой живет народ. Здесь мы одно говорим, на партсобраниях или на митинге - другое. Куда делось могущество народного слова? Народной воли?
- Растеряли. Вместе с честнейшей частью народа растеряли. В гражданскую. В коллективизацию. В годы репрессий. В отечественную. И теперь теряем. Теперь, правда, не так. Теперь - на пенсию. Как Костюкова. Тысячи таких, Костюковых, честных и преданных делу, заточены в своих квартирах, а предавшие их, быстренько приспособились: вместо Сталина кричат Хрущев. И правят делами.
- Нет, не все подлецы…
- Естественно. Одного я знаю. Дружу с ним. Генерал Игнат Семенович Заваров. Повстречался я с ним в час нависшей над батареей смерти. Спас он батарею. Потом мы вместе оберегали переправу через Волгу. Не каждый час бой. Удавалось посидеть за чайком. Но дружбы у нас тогда не сложилось. Он во мне чуть ли не врага народа разглядел, когда я стал убеждать его, что ратная слава дореволюционной России достойна уважения и почитания, а пограничные войска охраняют границу по так называемому российскому варианту. Воспитан так был Заваров. Все, что до революции, все очень плохо, все негодно. Искренне верил, что только гений Сталина позволил нам выбиться из нищеты и сменить лапти на штиблеты. Побоялся я ему тогда сказать, что в словарях российских прежних веков вообще слово лапти не попадается, а массовой обувью лапти стали только после революции. Сейчас он сам это знает. Теперь он о многом судит реалистично, не как ортодокс. Приспособился? Нет. Обрел другую веру. Веру в правду. Искренне и твердо обрел. Я уверен, что Заваровых в стране нашей - сотни тысяч. Я уверен, что найдет наш народ силы и заявит о своем разуме. Когда? Не очень скоро. Быть может, не при нас. Но свершится. И горе тем, кто держит народ в хомуте и зашоренным. Я им не завидую.
- Вздохнет народ - жди бурю. А если едины будем, то и гору в порошок сотрем.
Помолчали. Да и говорить им оказалось вроде бы больше не о чем. Окончился, вроде бы, вечер воспоминаний. На очень грустной ноте. Лишь на будущее надежда. А сами они, выходит, не борцы. По мелочам только свою линию проводят, а в крупном - идут по воле воли. Как в том, только что родившемся анекдоте. Заполняет коммунист анкету. Там вопрос: "Колебался ли в поддержке генеральной линии партии…" К их позиции вполне бы подошел подобный ответ.
Выговорившись, сидели они молча. Не спешили в приготовленные им постели. Им было хорошо вместе. Даже сидеть молча.
Но разве свойственно человеку долгое молчание? Кокаскеров прервал молчание? Грустной и совсем неожиданной для Богусловского мыслью:
- А я не знаю, где мои фронтовые друзья. Встретить друга-солдата в доме, разве об этом не мечтает каждый фронтовик. А у меня так? Тех, с кем начинал войну, нет никого. Уцелело нас в бою всего ничего. Все в плен попали. Оттуда кто вернулся?! Это мне чудо помогло. Воловиков Иван, комиссар отряда, пропал куда-то. Как в тыл отправили раненого, так и - все. Акимыч, начтыла, недавно умер. Бывал у меня в гостях. И я у него. А Темник ни слова о себе. Страшно. Жизнь ему село спасло. Забыл что ли?
- Может, погиб. Вернулся на фронт и - погиб.
- Кто знает…
Скоро. Совсем скоро узнают они, что так Темника и не пустили на фронт, пытаясь какое-то время распознать, виновен ли тот в отравлении генерала Богусловского, но подозрения так и остались подозрениями, достоверных фактов не смогли собрать, документы нужные не попадались, а год за годом шел, острота событий сглаживалась, и в конце концов дело с пометкой "не раскрытое" списали в архив. Пошла потихонечку-помаленечку карьера военврача Темника. Не прытко, но и не так уж вяло. Темник уже возглавлял крупный военный госпиталь. Совсем недалеко. В Ферганской долине. Но если наши забыли о подозрительном прошлом Темника, и запись в анкете: "… командовал партизанским отрядом с… по…" приобрела великий авторитет, то там, за кордоном, он не исчез из картотеки фрица-щеголя, и теперь тот намеревался, уже служа другой разведке, заставить Темника работать на себя. Это было очень заманчиво, ибо начальник госпиталя располагал важнейшими сведениями о дислокации частей и подразделений солидного приграничного региона, а при старании он мог заполучить данные и о новом вооружении, о новой технике, об оборонной промышленности. Он вполне безопасно на многие годы мог бы стать надежным резидентом. К нему и пробивалось "окно" на границе. С помощью Мейиримбека.
Снова завязывался тугой узел, распутывая который, будут ломать головы многие люди и в первую очередь Богусловский с Кокаскеровым. Собственно, они уже начали его распутывать, хотя пока еще не представляли, с чего начать. Главная их забота пока что была элементарной: не дать узлу затянуться еще крепче. Завтрашняя поездка служила тоже этому главному делу.
Уже стояла глубокая ночь на дворе, пора соснуть хоть несколько часиков, но еще один вопрос хочет обговорить Владлен Михайлович с Рашидом Куловичем. Вернее, попытаться все же уговорить друга принять предложение бека и начать с ним игру. Выискивал Богусловский весь вечер удобный момент, но все он не удавался. А теперь уже ничего не оставалось делать, кроме того, как идти в лобовую атаку. Так и поступил.
- Рашид, твой отказ вступить в игру сильно повлияет на твою карьеру. Подожди, не гневись. Послушай. Ты остался в войсках по просьбе моей и Костюкова и сколь полезен оказался твой шаг. Согласись и теперь. Для пользы дела.
- Владлен-ага, когда говорит комитетчик, я его понимаю, когда взбрыкивает начальник политотдела, переросший майор, я его тоже понимаю, а тебя - нет! Тогда, когда вы просили, решал я сам, теперь решает мой отец. Кул решает.
Пойти против его воли я не могу. А карьера? Пойду подпаском к Кулу. Разве пасти скот не благородно?
- Уволить тебя не уволят, мы не дадим. А выше…
- Я отсюда никуда не собираюсь уезжать. Здесь я буду охранять границу. Здесь! И даю тебе, Владлен, слово: посланцы Мейиримбека не пройдут. Пока я жив. Даже если не восстановите Сары-Кизяк.
- Восстановим. Обязательно. А теперь хватит. Пошли спать. Всего ничего осталось до выезда.
И верно. Их разбудили на рассвете. Несколько минут на сборы и - в столовую. Перекусить на дорожку. В ней светло. Целых две семилинейные лампы. Во всей красе предстал старшина-сверхсрочник Богусловский. Ничем не отличишь от заведующего складами: пузцо на ремень прет, холеные полные руки, хоть и плотен еще, но уже пробивается пышная рыхловатость, не так заметная под кителем, но прорисовавшаяся в гимнастерке. Вот что делает с человеком форма. Рашид Кулович в голос расхохотался, разглядывая друга.
- О! Аллах, - скажет моя мать Гулистан, когда увидит тебя. Был, как архар, стал как…
Не уточнил, на кого похож генерал. С другом тоже нельзя нахальничать. Нельзя обижать. А смех от души не останавливал. Не перечил ему. Утихнув, закончил:
- Гулистан может даже не узнать…
- Узнает, - с любопытством оглядывая себя и не находя ничего смешного в своей одежде, ответил Богусловский. - Узнает.
Обязательно узнает. - Потом добавил. - Вот погоны не того. Старые на новой гимнастерке. Не бросится ли в глаза.
- Бросится. Но мы же в куртках поедем. А она, мне старшина показывал, в порядке. Все на уровне заношено.
Свежим и чистеньким выдалось утро. Солнце пряталось еще далеко за снежными пиками, а небо уже на востоке мягко розовело, донося эту розовость и в долину. Кони бодро рысили, настроение путников можно было бы назвать приподнятым (даже у Киприянова, который хотя еще и попахивал мазью Вишневского, но за луку почти уже не держался), если бы не цель поездки, невольно накладывающая отпечаток на чувства и мысли. Только у каждого они свои. Заметно отличные от других.
Для Киприянова было ясно, что поездка эта вызвана не столько оперативной обстановкой, сколько заботой начальника отряда о своих родителях, что, в общем-то, он признал вполне естественным, только не согласен был с формой заботы: заставу вернуть в первую очередь, держать круглосуточный наряд в пещере - не жирно ли? Взять к себе стариков, и - делу конец. Возмущало майора Киприянова и то, что Кокаскеров и генерал Богусловский, вместе раньше служившие, так ловко все повернули, а семейно-дружественные интересы упрятали под такой демагогической упаковкой из серьезных слов, что не сразу доберешься через нее до истинных побуждений.
"Ничего. Не на такого нарвались. Выведу на чистую воду…"
Рождались в голове Киприянова строчка за строчкой, которые дополнят письмо неотразимой убедительностью и достоверностью фактов. А их-то он еще подсоберет в этой поездке. Разговорятся после кумыса. Прорвется истина.
С желанием, короче говоря, ехал в юрту Кула Киприянов. С большим желанием. И радовался резвому аллюру.
У Кокаскерова думы тягучие. Он по линии границы переваливает от хребта к хребту, пытаясь представить, где все же проходит тропа. Ему, начальнику отряда, сыну Кула и Гулистан, обязательно ее надо узнать. Иначе - слепота. И беспомощность. Удручает его, что не он хозяин положения, а тот, задержанный, и еще, закордонный дядюшка. Он, бек, кошка, а роль мышки отведена ему, Кокаскерову. Полковнику советских пограничных войск. Очень ему неприятна эта роль. Может, поездка внесет хоть малое изменение, даст больше уверенности.
Он так был поглощен этими мыслями, что не замечал, что они больше рысят, чем шагают. А это утомляет коней.
Темп задавал Богусловский. Хоть и в старшинских погонах, но ехал впереди. На полголовы опережал начальника отряда. Не упрячешь переодеванием привычки диктовать во всем ритм и темп. Неосознанно все это уже выходило, само собой. Сегодня, правда, действия его исходили из заботы о Кокаскерове. Генерал Богусловский хорошо понял сложность как семейную, так и служебную, в какой оказался друг, и искренне хотел ему помочь. Поездке этой он придавал серьезное значение, ибо считал, что сможет убедить Кула, чтобы разрешил тот сыну завязаться с закордонным дядей. Предвкушал, вместе с тем, Богусловский и радость встречи с почтительным и гостеприимным семейством. Он даже видел, как Гулистан, прижав правую руку к сердцу, подает ему пиалу подрумяненного каймака, так когда-то им любимого.
Снова взмах рукой, и кони идут размашистой рысью. Весело идут, просят поводья на галоп. Разрешить бы им, понеслись бы вихрем по беспечной ровнине, чтоб дух захватило, но нельзя, путь не близок, силы коней надлежит сохранять. Такова кавалерийская доля. Не все по охоте своей делать дозволено.
Без всяких происшествий осилили пограничники немеренные километры, осмотрев (оком большого начальства) попутно Сары-Кизяк, и вот уже стан Кула. Все тут, как у обычных пастухов, прикочевавших на летнюю пастьбу, но только основательней, не временно, ибо не летовка это, а на круглый год жилье. На многие годы. На те, как говаривал Кул, какие Аллах отпустил.
Кул встретил и сына, и, особенно, Богусловского радостно, но без удивления. Раз приехал, значит, нужно. Раз переоделся Владлен-ага, значит, тоже нужно. А Гулистан всех развеселила. Увидев Богусловского, всплеснула руками:
- О?! Аллах?! Сын говорит: ты, ага, начальник большой? Генерал? Кокаскер такой одежда, тебе такой одежда? Тебя прогонял, да?!
- Нет, Гулистан-апа, - улыбаясь и поясно кланяясь совсем уже постаревшей женщине, но все такой же топольно-стройной, отвечал генерал Богусловский: - Служу я, Гулистан-апа. Все в порядке. Прилетел вот на Алай, как же вас, родных мне людей, не проведать.
Жагара чик, - ответно кланяясь, пригласила Гулистан Богусловского на почетное место, на шкурку жеребчика. - Сейчас кумыс пей. Потом - каймак. Пока бешбармак поспеет.
Да, вступило в силу восточное гостеприимство со всеми своими ритуалами, и тут спешишь ты или нет в пещеру и в долину, делать нечего, обидеть хозяев не смей. От кровной обиды за попрание законов гостеприимства даже многолетняя дружба не убережет.
Разговаривали в основном Гулистан и Владлен Михайлович. Вернее, она спрашивала, с женской дотошностью, о жене, о сыне, о квартире, о здоровье, а Богусловский отвечал. Как можно подробней. Чтобы довольна осталась уважаемая хозяйка юрты. Только на один вопрос он не мог ответить вразумительно: отчего у них всего один сын.
- Мне Аллах не дает детей. Как шариат велит не сделала. Твоя, Владлен-ага, жена почему не дает тебе счастья сыновей? Больная?
- Нет. Здоровая.
- Тогда… совсем не понимай моя.
- Городские семьи, Гулистан-апа, по другим правилам живут…
- Уймись, Кыз-бала, - не сердито, но настойчиво остановил жену Кул. - Не приставай. Если им не нужны дети, значит, они им не нужны. Ты думаешь у них на плечах не голова, а тыква, - потом обратился к мужчинам: - Наверное, не только кумыс пить приехали?
- Да дорогой Кул. Ты, как всегда, проницателен, - ответил Богусловский. - Приехали мы за помощью. Тропу надо узнать. Где она?
- Думаю, знаю я ее. Пошли покажу. Кумыс потом будем пить. Каймак кушаешь, сразу пойдем.
Хозяину позволительно прервать трапезу. В его власти инициативно пойти навстречу пожеланиям гостей.
Когда они подходили к пещере, Кул показал рукой влево от нее:
- Вон, гляди, ага. Как седло. Там дорога с Алай-Памира. Вон, теперь гляди там. Тоже седло. Там вниз тоже ходить можно. Из пещеры и туда. Никто не видит. Самый удобный место. Удобней нет. Я тут видел след. Давно видел. Один след. Много людей не знает эту тропу. Один знает. Два знает. Пока я там жил, не ходили. Тогда нас, думаю, не убили, что не сказал тот, ходивший, про нас. Не хотел свою тропу открывать.
Вот она логика знающего жизнь человека. Все на своих местах. Точнее не проанализируешь. Кул все разжевал и положил в рот. Можно дальше не ходить. Все ясно. Принимай такое же логически обоснованное решение. Так оценили услышанное Богусловский с Кокаскеровым, но совсем по-иному воспринял Киприянов: "В одну дуду дует. Небось, перетрусил. Ишь, как ловко: тропа здесь, значит, охраняй это место. Ничего, меня в эту игру не втянете!.."
По самому краю берега весело щебечущей речушки, вытекавшей, казалось, прямо из скалы, протиснулись Кул и офицеры в довольно просторный грот, туго наполненный шумом бегущей воды, резонансно усиленный. Сыро и сумрачно. Лишь через малое время глаза, попривыкнув, начинают видеть гранитный свод, острозубый, влажно-хмурый, с несколькими, поодаль друг от друга, гирляндами летучих мышей, то мертвецки неподвижными, то вдруг начинающими шевелиться, набухать от множества взмахивающихся крыльев - жутко стало от таких молчаливых гирляндовых волнений, будто вздыхающих полной грудью от неведомо давящей грусти.