* * *
Они шли по темному, без единого фонаря, без света из окон, городу, и Моллер говорил:
- Вы сказали как-то, что происходите из простых людей. Но ведь и я, знаете? Мой дед был крепостным. У очень странного помещика. Из прибалтийских немцев. По его воле все Гришкины сделались Гофманами. Дмитриевы - Дитмарами, Васильевы - Вольфами. Моего прадеда звали Михеем. Сын его сделался Моллером.
- Я подумал, что вы иностранец.
- Не только вы. Многие так считают. Особенно дамы. Иногда большого труда стоит разуверить.
- Зачем же их разуверять!
- Приходится. Я из разряда мужчин, которые могут предложить себя женщине только на всю жизнь. Впрочем, я-то что! Вы повидали бы моего брата. Вот уж кто всей внешностью, акцентом, даже образом мысли немец или датчанин. Я, когда его вспоминаю, всякий раз думаю: насколько важно то, что каждый сам о себе полагает… Однако я не спросил, как ваши дела?
- Жив. Значит, все хорошо. А ваши?
- Лично мои - прекрасны. Я вообще человек счастливой судьбы. Еще никого из очень близких мне людей не терял. Но если говорить о корпусе, то хвастаться нечем. Давно не было пополнения, вооружение недостаточное, отягощены обозом. Конечно, дело не только в этом. Я как-то говорил вам о краскоме Тухачевском. Именно он теперь командует у красных Кавказским фронтом. Для наших военных деятелей это крушение. С Игнатием Михайловичем мы много об этом беседовали. Он меня понимал.
- Игнатий Михайлович это полковник Родионов?
- Да.
- Но почему вы говорите "понимал"? Вы покинули корпус?
- Другое. Очень горестное. Игнатий Михайлович убит под Мечетинской. Думенковцы - страшная сила. И, главное, не числом берут и не лучшим вооружением. К такому мы не привыкли. Знаете, почему я сейчас в Екатеринодаре? Сопровождал Константина Константиновича. От нашей службы больше никого не нашлось.
- Генрих Иоганнович, - сказал Шорохов, - коли Константин Константинович в Екатеринодаре, не мог бы я через ваше посредство с ним повстречаться? У меня есть одно практическое предложение. Не скрою, очень важное для миссии, письмо которой вы передали мне в Батайске при первой нашей встрече. Гарантирую, генерал будет искренне рад. Теперь, когда вы в свите генерала…
- Сказали! - с мученической интонацией в голосе воскликнул Моллер, - Я в штабе корпуса всего две недели. Карьеру там теперь, когда Игнатия Михайловича, увы, нет, по нашей службе делает Семиглобов. Вы его видели. Уверен, оценили: лицо, фигура, манеры, все в нем превосходно, а в целом - мерзавец. Как рвотное. Знаете сколько сейчас личных врагов у Константина Константиновича? Легион.
- Почему!
- Ненависть посредственностей. Пора невзгод. На ком-то надо вымещать злобу.
- Но, Генрих Иоганнович, я человек трезвого рассчета. Торговля! Дело обязывает. Ваша помощь будет совершенно законно вознаграждена.
Мoллep остановился:
- Вы смеете такое мне предлагать?
- Смею, - со смехом ответил Шорохов и тоже оста - новился.
Шли они по середине мостовой. Потому и стояли теперь на середине удицы.
- Деньги никогда еще ни одному порядочному человеку не помешалн - продолжал Шорохов. - Напротив. Умножают возможности его личности.
- Какая я личность! - с досадой воскликнул Моллер. - Просто я так воспитан: в отношениях с людьми каждый день начинать с нуля. Не копить обид, - он взял Шорохова за руку, доверительно наклонился к нему. - Я не сказал главного. Командир болен. Сыпной тиф. Вообще сейчас в лазаретах каждые девять из десяти просто больные. Константин Константинович не исключение. Причем он безнадежен. И полная низость: вчера в лазарете задержали человека с бомбой. Хотел бросить в палату, где лежит генерал… В минуты просветления он умоляет супругу уехать из России. Это ужасно. Он всегда любил жизнь, ее радости, был предан Родине. Но идемте, идемте…
* * *
Мануков приветствовал их словами: "Очень рад". Приходу Моллера, показалось Шорохову, совершенно не удивился. Ждал и его? Или они сегодня встречались?
Шорохов все же посчитал необходимым пояснить:
- Время позднее. Идти одному? Мало ли что?.. Генрих Иоганнович - адьютант начальника контрразведывательного отделения при штабе Четвертого Донского конного корпуса, прекрасно знает город. Я уговорил меня проводить.
- Да, да, - ответил Мануков. - Против визита вашего друга я ничего не имею, тем более, что сейчас у меня без того есть один неожиданный гость, - на его губах появилась та особенная улыбка, которая, как знал Шорохов, свидетельствовала о внутреннем волнении. - Теперь будет два таких гостя. И только. Прошу…
Комната, куда они затем вошли, была всего вероятней кабинетом состоятельного адвоката. Темный пapкет, мраморный камин, по стенам - застекленные шкафы с томами свода российских законов, бюро для работы стоя. Были тут еще - письменный стоя с зеленым сукном, кресла, тяжелые зеленые портьеры на окнах и дверных проемах.
Посреди этой комнаты, слегка подбоченясь, с вызовом наклонившись вперед и едко усмехаясь, стоял Михаил Михайлович.
Он шагнул им навстречу, поздоровался энергичным кивком и бодро заговорил:
- Милейшие, только горы не сходятся. Что я сказал! Не просто горы. Большой и Малый Арараты! Казбеки! Чебуреки! Шашлыки! - не уделив Шорохову и малейшего внимания, он подхватил Моллера под руку и, с насмешливой почтительностью уведя его в сторону, к камину, продолжал. - Особое мое вам почтение, дорогулечка. Восхищаюсь. Страж сурового величия. Подбор случайных слов, а красиво. Но только что теперь вам оберегать? Чины вашего корпуса разбегаются, как тараканы по горячей плите.
Высвободив руку, Моллер удивленно смотрел на Михаила Михайловича. Тот продолжал в своем обычном ерническом упоении:
- Еще вопросик, роднулечка. Как себя чувствует Константин Константинович? Военная тайна? Но стервятники слетаются делить мамонтову добычу. Полагают, коли то был мамонт, то и наследство окажется мамонтиных размеров. А был ли мамонт? Вопрос вопросов, мой дорогулечка.
Мануков с брезгливой миной на лице прервал его:
- Послушайте? Сколько можно?
Михаил Михайлович изогнулся в шутовском поклоне:
- Можно до бесконечности. Но что за крик души, любезнейший? Или у вас в запасе есть какое-то иное блюдо? Подавайте! Не знаю, как прочие господа, я очень проголодался.
Внезапно он опустился в одно из кресел и остался в нем с видом человека, которого больше ничто не интересует.
Не отрывая глаз от Михаила Михайловича, Моллер расстегнул шинель, снял с шеи шарф, положил на каминную доску.
Мануков кивком указал Шорохову на дверь в соседнюю комнату.
Была это спальня. Притворив за собой дверь и склонившись к шороховскому уху, Мануков сказал:
- Просьба, или не знаю что… приказ, поручение… Завтра около полудня на вокзале, перед дверью в кабинет военного коменданта к вам подойдут, передадут пакет. К сожалению, не такой маленький: размерами с канцелярскую папку. Это учтите. Захватите с собой портфель. С первым же поездом вы уедете в Новороссийск. Дело деликатное в том смысле, что оставаться с этим пакетом в Екатеринодаре вам будет небезопасно. Не могу не польстить: надежней вас никого сейчас у меня здесь нет.
Шорохов спросил:
- Кто будет тот человек?
- Лицо вам известное. Оно тоже вас знает. Пароля поэтому не нужно. Важная подробность: в Новороссийске я появлюсь спустя три-четыре дня. Через миссию вас там найду. Свой адрес вы им сообщите. Заберу пакет.
- Обо всем этом тоже просит Сислей?
- Прошу лично я. В миссии о пакете ни слова. Еще одна подробность. Вознаграждение ждет вас гораздо больше, полученного при посредстве господина Ликашина, - Мануков протянул Шорохову пачку желто-зеленых десятитысячных деникинских купюр. - Это не аванс. На расходы по случаю внезапного отъезда. Повторю: дело срочное, должно быть строго между нами.
"Тысяч двести. Щедр", - с невольным уважением к Манукову подумал Шорохов.
Деньги он взял, но что-либо ответить Манукову не успел: ведя под руку Моллера, вошел Михаил Михайлович.
- Хватит уединяться, раскошнейшие, - объявил он. - Пакуете чемоданы?
- Мне-то почему бы их не паковать? - нервно ответил Мануков. - Я в этой стране девятый месяц.
Все вместе они возвратились в первую комнату. Михаил Михайлович не унимался:
- Но, дорогулечка! В вашем ответе не содержится самого главного. Почему вы делаете это сегодня? Не вчера, не позавчера, не послезавтра, наконец, - он обернулся к Моллеру. - Вы-то почему еще здесь? Выполняете приказ начальства? Какого? Генерала Хольмана? Полковника Кадыкина?
- Мелко все это, - с таким видом, будто у него заныли зубы, произнес Мануков. - Поразительно мелко.
- Желаете по крупному? - Михаил Михайлович насмешливо поклонился. - Что имеется вами в виду, мой милейший? Ах, да! Разговоры этого милого сударя про таланты красного командфронта Тухачевского. Про то, как он громил дивизии Колчака. Адмирал был ничтожество. Трупы правых и виноватых складывал штабелями вдоль сибирской железной дороги. Считал это лучшим способом агитации за твердую власть. А лучший способ: делай необходимое тихо, заявляй о заслугах власти перед народом громко. В этом весь механизм.
Мануков прервал его:
- Вы, по-моему, собирались уйти.
Михаил Михайлович сделал вид, что в ужасе шарахнулся от Манукова:
- Выпроваживаете? Надеюсь, еще не в лучший мир… Вы-то свои тайные переговоры с вашим верным компаньоном завершили?
- Простите, - вмешался Шорохов. - Я тут больше не нн? Тогда я вас покину.
- Я тоже, - добавил Моллер.
- Уходите, уходите, любимейшие, - Михаил Михайлович говорил с нервным смехом и жестикулируя. - Мне-то еще рановато. Две-три особенно сладостные минуты. Эдакий финал. Как при нежном свидании.
* * *
Они отдалились от крыльца мануковского дома шагов на двадцать. Моллер неожиданно сказал:
- Леонтий Артамонович! Мне очень тревожно.
- Я вас понимаю, - согласился Шорохов. - Но эти господа давно знакомы. Немалым обязаны друг другу.
- И вот что еще: шарф! Он остался на каминной доске.
- Давайте вернемся.
- Нет-нет. Я один. Из-за моей оплошности стоит ли вам беспокоиться? Идите, я вас догоню.
Моллер так поспешно повернул назад, что у Шорохова не осталось сомнений: хочет вернуться к Манукову без него. Шарф - заранее подготовленный повод. "Какая же у тебя жизнь?" - подумал он.
Завтра, еще до того, как идти за пакетом, надо побывать у Васильева. Есть две возможности. Одна: с этими документами, видимо очень важными, исчезнуть. Вторая: выехать с ними в Новороссийск. Там, пока придется ждать Манукова, снять копию. Выгоды первой возможности: Агентурная разведка получит подлинники документов. Выгоды второй: он по-прежнему останется сотрудником миссии, не прервет своих отношений с Мануковым. Как сделать лучше, это обсудить с Васильевым. Важно, что теперь есть хоть какие-то деньги.
Так раздумывая, он с четверть часа простоял, ожидая. Ночная стужа становилась все злей, дул ветер. Благодаря шубе Шорохов не мерз, но стоять дальше смысла не было. Тоже вернуться к Манукову? Но ясно же: собрались они там теперь только втроем, его, не очень-то и таясь, выставили. Самое правильное - идти домой, лечь спать.
* * *
У Закордонного был гость. Подъесаул. Солидной комплекции, бородатый. Назвался Григорием Матвиенко, в каком полку служит, не сказал. Он и Закордонный были пьяны. За столом с ними, тоже пьяный, сидел Скрибный. Разговор у них шел путанный, но все больше о "самостийности" Кубани и еще о том, что кубанское казачество головы свои за Деникина и начальника его штаба Романовского на плаху класть не желает.
Шорохов вслушивался в эти речи отрывочно. Ждал: скорей бы угомонились. Наконец Закордонный свалился на свою кровать. Скрибный ушел к канареечным клеткам. Матвиенко продолжал сидеть за столом, качался, клевал носом. Вдруг вполне по-трезвому проговорил:
- Леонтий Артамонович, я вот что должен сказать. Наш полк готов перейти на сторону красных. Нужен совет, как это сделать. На фронте - там просто. Мы в тылу стоим.
"И с таким вопросом ты ко мне лезешь? - ужаснулся Шорохов. - Или ты ко всем так? Тогда ты дурак".
Он глянул на Закордонного: спит. Спросил:
- Я тут причем?
- Не верите, - подытожил Матвиенко.
- Верю - не верю, это не разговор.
- Вы подумайте, - Матвиенко встал из-за стола. - Завтра под вечер приду за ответом. За советом, вернее.
Он тут же ушел.
"Милое дело, - думал Шорохов. - Еще и такой хворобы недоставало. Не провокация ли? Вот в чем вопрос. Откуда узнали? Влипнешь в два счета".
С этой мыслью он и заснул.
* * *
Разбудил его Закордонный:
- Вставайте! Сколько можно? Ваш компаньон тяжело ранен.
- Кто? Какой?
- Американец, к которому вы вчера ходили.
- Вы что? Когда? Кто?
- Кто! Когда! Он ваш компаньон. Должны знать.
- Откуда! Я всю ночь спал.
- И проспали.
- Но кто?
Закордонный ответил не сразу. Ерошил седую шевелюру, беззвучно шевелил губами. Наконец произнес сквозь зубы:
- Говорят, что наш Моллер.
- Не может быть!
- Быть может все.
- Где он сейчас?
- В военной тюрьме.
- Иван Сергеевич, вы не ошибаетесь? Откуда вам это известно?
- На кудыкину гору ходил, - ответил Закордонный.
* * *
Дежурный офицер военной тюрьмы - худой, лысый, в помятом мундире, с заспанной физиономией - сперва ничего не желал понять, переспрашивал:
- Моллер? Такой фамилии нет. Может Миллер? Муллер?
- Моллер.
- Не знаю и не знал.
- Как можете не знать? Его привезли прошлой ночью.
- Когда же?
- Точный час мне неизвестен.
- Неизвестен, а пришли.
- Но у вас ведется запись, поступивших в тюрьму?
Дежурный офицер пододвинул к Шорохову лежавшую на столе раскрытую конторскую книгу. На самом верху ее страницы писарским почерком было выведено: "Моллер, Генрих Иоганнович".
Шорохов ткнул пальцем в эту строку:
- Вот, пожалуйста.
- Чего еще вы желаете?
- Потребовать освобождения. Господин Моллер арестован без оснований.
- Но вам-то известно, в какой камере он содержится? - офицер повысил голос. - Так, вот, извольте: суд над ним был.
- И что за приговор?
Офицер молчал, скалясь в хмельной улыбке. Что он пьян, из-за сумрака в кабинете, Шорохов понял только теперь. Он достал из бокового кармана пиджака одну из тех бумажек, что ему вчера дал Мануков, положил на стол. Спросил:
- Я мог бы поговорить с вами об этом деле подробней?
Дежурный офицер конторской книгой накрыл деньги, проговорил:
- Я ничего не решаю.
- А кто решает?
- Полковник Шильников. Будет часа через два, - помолчав дежурный офицер добавил. - Суд наш сами знаете: сто рублей за шкуру - и на вешелку.
Что значило это присловье, Шорохов вдумываться не стал.
- Пока не появится полковник, я мог бы повидать арестованного?
- Пойдемте, - сказал дежурный офицер. - Это в соседнем здании.
* * *
В камере было два человека. Когда Шорохов и дежурный офицер вошли, один из них, невысокого роста, круглоголовый, толстенький, в кургузом пиджаке зеленого цвета, в серых брюках - стоял у окна, другой лежал на голом топчане. При их появлении он не шевельнулся.
Шорохов склонился над этим человеком: Моллер. Мундир изодран. Лицо в кровоподтеках. Лежит закрыв глаза.
- Здравствуйте, Генрих Иоганнович, - сказал Шорохов. - Вы меня слышите?
Моллер открыл глаза, схватил его руку, прижал к губам. Шорохов вырвал руку, присел на топчане с ним рядом.
- Я не убивал. Вы мне верите? - проговорил Моллер. - Я вообще не могу убить.
- Я вам верю, - сказал Шорохов.
- Меня били. Я не могу встать. Это бесчеловечно.
- Что произошло? - спросил Шорохов.
- Я вернулся за шарфом. Вы помните?
- Помню. Я долго вас потом ждал.
- Парадная дверь оказалась не заперта. В дом я вошел, никого не беспокоя. В передней тоже не было ни души. У портьеры там я остановился, потому что господин Мануков и Михаил Михайлович очень громко разговаривали. В первый момент побоялся, что могу помешать им… Вы мне верите?
- Я всегда вам верил. Верю и сейчас.
- Потом понял, если эти господа узнают, что я слышал их разговор, я буду навеки впутан в ужасное дело.
- Они спорили? - спросил Шорохов.
- Напротив! "Мой друг… Мой милейший". Это меня сначало обмануло.
- Вы затаились.
- Что оставалось? Потом… Потом я боялся уйти, чтобы не услышали шума закрываемой двери. На моем месте любой поступил бы не иначе.
Шорохов достал из портфеля блокнот, карандаш, спросил:
- Вы можете писать?
Моллер дернулся на своем ложе:
- Как! Тогда получится, что я подслушивал.
- Это ваш единственный шанс, - сказал Шорохов. - Уже состоялся военно-полевой суд.
- Но меня еще не допрашивали!
- И не будут. Законы военного времени.
- Господина Манукова я не убивал.
- Спасти вас может вмешательство только очень влиятельных лиц. Но с чем я к ним приду? Говорите: "Тайна". В чем она? Собственноручная запись. Другого пути я не вижу. И, бога ради, скорей. Вы говорили, что вы музыкант, хорошо запоминаете все, что слышали.
- Да-да, - согласился Моллер. - Это я могу. Но у меня что-то с ногами. Я не могу сидеть. В то же время ужасная боль.
- Пишите лежа.
Топчан был низенький. Если положить блокнот на пол, писать Моллеру будет удобно. Но лежал-то он на спине. И надо еще переместить его так, чтобы ему было можно водить карандашом по бумаге.
Шорохов обернулся в сторону моллеровского сокамерника. Тот по-прежнему стоял у окна.
- Помогите перевернуть, - попросил Шорохов.
- Чего-о? - нараспев произнес сокамерник. - Грузчик я, что ли? Нашли кого!
Пришлось обходиться без его помощи. Для Моллера это было мучительно. Беспамятство - вот чего всего больше боялся Шорохов. Пока потом добьешься врача, пока он что-нибудь сделает, уйдут все те минуты, которые еще у них с Моллером есть.
Наконец, с этой задачей удалось справиться. Моллер спросил:
- На чье имя я должен писать?
- Думаю, всего лучше на имя тех, от кого вы мне при первой встрече передали послание.
Они были тут не одни. Более определенно Шорохов решил не выражаться.
- И вы это им непременно передадите?
Шорохов не мог обманывать:
- Вы пишите. Не теряйте времени. Кому именно передать - вопрос второй. То, что вы укажете в заголовке - тоже неважно.
Моллер заплакал. Шорохов обнаружил это по его вздрагивающим плечам, а потом и по каплям слез на странице лежавшего на полу блокнота. В глазах Шорохова тоже зарябило от слез. Ломающимся голосом, будто ему зажали горло, он проговорил:
- Генрих Иоганнович! Промолчать в таком случае и убить - это рядом. И что нам с вами делать потом?
Ничего не ответив и все еще плача, Моллер начал быстро писать. Одна за другой заполнялись страницы блокнота.
Сокамерник подошел к Шорохову, кивком головы указал на Моллера: