Но когда самолеты сели, Покрышкин обратился к летчикам самым обычным тоном, словно они вернулись с заурядного тренировочного полета:
- Голубев, расскажите по порядку все, что видели.
И начался подробнейший разбор полета. Покрышкину важно было установить, как молодые летчики восприняли бой, насколько остра их реакция, как они поняли его маневры. Результатами он остался доволен, а когда летчики уже расходились, вдруг сказал Голубеву:
- Вот что. Будете летать со мной ведомым. Понятно? - И, помедлив, добавил: - Имейте в виду, раньше со мной летал тоже Голубев. Старшина. Расспросите летчиков. Они вам расскажут, что это был за человек. Замечательный человек и превосходный летчик... Но летать со мной трудно. И опасно. Того Голубева немцы сбили. Понятно? Так что подумайте. Неволить не буду.
Он говорил, как всегда, отрывисто, грубоватым баском, искоса наблюдая за старшим сержантом: не струсит ли? Голубев тряхнул курчавой головой.
- Волков бояться - в лес не ходить!
Покрышкин протянул ему руку.
- Сразу видно сибирского охотника! Мы ведь, кажется, земляки?
- Так точно, я из Ачинска.
- Ив Новосибирске бывали?
- В тридцать четвертом году ездил на слет авиамоделистов.
- Вот как! И что же?
- Третье место по фюзеляжным моделям.
- Неплохо, - одобрительно сказал Покрышкин. - Когда-то и я этим занимался. Там же, в Новосибирске. Только было это года на три-четыре раньше...
Майор на мгновение задумался. Но время было дорого, и он оборвал разговор:
- В общем ясно. Доложите комэску, что я беру вас ведомым.
Голубев поделился новостью с друзьями. Они поздравили его, и только Березкин хмурился: его все еще не пускали в бой. Покрышкин поручил ему перегонять новые самолеты с тыловых баз на аэродром полка, и Славик с горечью говорил, что, видно, такова уж его судьба - быть "воздушным извозчиком" на войне.
Все же Березкин продолжал добиваться своего. Он постоянно толкался среди опытных летчиков, надоедал им своими вопросами, внимательно слушал рассказы пилотов, только что вернувшихся с задания, что-то записывал при этом, часами сидел над учебниками, часто ходил к техникам, ремонтировавшим самолеты, и подолгу глядел, как они копаются в моторах.
А Покрышкин не выпускал Славика из поля зрения. "Он еще будет истребителем, только не надо торопиться", - сказал Саша однажды начальнику штаба полка, когда тот, просматривая списки личного состава, спросил, стоит ли держать на аэродроме человека, который не летает в бой.
Теперь, когда воздушные схватки над Кубанью завязывались все реже, у летчиков было больше свободного времени. И Покрышкин каждый день заставлял своих учеников проводить воображаемые воздушные бои. С моделями самолетов в руках они то кружились на месте, то поднимались, то приседали, стараясь перехитрить друг друга и словчить так, чтобы вывести свою модель в хвост модели "противника". Увлекаясь, они порой горячились, спорили. И тогда Покрышкин сам брал модель и красивым, почти неуловимым движением выводил ее в самое выгодное положение. Крохотный самолетик словно парил в воздухе, как хозяин воображаемого поля боя.
Потом Покрышкин заставлял учеников в сотый раз чертить схемы воздушных маневров и требовал, чтобы каждый умел толково, точно и кратко их объяснить. Некоторые летчики еще не владели лаконичной и четкой военной речью, и это сердило Покрышкина: он не терпел штатской рыхлости.
- Учитесь говорить, - требовал он. - Развивайте дар речи. Понятно? Я не требую, чтобы вы были краснобаями и говорили цветисто. Но летчик обязан толково, четко и ясно излагать свои мысли. Кто мямлит, заикается на земле, тот и в воздухе будет мешкать. А замешкаешься в воздухе, и через три секунды ты - мешок мяса с костями.
Майор настаивал, чтобы летчики больше читали. Сам он с детства сберег привычку в любой обстановке хоть час, хоть полчаса в день побыть с книгой. Некоторых удивляло, когда они заставали Покрышкина после третьего или четвертого боевого вылета где-нибудь в укромном уголке аэродрома над томиком Толстого или Бальзака.
Книги он ухитрялся добывать всюду - в любом полуразрушенном селе отыскивал остатки какой-нибудь библиотеки, либо чудом сохранившуюся этажерку с книгами в доме неведомого книголюба, либо груду старых журналов на чердаке школы.
- У Саши нюх на книги, - добродушно говорил Труд, не питавший к чтению особого пристрастия, но уважавший привычки своего учителя и друга. - Он идет по улице и чует, где литература лежит.
Однажды Покрышкин принес молодым летчикам изодранный томик стихов Есенина и сказал;
- Стихи тоже нужны летчику. Советскому летчику, - подчеркнул он. - Есенина в свое время ругали. И правильно, по-моему, ругали: у него много заупокойного. Но как любил он Россию!.. Вот почитайте... Стихи помогают драться. И вовсе не обязательно, чтобы они были про то, как пушки стреляют и как самолеты пикируют. А вот вы прочтете про березки, про солнце, про русскую деревню - и сразу злее станете... Это и надо нам сейчас. Правильно?..
Чем ближе знакомились молодые летчики с Покрышкиным, тем больше привязывались к нему. На первый взгляд как-то не вязались суровость и нетерпимость этого майора в выгоревшей солдатской гимнастерке и в потрепанной фуражке, смятой блином, с любовью к книгам, к стихам, с пристрастием к простонародным забавам, когда он вдруг начинал возиться и бороться с кем-либо из летчиков. Но такая кажущаяся противоречивость только подчеркивала цельность и широту его натуры.
Покрышкин рисковал многим, вылетая на задания с молодыми летчиками. Но он понимал, что временное затишье скоро кончится, и тогда от полка потребуется напряжение всех сил, и молодым пилотам придется драться наравне со всеми, без всяких скидок на недостаток опыта. Следовательно, их надо было ввести в строй как можно быстрее. И Покрышкин все чаще комплектовал свои четверки, шестерки и восьмерки из новичков, заявляя недовольным ветеранам:
- Обождите! Дайте молодым подраться.
В эти дни он ввел в строй даже Сухова и Березкина. Юные друзья пока ничем особенным себя не проявили, но и не оскандалились, и Покрышкин остался доволен.
На Кубани стояла жаркая, безветренная погода. По вечерам в небе играли долгие золотые зори. Крупные капли росы садились на твердых, как камень, завязях груш и яблок в осиротевших садах, укрывших густой темно-зеленой листвой свои раны. На заброшенных, дичающих полях Тамани тянулись к небу, споря с сорняками, наливающиеся соками колосья - истомившаяся по хозяину земля дала жизнь опавшим зернам неубранного прошлогоднего урожая. Из плавней по ночам доносился извечный нестройный гомон: самозабвенно верещали лягушки, испуганно бормотали что-то тревожное и жалобное дикие утки, забравшиеся в самую глушь, чтобы укрыть своих птенцов. Кто-то большой и тяжелый брел напрямик, ломая камыш, - то ли зверь, то ли бессонный разведчик.
Тучи злых мошек и комаров с тонким звоном вились над неглубокими мокрыми окопами, вырытыми в топкой земле. И загорелые бойцы последними словами ругали Гитлера, по вине которого им приходится в такое прекрасное время лежать вот здесь, в грязи. Единственным утешением было то, что немцев, судя по всему, комары донимали еще сильнее: фашистские части теперь были сброшены в низины, лишь небольшой кусок Тамани оставался у них в руках. Как дикие кабаны, гитлеровцы возились в зарослях камыша, заросшие, грязные, распухшие от комариных укусов.
Война здесь все чаще стала приобретать характер охоты. Воевали на лодках с пулеметами и гранатами, воевали, путешествуя вброд, по пояс в воде и иле. Каждый островок, каждая коса, каждая полоска сухой земли были взяты на учет, пронумерованы и записаны, и за них дрались не на жизнь, а на смерть.
А боевая работа авиации на Кубани все сокращалась: в июне вся дивизия провела лишь тридцать два воздушных боя, в июле - тридцать. Самолеты гвардейцев стояли на широком зеленом поле у станицы с длинным старинным именем Старонижнестеблиевская, раскинувшейся у самых ворот Тамани. Покрышкин понимал, что затишье закономерно: центр тяжести военных событий неизбежно должен был переместиться на другие фронты, имеющие больше возможностей для маневра крупных сил танков и пехоты. Но эта затянувшаяся передышка была ему не по душе, он чувствовал себя выбитым из колеи. Трудно было жить спокойной жизнью, летать лишь раз в неделю. Воздушный противник в небе почти не показывался. За целых два месяца Покрышкин сбил только четыре самолета, и то его называли счастливцем: Крюкову и Труду за это время и вовсе не досталось ни одного.
В один из этих дней Покрышкин прочел в газете тревожную сводку:
"С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанных большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями, и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону.
По предварительным данным, наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбили и уничтожили 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника.
Бои продолжаются".
"Бои продолжаются"...
Покрышкин задумался. Ему вспомнились жаркие дни прошлогоднего лета. Шахтерские поселки Варваровка, Смелый, Шмидт... Бесконечные колонны запыленных танков с крестами на башнях, которые ползли по степи, подминая пшеницу... Горящие заводы Донбасса...
Что же будет сейчас? Покрышкин понимал, чувствовал, знал, что лето сорок второго года не повторится: соотношение сил стало иным. Теперь даже такие молодые пилоты, как этот чудной Березкин, отлично разбираются и в аэронавигации и в тактике, умеют пользоваться радио, хорошо стреляют. И самолеты такие, о каких не мечталось год назад. Да и количество техники небывалое. Это показали бои на Кубани. Гитлеровцы же определенно стали трусливее, слабее.
И все-таки сводка опять сулила очень трудные и долгие бои. Судя по количеству уничтоженных немецких танков и самолетов, на Курской дуге началось сражение небывалого размаха. Вот туда бы! Но вместо этого сиди здесь и карауль каких-то паршивых болотных фашистов.
Вести из-под Белгорода и Орла будоражили не только Покрышкина, но и других летчиков: там сошлись вплотную, сцепились и гнули, ломали друг друга две гигантские военные машины, до предела напрягавшие свои силы. В газетах замелькали новые слова: "тигр", "пантера", "фердинанд". Чувствовалось, что гитлеровцы долго и основательно готовились к этой операции, придумав всякие технические и психологические новинки, чтобы еще раз попытать счастье в наступлении. Но с каждым днем росла уверенность, что на этот раз они сломают себе шею. Прошла уже неделя, - а летчики хорошо знали, что самое страшное в таких боях именно первая неделя! - но Курская дуга, туго натянутая, как лук, сохраняла на картах свои очертания. Стало ясно: наступление противника проваливается, хотя там, под Обоянью, еще идут бои и сотни танков коверкают землю огнем и гусеницами.
И сразу по всему огромному фронту, от моря и до моря, словно ветром, пронесло солдатские словечки: "Теперь наш черед!" Никто не объявлял, что Советская Армия начнет свое большое наступление летом, никто не говорил о том, как сложатся военные действия в августе, но всеобщая уверенность в том, что фашистов вот-вот погонят, и притом на широком фронте, крепла час от часу,
Покрышкин как-то поздно вечером подслушал разговор мотористов, возившихся у самолетов. Один из них, степенный, неторопливый мастеровой лет сорока пяти, начавший военную карьеру еще под Бельцами, серьезно и убежденно доказывал приятелю, недавно пришедшему в часть, что уже вышел приказ идти в наступление и брать Донбасс, Киев и Одессу, что только по соображениям военной тайны об этом приказе не пишут в газетах, но что верным людям из старослужащих эта тайна доверена.
Молодой сомневался: виданное ли это дело - наступать летом? Летом положено гитлеровцам наступать, а наше дело зимнее, когда фашист становится хлипким и дух его убывает. Пожилой моторист горячился и стоял на своем, объясняя, что командование не может больше терпеть, чтобы фашисты жрали украинское сало и убивали наших людей. Вот командование и постановило: душа, мол, народная горит, и стыд великий будет всем нам, если мы не погоним фашистов; вот, мол, вам приказ, передайте его нашим верным солдатам - и в добрый час, ни пуха ни пера!
Подумав, молодой моторист сказал:
- Ну, раз такое дело, давай я факел свяжу. Придется нам до утра поработать.
- А ты думал как? - с оттенком превосходства сказал пожилой. - Так бы я и дал тебе, сопляку, на перине нежиться, когда мы в наступление идем!..
Покрышкин невольно улыбнулся и тихонько отошел, чтобы не смутить собеседников. Он думал о том, какую великую силу имеет человеческая душа и какое огромное дело делают вот такие безыскусные солдатские сказы, в которых желанное воплощается в реальное и которые вот так, передаваясь из уст в уста, лучше всяких официальных лекций и докладов воодушевляют бойцов!..
Тридцать первого июля дивизия получила боевой приказ - перебазироваться в Донбасс. И все сразу поняли: это и есть начало того большого наступления - до самого Берлина, - о котором не переставали мечтать летчики все эти годы, как тяжко им ни приходилось на долгом пути от Днестра до Кубани.
В их жизни открывалась новая глава.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
- Как? И это все? - разочарованно и, быть может, даже разгневанно спросит кто-нибудь из ветеранов 9-й гвардейской Мариупольской истребительной авиационной дивизии, если ему попадет в руки эта книга. - Ведь, в сущности, все это было только началом нашего пути! А участие дивизии в прорыве Миусфронта, в сражениях за Таганрог и Мариуполь? А прорыв укрепленной линии "Вотан" на реке Молочной и взятие Мелитополя? А битва за переправы через Сиваш и участие в блокаде гитлеровцев, отрезанных в Крыму? А воздушное наступление в районе Ясс? А бои над Сандомирским плацдармом? А участие дивизии в овладении Краковом? А бои в Германии? В районе Бреслау, например? И, наконец, битва за Берлин? Как же не описать ее?
Все это, конечно, правильно. Обо всем надо написать, и, быть может, даже не в одной книге.
Но ведь все это уже совсем другие темы, другие сюжеты. Конечно, такие повествования не менее важны и не менее нужны, особенно молодому читателю, которого, быть может, еще и на свете не было, когда разыгрывались описанные тут события. Перед автором этих строк стояла иная задача: ему хотелось показать на примере одного "МИГа" из тысячи, на примере одного рядового пилота, начавшего войну простым летчиком, как созревал в бою советский истребитель, как, почему и в каких условиях он становился героем.
Мы расстаемся с Александром Покрышкиным в тот момент, когда он уже получил звание майора и стал Героем Советского Союза, мы покидаем его дивизию, когда она уже стала гвардейской. Пройдет немного времени, и Покрышкин станет подполковником, потом полковником, дважды Героем, наконец трижды Героем, командиром полка, а затем и командиром дивизии. Так же быстро будут расти и его питомцы. И даже из Березкина, с которым мы расстаемся в ту пору, когда он не совершил еще ни единого подвига, выйдет лихой истребитель, герой и любимец полка, и неширокая грудь его будет усыпана орденами. Это он отличится в безумно смелом воздушном бою над Берлином - один против целой группы гитлеровских пилотов: в этом бою Березкин собьет три немецких самолета! Отличится и молодой сибиряк Голубев, верный напарник и друг Покрышкина: на его долю придется нанести завершающий удар в воздухе по врагу: это он собьет над Прагой последний фашистский самолет. А когда кончится война, полковнику Покрышкину выпадет самая великая честь, о которой только может мечтать солдат: на историческом параде по случаю разгрома гитлеровской Германии он пройдет по брусчатке Красной площади перед Ленинским мавзолеем с боевым штандартом войск своего фронта.
Круты ступени, по которым будут шагать эти люди, и немало пота и крови они прольют, пока поднимутся к вершине. Но как бы высоко ни поднялись, они всегда будут помнить о самом трудном, о самом тяжком и, быть может, именно поэтому о самом дорогом для них периоде воинской жизни. Это период становления, жесточайших, подчас страшнейших испытаний, суровой закалки души и сердца. Об этом и написано в книге.
Путь от берегов Прута до Терека был трагическим, и, скажем начистоту, не каждому было под силу сохранить на этом пути ясность духа и веру в то, что выстоим, выдюжим, наберемся сил и по гоним фашистов, погоним их до самого Берлина. Александр Покрышкин и его друзья, начавшие войну в Бельцах и кончившие ее в Берлине, сумели сохранить боевой дух в эти тяжкие месяцы. И не только сберечь способность драться - иногда ведь бывает так, что человек держится только мужеством отчаяния, - но сохранить способность работать и учиться в этом аду.
Ведь иначе не было бы ни знаменитого альбома маневров истребителя, который сочинил Покрышкин в самые трудные дни, ни его школы, и не свершилось бы того удивительного чуда, которое произошло летом 1943 года над полями Кубани, когда вдруг никому не известные до этого летчики оказались знаменитейшими на весь мир мастерами воздушного боя и только щепки полетели во все стороны, когда путь им пытались преградить увешанные железными крестами асы из эскадры Геринга "Удет".
Именно там, в небе Кубани, завершилось формирование душ и сердец этих скромных советских людей, которым на роду было написано стать лучшими истребителями нашей военной авиации, грозой военного неба. И именно поэтому автор ставит здесь точку, хотя, по правде сказать, его так и подмывает рассказать еще о многих и многих событиях из жизни героев, с которыми он успел сжиться и которых он искренне полюбил.
Много, очень много было интересного, волнующего и трогательного на их дальнейшем пути. Чего стоят хотя бы опаснейшие и волнующие полеты на свободную охоту в тыл противника. Только о них одних, наверное, можно было бы написать целую книгу. Это были соколиные полеты самых опытных истребителей, которые искали и настигали в воздухе и на земле свою добычу.
Работу над книгой автор начал еще во время войны. Хотелось, чтобы те, о ком будет рассказано на ее страницах, познакомились с рукописью посвященных им глав, помогли устранить неизбежные в таком деле ошибки, внесли добавления. Так завязалась переписка с гвардейцами, и сейчас, семнадцать лет спустя, перечитывая пожелтевшие, выцветшие страницы писем, полученных из дивизии, я вновь остро ощущал тот замечательный дух воинского братства, сплоченности и непоколебимого чувства превосходства над врагом, которым жили эти хорошие люди.
И я решил в заключение этого разговора с читателем предоставить слово моим собеседникам 1944-1945 годов - пусть их молодые, не тронутые временем голоса дойдут до вас сквозь толщу лет. Вы, быть может, яснее ощутите тот непередаваемый аромат грозной и великой эпохи, в какую жили, боролись и, если надо было, не дрогнув, умирали люди, которым посвящена книга.