Наперерез ей кинулся, было, солдат, но она гневно блеснула глазами.
– Изыди, антихрист!
Солдат в нерешительности остановился, сам комендант безразлично махнул рукой, и матушка продолжила путь, непрестанно крестясь.
– Фросьюшка, родная, – батюшка кинулся навстречу жене, обнял, прижал к себе. – Вот попрощаемся и уходи, Фросьюшка, уходи, матушка.
– Какой же ты неисправимый, Василёк мой ненаглядный, сокол мой ясный! – и в голосе, и во взгляде матушки было столько любви и нежности, столько душевного тепла, что отцу Василию ничего больше не оставалось, как ещё крепче прижать к себе любимую, верную по гроб женщину. – Ты на этом свете шагу без меня ступить не мог, а кто ж за тобой на том свете смотреть, ухаживать будет?
От слов, от взгляда матушки на душе священника стало вдруг благостно, покойно, как будто не на казни своей он присутствует, а стоит пред вратами рая со своим ангелом-хранителем. И слёзы благодарности, слёзы умиления и благодати скатились из поблекших глаз Старостина Василия сына Петра.
Жертвы не слышали, что говорил пленникам немецкий комендант майор Вернер Карл Каспарович, только видели, как вышел из строя рядовой Исманалиев Азат, повернулся лицом к политруку и вдруг изо всей силы ногой ударил в пах Рогову, плюнув тому в лицо.
Проходя мимо пулемёта, пнул его ногой, перевернул и плюнул сверху. Встал рядом с раввином Левиным.
– Шакал и сын шакала, – произнёс солдат, и товарищам по несчастью было неведомо, о ком он так сказал: то ли о коменданте майоре Вернере, то ли о политруке Рогове Петре Панкратовиче.
А боец снова зло плюнул в ту сторону, где находились немцы и бывший командир солдата.
Коменданту, видимо, понравилась сцена рядового и политрука, потому как Вернер даже захлопал в ладоши.
Потом настал черёд девчонки санинструктора Логиновой Надежды. Она не стала что-либо делать, а только молча обошла коменданта и направилась к стене храма, заняла место рядом с матушкой Евфросинией, прижалась к ней.
Невесть откуда взявшаяся тёмная грозовая туча надвигалась на деревню. Надвигалась быстро, стремительно, будто спешила куда-то по своим тучьим делам. Светлые, яркие до синевы блики молнии сопровождали тучу, пронзали собой небосвод, одним концом касаясь земли, другим – исчезали в бесконечности. Оглушительные, трескучие, резкие до боли в ушах удары грома сотрясали землю.
Немцы торопились.
За пулемёт лёг политрук Рогов Пётр Панкратович, лёг по всем правилам огневой подготовки, широко раздвинув ноги, крепко прижав приклад к некогда больному плечу. Пулемёт прикладом надёжно вжался в плечо стрелка, став единым целым с ним, его продолжением.
Удар грома, крик политрука и пулемётная очередь слились в один непрерывный звук.
Очередной раскат грома с треском раскололся над землёй и из тучи хлынул ливень. Солдаты в спешке запрыгивали в крытые тентом машины, комендант майор Вернер Карл Каспарович успел заскочить в кабину. Взревев моторами, машины скрылись в пелене дождя.
Только на земле осталось лежать распростёртое, бледное, без признаков жизни тело политрука Рогова, да у стены пылающего храма мокли под дождём трупы расстрелянных отца Василия, его жены матушки Евфросинии, раввина Авшалома Левина, санинструктора Логиновой Надежды и красноармейца рядового Исманалиева Азата.
А огонь стал отступать вдруг под натиском дождя: вот он раз-другой вырвался из – под купола, изошёл паром, потух.
Но сам купол с крестом всё же наклонился в ту сторону, где у стены храма лежал последний настоятель церкви, бывший полковой священник Старостин Василий сын Петра. Церковь будто склонила голову в великой скорби.
Там, вверху, на колокольне под самим куполом сидел измождённый, уставший, весь в копоти юродивый Емеля с остатками телогрейки, которой только что тушил пожар, что разгорелся от брошенного туда с земли факела.
Он всё видел с колоколенки, но помочь своим родным, любимым людям не мог: с детства боялся выстрелов, а там стреляли. А сейчас подставлял лицо под струи дождя, смывал с себя копоть, снимал усталость и вспоминал: где у него замок и лопата? Замок нужен, чтобы закрыть церковь, а лопата? Он сам выроет могилы и лично схоронит родных матушку Евфросинию, отца Василия и их друзей. Емеля давно зачислил себе в друзья людей, что жили в пристройке за церковью. А как же! Если матушка Евфросиния и отец Василий так ухаживали за ними, лечили, значит, они и друзья Емели. Вот только не знает, что делать с тем мужчиной, что остался лежать на том месте, откуда стрелял?
Решил, что ему могилу копать не станет, а загрузит на тележку и оттащит его за скотные дворы, где недавно расстреливали немцы семью Корольковых. Правильно, тот ров пустой, жители перезахоронили солдатиков и семью Володьки Королькова с детишками на кладбище, а ямка пустует. Вот там и место этому человеку, что даже ни разу не заговорил с Емелей по – хорошему, когда он наведывался в пристройку в гости. Всё время смотрел зло на Емелю, и глаза у него злые и бегают постоянно. Страшные глаза. А однажды даже выгнал его из пристройки, сказал: "Уходи, придурок!". Тогда все, кто там был, зашикали на этого человека, а Емеля не обиделся, только покачал головой и ушёл. И когда в другой раз приходил, то всех угощал молодым горохом, что насобирал в колхозном саду, а тому человеку хотел не давать, но потом всё-таки передумал, пожалел его, угостил.
Да-а, не место такому человеку у стены святого храма, считает Емеля. Тут должны быть только его родные отец Василий с женой, да несчастные расстрелянные с ними красноармейцы и незнакомый мужчина.
Емеля с трудом поднялся, размял старческие кости: всё-таки годы давали знать.
Надо было сходить ещё в Вишенки к старшей дочери и зятю отца Василия и матушки Евфросинии. За день до расстрела батюшка как чувствовал, подозвал к себе Емелю, попросил:
– Ты, Емелюшка, радость моя, если вдруг что со мной или с матушкой приключится, беги сразу в Вишенки. Там найдёшь дочь нашу Агафью и зятя Никиту Кондратова, ты знаешь их.
– Да, знаю.
– И всё им расскажешь, понял, душа моя? – отец Василий тогда так ласково посмотрел на Емелю, как мог смотреть только он да матушка Евфросиния, погладил по голове. – Вот и хорошо. Я всегда на тебя надеялся.
Мужчина слез с колокольни, перетащил трупы расстрелянных в притвор, достал из – под стрехи замок, несколько раз открыл-закрыл его, щёлкая дужкой, убедился, что работает безотказно, навесил на дверь церквы, перекрестился и направился в сторону Вишенок.
А дождь прекратился. Не успевшая впитаться в землю вода оставалась на поверхности дороги маленькими и большими лужицами, что старался обходить торопившийся Емеля. На левой ноге развязалась оборка, онуча растрепалась, волочилась следом. Но старик не замечал этого, спешил, уверенно обходя лужицы, боясь замочить лапти, торопился. Надо успеть вернуться обратно до вечера. Он знает, что с наступлением ночи немцы стреляют почём зря в любого человека, только не понимает, отчего так? То ли эти немцы так боятся темноты, то ли они по своей природе такие страшные, ужасные люди? Спросить бы, да не у кого, согласился с собственными выводами, что страшные они, немцы эти, исчадие ада, как говорил покойный отец Василий.
Так оно и есть. И вдруг его осенило! Ведь он, Емеля, остался один! Сирота! Мамка умерла давно, как только вернулся из тюрьмы батюшка; друга Макара Егоровича Щербича увели в неизвестность злые люди ещё раньше; а вот сегодня погибли матушка Евфросиния и отец Василий, его последние, самые верные и надёжные друзья и родные люди. Он остался один! Сирота, как есть сирота! Кто его накормит? Кто направит его в баньку в следующую субботу? Кто постирает ему бельё, пригласит к столу на кухоньке на завтрак, обед и ужин? Кто угостит наваристым борщом, выставит для Емели на стол кружку парного молока с душистым, запашистым и таким вкусным ломтем хлеба? Кто поговорит с ним по душам? Кто поищет ему в голове? Неужели он вернётся в холодную, неуютную хату и будет в ней один? И немым укором его сиротства будет вставать в ночи силуэт такой же как и он осиротевшей церковки?
От осознания такого печального вывода Емеля присел у дороги, обхватив голову руками, зашёлся в неуемном плаче. Он так горько давно не плакал, даже когда умерла мамка, то его успокаивали, утешали матушка Евфросиния и отец Василий. А теперь некому рассудить, утешить, пожалеть несчастного сиротку. Один!
Ещё больше разжалобив себя, старик расплакался сильнее, раскачиваясь из стороны в сторону, пока не уснул на обочине дороги, всхлипывая даже во сне.
Там и нашёл его сонного внук матушки Евфросинии и отца Василия Пётр Кондратов, что по совету доктора Дрогунова Павла Петровича направлялся в Слободу в церковь забрать и помочь выйти из деревни, проводить за линию фронта группу красноармейцев и еврейскую семью. Не успел.
В пристройке за церковью, куда зашли Пётр вместе с Емелей обнаружили испуганных, дрожащих от страха девочку и мальчика.
Парнишка всё норовил спрятать за собой, закрыть девчонку, оттесняя её к стене, в угол.
– Вот тебе раз! Не бойтесь меня, – Кондратов со слов доктора Дрогунова знал о детишках и уже не рассчитывал застать живыми, а сейчас был рад видеть их во здравии. – Не бойтесь, я помогу вам, – Пётр подошёл к детям, обнял за плечи, прижал к себе.
Потом вдруг нагнулся, поцеловал в стриженые головы сначала мальчика, потом и девочку.
– Родные мои! – и так застыл с ними, подняв вверх лицо с разом повлажневшими глазами.
Юродивый Емеля, затаив дыхание, наблюдал за Петром и детишками из дверного проёма, и его который раз за день осенило: так вот он, новый друг! Старик помнит Петю ещё маленьким, что прибегал с Вишенок к дедушке и бабушке, жил здесь подолгу. А сейчас он возмужал, стал настоящим мужчиной и, что самое главное, Пётр любит детей, он их спасёт, поможет! Он хороший!
Человек, любящий детей, спасающий их не может быть плохим. Он очень хороший, добрый, как и его дедушка отец Василий и бабушка матушка Евфросиния, Емеля не ошибается в людях. А плохих друзей у Емели никогда не было!
Его поразили глаза Пети, выражение лица. Такие люди надёжные, верные друзья и на него Емеля может смело положиться, он знает это точно.
Старик ещё с мгновение стоял, наблюдая со стороны, и вдруг решительно направился к ним, обнял и Петра, и детишек, прижавшись мокрым старческим лицом к ставшим родными и близкими людям.
– Благодать! – тихо прошептал Емеля. – Благодать, слава тебе, Господи! Благодать!
С этого мгновения он, Емеля, никому не даст в обиду своего нового друга. А церковку он будет охранять, сохранит её, в самом что ни на есть лучшем виде сохранит до прихода нового настоятеля храма Господня. Откуда-то появилась уверенность, что так оно и будет: скоро придёт сюда новый настоятель на смену погибшему отцу Василию. И будет он в самых крепких и лучших друзьях у Емели.
Не может пустовать Божий храм, Емеля это знает. И люди в округе не могут жить без храма. Да и сам старик не может жить без друга. Он уверен, что у каждого хорошего человека должен быть такой же хороший, надёжный друг.
Старик вышел из пристройки, встал на колени во дворе, принялся усердно креститься и отбивать поклоны в сторону осиротевшей, понёсшей первые потери, уже успевшей опалиться огнём войны, со слегка покосившимся куполом церквы.
Глава пятая
Восемь снарядов, всего восемь снарядов, а немцы так и прут, так и прут!
Шёл третий день войны. Боевым машинам, которые ещё уцелели, ещё остались от танковой роты, было приказано совместно с пехотой задержать продвижение противника вот у этой деревеньки, что стоит на пути к Минску.
Командир экипажа младший сержант Кольцов в очередной раз припадал к панораме, выискивая цель, на которую не жаль было истратить последние снаряды. Танк стоял в засаде на краю леса, спрятавшись за крытым соломой сараем. Обзору немного мешал густой сад прямо по курсу, однако он же и скрывал от врага КВ-1. Деревня давно пылала, горела. Вот уже наша пехота начала оставлять свои позиции, откатывалась назад, за деревню, в лес. И сейчас пришла очередь последней боевой машины танковой роты. Остальные стоят страшными горелыми остовами на подступах к деревеньке, а два танка застыли без топлива, и экипажи были вынуждены подорвать их, предварительно отдав последние снаряды пока ещё боеспособному танку Кузьмы Кольцова.
Нет-нет, появится вражеская танкетка и тут же скроется за бугром. Миномёты ведут огонь из – за горки, их не достать, а зря тратить снаряды – себе дороже. Тут бы свои артиллеристы пригодились, да где их взять.
Растянувшиеся цепью, залегшие немцы метрах в двухстах от деревни не те цели. Вот уж точно "из пушки по воробьям". Хотя, помочь нашей пехоте стоило бы, будь чуть больше снарядов или достаточное количество патронов к танковому пулемёту. Но… увы!
На том краю поля, на расстоянии около километра от места боя, Кузьма видит, как прибывает подкрепление к немцам. Вот подошли две крытые брезентом машины, и из них стали выпрыгивать солдаты, выстраиваясь в колонну по три, готовились к маршу на передовую.
– Андрей, рядовой Суздальцев! – Кузьма пальцами плотнее прижал к горлу ларингофоны переговорного устройства. – Приготовиться!
В тот же момент танк вздрогнул, наполнился работой двигателя.
– Выскакиваешь вперёд сарая на метров десять и замираешь!
– Есть! Понял! – голос механика-водителя слегка подрагивал.
– Наводчик! Ориентир: от подбитого тракторного тягача право сто, цель – пехота до роты солдат противника. Два залпа и в укрытие! Пошёл!
Танк плавно выкатился из – за сарая, замер.
– Есть цель! – доложил Фёдор Кирюшин.
– Выстрел! – и в тот же момент танк вздрогнул, и снова застыл.
– Готово! – доложил заряжающий Агафон Куцый.
– Есть цель!
– Выстрел!
Танк дёрнулся, и снова так же плавно отошёл за сарай, механик-водитель тут же заглушил двигатель: топливо надо было беречь.
Выстрелы попали в цель. Сейчас Кузьма видел, как в панике разбегались уцелевшие солдаты; как суматошно открыли пулемётную стрельбу в никуда танкетки.
После восьмого выстрела их засекли, откуда-то подошли пушки, и снаряды противника ложились всё ближе и ближе. Вот запылал уже и сарай, пришла пора покидать ставший ненужным танк.
– Сколько топлива, Андрей? – Кузьма никак не хотел оставлять боевую машину, всё тянул время.
– Литров десять, с ведро, командир. Может, чуть-чуть больше, – и механик водитель Андрей Суздальцев, и заряжающий Агафон Куцый, и наводчик со стрелком-радистом отдать вот так, без боя, бросать такую грозную технику никак не хотели и не могли. Поэтому и выискивали повод остаться в ней, сражаться, нанести как можно больший урон противнику.
– Павел, Назаров? – Кузьма вызвал на связь стрелка-радиста, а сам уже принял решение, осталось уточнить кое-что, и всё: будут действовать.
Высунувшись на половину из люка, младший сержант оценивал обстановку. А она складывалась не в нашу пользу. Почти не видно красноармейцев: успели отойти за деревню в лес. А по полю к деревне медленно, но уверенно подходила немецкая пехота в сопровождении нескольких танкеток, что поливали пулемётным огнём всё окрест.
– Сколько патронов к пулемёту, Паша?
– Один магазин, шестьдесят три патрончика, командир.
– Задействовать будешь курсовой пулемёт, понял? Стрелять только наверняка.
Из личного оружия у Кузьмы был пистолет, как и у членов экипажа, да ещё три гранаты Ф-1. Однако ещё вчера, когда вызывали Кузьму в штаб, Агафон не сидел просто так, даром время не терял, а вместе с Федей и Пашей обрыскали окрестности разбомбленной переправы, и сейчас обзавелись по винтовке на каждого члена экипажа с небольшим запасом патронов. Сами винтовки привязали на наружной стороне машины за скобу, и сейчас они телепались сбоку, не мешая экипажу танка.
Куцый еле не попал в историю с этим оружием.
Только было нагнулся, стал снимать с убитого красноармейца подсумок с патронами, откуда не возьмись, молоденький лейтенантик с эмблемами НКВД в петлицах, приставил пистолет Агафону в затылок, потребовал идти к штабу. Спасибо, капитан-артиллерист выручил.
– Посмотри на комбинезон солдата, лейтенант! Это же танкист, а у него оружия-то нет. А чем он врага разить будет? Может, ты один справишься с пистолетом?
– Я попрошу мне не указывать! – лейтенант знал себе цену и потому стал напирать и на капитана. – Это мародёрство! А вы покрываете! Я и с вами разберусь, товарищ капитан!
– Он не мародёр, а ты дурак, лейтенант, – устало махнул рукой капитан. – Дальше собственного носа ничего не видишь. Со мной он разберётся, видите ли. Дурак ты круглый, лейтенант. Мародёрство – это когда штаны и часы с руки снимают, а когда оружие подбирает солдат для боя, то он вооружается, а это совсем другое дело, – и уже Агафону:
– Иди, солдат. На таких бойцов как ты сейчас вся надежда. А на лейтенанта не обижайся: что с него возьмёшь, кроме анализа. Спесь да дурь прямо прут наружу, тьфу, твою мать! Ещё грозиться, сопляк.
Солдат уже не слышал, что и как разбирались между собой офицеры, а быстрее направился к танку, где и спрятался от греха подальше. Вот таким образом и обзавёлся экипаж оружием.
– Андрейка! – голос Кузьмы подрагивал от нетерпения, от предчувствия. Он уже принял решение и вот сейчас отдаст команду. – Андрюша, рядовой Суздальцев! От тебя сейчас всё зависит да от Паши. А мы все так, присутствовать будем на этой страшной свадьбе-пирушке, прокатимся с ветерком с вами за компанию под звон бубенцов. Вырываемся на поле перед деревней, танкетки и пехота – вот наши цели. Рано вы, гады, немчура проклятая, списали советский танк со счетов, ох, и рано! Гусеница КВ – грозное оружие, вы такого ещё не видели, это секретное наше оружие! Вот мы вам его и приберегли! Андрюха-а! Вперёд! Паша! Береги патроны, короткими их, коротки-и – ми-и! Давай, родные мои! Понесла-а – ась душа в рай, твою душу мать! Дави-и – и их, три грёба душу креста телегу мать их так, волчье племя дикарей этих!
Слышно было, как барабанили пули по стальной броне танка, а он летел по полю, подминая под себя то не успевшего укрыться солдата, то нерасторопную танкетку вместе с экипажем.
Короткими, бережливыми очередями механику-водителю рядовому Андрею Суздальцеву помогал стрелок-радист Павел Назаров.
Скрежет металла, взрывы, ошеломлённые, охваченные ужасом лица убегающих немцев, цокот осколков и пуль по броне – всё это смешалось в кучу. Время остановилось или напротив, летело безоглядно. Несколько раз за бортом слышны были хлопки гранат, звон осколков по корпусу танка.
Кузьма не отрывал глаз от панорамы и вдруг сбоку, почти на пересекающихся курсах впереди танка вырос столб взрыва. Зенитка? Или противотанковая пушка? Впрочем, какая разница!
Всё равно ни снарядов, ни топлива.
– Командир! Зенитка! – эти страшные для танка взрывы заметил не один Кузьма, но и стрелок-радист Назаров. – Во-о-он, на горке, почти на прямой наводке! Стоит каракатица, твою мать!
Ещё с учебной части экипаж знал, что ни одна немецкая пушка не может взять, пробить броню танка КВ-1, а вот снаряды 88-ми миллиметрового зенитного орудия – могут.