– А чему радоваться, Иваныч? – глухо заговорил Данила. – Война отняла у меня уже троих, царствие им небесное, детками моим, – мужчина перекрестился в темноте, продолжил:
– И сейчас вот с Кузей нам ловушку учинила, капкан.
– Чего ж ты так мрачно, Никитич? Может, даст Бог, выживем.
– Не обманывай ни себя, ни меня, – тяжело вздохнул Данила. – Смертники мы. Дело времени. Вот и получается, что ополовинила мою семью война, ни дна ей, ни покрышки, прости, Господи. А жить-то охота, вот в чём дело.
– Да-а, – поддержал беседу Кондратов. – Правильно говоришь, сват. Хотя и пожил, дай Бог каждому, а помирать не охота. Вон оно как… Правильно заметил, сват.
Данила ничего не ответил, лишь глубже втянул голову в плечи: зябко.
– Может, пускай бы Кузя потихоньку уходил в болото, а? Да и схоронился бы где за кочкой? Один не двадцать шесть, сам понимаешь. Спрячется как-нибудь. А мы бы уж… Мы-то все пожили на этом свете, повидали всякого, а вот он самый молодой серёд нас, пусть бы ещё пожил чуток. НКВД не придёт проверять, как мы тут костьми легли, сколько нас было. Обречены мы, это ты точно сказал. А парнишка спасётся, даст Бог. Он ведь и женщины-то не видел, наверное. Ему бы детишками обзавестись, а оно вон как. Э-э-эх, что деется, что деется?! Так как? Предложим Кузе?
– Не – е, не пойдёт Кузьма, – просто ответил Кольцов. – Не та порода. Ещё в морду даст, если предложить такое… Я его знаю. Я бы и сам дал кому угодно в харю, если бы мне кто такое предложил. Как бы он после этого жил? Думай, что говоришь.
– Да-а, и опять ты прав: порода ещё та. И я бы дал в харю, если бы мне… это… предложили такое. Однако ж молодой ещё… Жалко парня…
В окопе на другом краю островка Ефим то вроде дремал, то вдруг вскакивал от холода, пытался согреться, как мог, двигал руками-ногами, но холод пробирал до самого нутра, выбивал мелкую дробь зубами, и сон проходил, уступая место напряжённому ожиданию рассвета. Зябко. Стыло.
Ярко пылали в ночи костры у немцев, до островка долетали блики огней, иногда они отражались в мокрых листьях кустов, в напряжённых взглядах партизан, что замерли, застыли на маленьком клочке земли. Иной раз и зависть просыпалась: им бы костерок! Один на всех. Хотя бы по очереди ходили, по одному иль по двое. Пришли бы, присели, протянули озябшие руки к огоньку, согрели бы тела продрогшие… Оно, гляди, и легче, ловчее ожидать смертушки… А если ещё и кипяточку отхлебнуть из железной кружки, обжигая губы, то вообще лафа! Воюй – не хочу!
Во второй половине ночи, ближе к рассвету, заморосил в который уж раз за последние сутки мелкий, противный дождь. Ещё двое скончались. Дядька Ермолай на ощупь закрыл глаза покойникам, хотя перед этим всё щупал их, пытаясь обнаружить признаки жизни, сомневался.
Под дождём среди ночи принялся рыть могилку. На недоумённый вопрос Кузьмы ответил как всегда обстоятельно:
– Не знамо, что с нами по утру будет, кто нас схоронит, да и схоронит ли. Можа, вороны глаза повыклюют, мелюзга лесная да тварь болотная тела наши поизгрызут, ветрами и дождями омоет косточки наши. Кто знает? А православных надо схоронить. Днём-то мы всё едино погибнем, так этих-то успеть бы схоронить по – христиански, паря. Да и не гоже мертвякам серёд живых лежать. Мёртвым мёртвое, живым – живое. Об жизни думать надо, пока живы.
– Сам же говоришь, что по утру примутся за нас, нам не выжить.
– Э-э, паря! Умом-то понимаю, что конец нам в этом болоте, и пожил уж, дай Бог каждому, а жить-то всё равно охота. Чего уж скрывать. Надёжа в душе всё же теплится. Как же без надёжи-то?
И долг живых упокоить усопших. Вот оно как, паря.
Старик ковырял мокрую болотную, торфянистую землю сапёрной лопаткой, стоя на коленях. Могилу делал широкой, чтобы всех четверых в одной схоронить.
На два штыка расковырял, земля была ещё только влажной. На третьей лопате в ямке стала собираться вода.
Дядька Ермолай стаскал лапник из – под умерших, настелил в ямку.
– Подсоби, паря. Одному мне не управиться.
Кузьма с дядькой перетащили трупы партизан, уложили в могилу.
– Пойди, скличь товарищей. Пусть простятся, а я подготовлю, чем укрыть покойников.
Приспособил плащ-палатку под покрывало, накрыл умерших.
Серело. Тяжёлый туман приглушил, придавил и звуки, и людей на маленьком клочке земли, втоптал их в болото, вжал в сырое, вязкое месиво. Костры на немецкой стороне не были видны. Лишь когда ветром сносило в сторону клочья тумана, тогда они появлялись, но мерцали уже не так ярко, а тусклым, неживым светом.
Никто не ходил в полный рост, передвигались только ползком, а на противоположной, дальней от немцев стороне позволяли себе встать на колени или передвигаться на полусогнутых ногах, всякий раз стараясь не оказаться без прикрытия кустарников.
Все снова расползлись по своим позициям, замерли в тревожном ожидании. Только дядя Ермолай всё ещё ползал на коленях вокруг свежего земляного холмика, приглаживал могилку, прихорашивал. Ножом срезал толстую ветку олешины, сделал крест, перевязав, скрепив две палки эластичной корой лозы, установил в изголовье.
– Ну, вот, детки. Упокоили вас, предали земельке, как и подобает христьянам, слава тебе, Господи. Надо было бы молитву сотворить, да я их не ведаю по памяти, хотя к отцу Василию, царствие ему небесное, в церковку по праздникам хаживал, слухал, как складно он… это… правил службу. Но… Не обучен. Всю жизню то с винтарём бегал, то животину кастрировал, лечил, то плуг, то косу из рук не выпускал. А до Бога, до молитв как-то руки не доходили, больно заняты были. Рази что по праздникам осенишь лоб сам себе перед тем как чарочку законную… это… за здравие, да и будя, – старик стоял на коленях у могилки, то и дело вытирал мокрым, грязным рукавом мокрое, грязное лицо, шептал:
– Я уж по – свойски, по – нашему помолюсь, сотворю свою молитву, вы уж не обессудьте старика, извиняйте, если что… Мне ба ещё и Господа Бога нашего не угневить, он-то вас берёт под опеку. Он-то теперь над вами командиром будет. Но я постараюсь, обскажу как надо, с чувством, не должон обидеться. Он же наших кровей, из славян-братушек, и веры тожа нашей православной, – присев на пятки, дядька Ермолай надолго задумался, еле раскачиваясь всем телом.
Поднявшийся вдруг ветер прогнал тучи, уносил куда-то в глубь болот туман, срывал с веток тяжёлые капли, бросал в лицо старику.
– Молоды больно парнишонки, что к тебе направились, Господи, – начал шептать молитву старик. – Жизни ещё не видали, а уж горя, беды хватили по самую глотку. Нет, по ноздри, а то и по самые глаза. Да и за глаза досталось им, горетникам. Точно, за глаза. Вот это правильно я сказал, правильно приметил: за глаза. Уже и лишку горя хватили парни. Я тебе говорю. Иной раз старику столько не достаётся за всё время пребывания на земле, как им досталось. Ты, Господи, учти это, когда райские ворота отворять для них будешь. Отвори, не ленись. Как только прибудут к тебе, стукнут в ворота, так ты сразу же, не мешкая, беги и открывай. А если вдруг стариковская лень обуяла, иль в костях ломит, как у меня, к примеру, так отправь архангелов своих, пусть отворяют. Заслужили эти парни лучшей доли, чем была у них на земле, заслужили. Поверь мне, старому, а я кое-что видал, кое-где был. Правда, у тебя в раю не доводилось как-то побывать, но слышал, что больно хорошо там, Господи. Умные люди сказывали, что так хорошо там у тебя в раю-то, что я прямо не знаю, как хорошо. Лафа, одним словом. Тебе, Господи, виднее. Ты лучше меня знаешь, каждый день там околачиваешься. Я всегда верю умным людям. Что мне тебе зря говорить: сам знаешь… Но и к тебе отправляются хлопцы, не простые смертные, не абы какие, а… это… герои, да, всамделишные герои. И трудяги самые что ни на есть настоящие. Вот и опять… это… правильно я сказал, верно: трудяги они – ещё поискать таких.
Ты, можа, за делами своими божьими и не знаешь, какие это хорошие парни, так я тебе обскажу, а ты уж поверь мне на слово. Брехать мне не с руки, стар я брехать, да и в нашем роду, в роду Бортковых, не принято напраслину наговаривать, наводить тень на плетень, вот оно как, – старик в очередной раз замолчал, задумался, собирался с мыслями.
Теперь он уже хорошо видел и могилку перед собой, и кусты, кочки вокруг островка всё резче вырастали с ночи. Светало.
– Вот я и говорю, – продолжил дядька Ермолай. – Хорошие парни, хоро-о – ошие, прямо, золото, а не парни. С мальства в работе, Господи, это чтоб ты знал. А работа в деревне о – го-го-о какая тяжкая! Это тебе не цветочки нюхать в райском саду, понимать должон. Тут так ломить надо и мальцу, и старцу, что хребтина иной раз не выдерживает, трещит, вот как ломить надо, работать, жилы рвать. Вот парни-то и ломили, вкалывали почём здря, себя не жалея. И пахали, и сеяли, вон какую большущую державищу кормили хлебушком-то. А гульбищ да утех-то и не было. Не – бы-ло! Я не омманываю тебя, Господи: не – бы-ло! Та-ак, на твой святой праздник, иль революционный какой потешатся иной раз, и то, не насытившись, самую малость, да и опять за работу. За ней, за работой, и свету белого не видели, а ты говоришь, Господи… – старик расчувствовался, зашмыгал носом, несколько раз провёл рукавом под ним.
Вынул из кармана чарочку, достал бутылку из – за пазухи, поболтал, зубами открыл бумажную пробку. Посидел так, потом всё водворил на свои места обратно.
– Не, можа ещё пригодится страдальцам. Я и перебиться могу, им-то надо будет. А тут немец окаянный войну затеял, пошёл на Рассеюшку, – без перехода продолжил молитву. – Что-то часто ты, Господи, дозволяешь антихристам разным на Россею нападать?
– накинулся вдруг на невидимого собеседника. – Это как понимать? Чем же мы пред тобой провинись? Ну, ладно, – не дождавшись ответа, заговорил снова. – Не хочешь говорить и не надо. Богу – Богово, а нам – людское. Вот и говорю, немец двинулся на нас, войной пошёл. Что делать должон истинный христьянин? – опять задал вопрос, и снова сам же на него и ответил:
– Правильно! Ставить в дальний угол под навес плуг, вешать под стреху косу, оставлять семью, детишек, хозяйство на жёнок да стариков, а самому скоренько брать в руки крестьянские, трудовые винтарь и идтить на супостата, Россеюшку спасать. Кто ж ещё акромя вот таких парней пойдёт спасать её, родимую, матушку-Русь нашу? Кто ж ещё готов головушку за неё положить? На кого она ещё надеяться может? Только на них! Вот и эти парнишки, что усопли, так и сделали. А как они спаса-а – али?! Ты ба только ведал! Как они спасали! Геройски спасали, себя не жалели. Живота своего… это… не жалели, вот как! Так что, Господи, не препятствуй душам защитников Россеюшки, допусти их сразу к райским кущам. Пусть хоть у тебя оттают душой, насладятся райской жизнью. По праву заслужили. Ты там не жадничай, не привередничай, а сразу же без судного дня в рай их спровадь. Прямо толпой примай, не сортируй. А то я знаю, что иной раз тут у нас на земле не всегда работные и геройские люди в почёте и уважении. Их как-то задвигают, задвигают, а наперёд лезут нечисть, лодыри, болтуны да хрень всякая. Надеюсь, у тебя там такого нет, порядок у тебя настоящий, и сам ты, Господи, справедлив. Вот поэтому в рай парням сразу же выпиши бумажку, не тяни, не испытывай и ты, Господи, их ангельское терпение. А то наши мужики, сам ведаешь, терпят-терпят, да и лопнет когда-то терпелка у них. Тода-а держи-и – ись! Тода-а только успевай повора-а – ачиваться. Они такие, чтоб ты знал. Моё дело правду сказать, а там – как сам знаешь. Тебе с вышины виднее, чего уж говорить. Но помни: не шуткуй с нимя. Могут за бороду ухватить да так отвалтузить, что мало не покажется. Вот они какие парни-то наши. Имей ввиду. Я тебя честно предупредил. Мне пред тобой вьюном юлить не с руки: стар я. И они не станут, правду говорю.
Со стороны немцев послышался лай собак, прогремел приглушенный туманом и моросью винтовочный выстрел.
– Не дали досказать, помолиться, прости, Господи. Ну – у, ладно, при встрече лично обскажу. Недолго уж осталось. Потерпи чуток. Уделишь мне минутку-другую, оторвёшься от своих божеских дел, вот мы и посидим рядком, потолкуем. Всё-о – о тебе обскажу, всё-о – о. Мне скрывать нечего, и умные беседы с умными людьми вести я люблю. Скучно тебе со мной не будет, но и надоедать тебе не стану. А ты всё ж таки прими парней, не откажи, будь ласков.
Дядька Ермолай вынул из кармана тряпку, снял из – за спины винтовку, положил на колени, стал протирать её, достал горсть патронов, пересчитал. Протёр заодно и гранату, потетешкал в руках перед тем, как снова положить в карман.
– Да, пока не забыл. Тут сейчас такое начнётся, Господи, что сказать страшно, а не то что смотреть. А уж быть серёд этого бедламу – врагу не пожелаешь. Ты там скочь куда ни – то, отлучись лучше куда-нибудь по своим божьим делам на это время, иль хотя бы отвернись, не слухай, не гляди вниз. И архангелам своим прикажи не глядеть. Не для слабых нервов это зрелище будет, холера его бери. А то от страху свалитесь ещё к нам на грешную землю. Что тут потом с вами делать? Нянькаться? Некогда, прости, Господи. Тут только православные смогут такое вынесть, стерпеть. Ты же велел нам терпеть, а мы тебя слухаем, не перечим, вот мы и терпим. Здесь на этой кочке серёд болота так сейчас крыть матерками станут, что уши завянут в раз. Такое слухать не для твоих нежных божьих ушей. Рвать тела православных на куски будут антихристы. Правда, нам это не впервой, стерпим. Это только мы всё сдюжим, – Ермолай привстал на коленях, покрутил головой, прислуживаясь к предрассветной тишине.
Как и прежде, на краю болота, где немцы, продолжали лаять собаки. Которая-то из них приладилась выть, наводя жуть на притаившихся защитников островка.
– Чтоб ты выла на собственную голову, – дядька Ермолай зло плюнул в сторону врага. – Чтоб ты смертушку накликала на свою дурную голову да на головы твоих хозяев, антихристы, прости, Господи. Вот же нация немецкая: что люди, что собаки – один другого стоят. Вредные, прямо… не знамо как. Помолиться, молитву святую сотворить спокойно не дадут. Чтоб вы вместе с Гитлером своим вот так сидели всю остатнюю жизнь по болотам да кочкам, сволочи.
Откуда-то прилетела сорока, села на олешину, что кустилась рядом с ранеными, принялась стрекотать. Потом вдруг снялась, направилась к немцам. Мужчина провёл её взглядом, расстегнул ремень, фуфайку, вытер лицо внутренней стороной полы, снова стал заправлять одежду, потуже затянулся ремнём.
– Чует моё сердце, что поговорить с тобой больше не доведётся при жизни, сотворить молитвы над нашими телами некому будет. Так ты уж без молитв прими нас, грешных рабов твоих. Мы – смирные, добрые. Это только с ворогом, с супостатом звереем, когда он нам на пятку наступит. А так – мы, хлопцы ничего, хорошие, покладистые, терпеливые, хоть куда парни, с нами жить можно, если к нам с добром. Прямо, к ране прикладывать можно нас, болячка в сей же момент заживёт, затянется, настолько добрые мы. Ну, прощевай, Господи! До встречи! Не скучай там. Скоро уж и я к тебе прибуду, – старик перекрестился, пополз к оставшимся без его присмотра раненым.
Перекусили сухарями, у кого было – жевали орехи, запивали водой из фляжек.
Солнце встало из – за спины, из – за болота. Сейчас фашистов видно было очень отчётливо. Они копошились, строились и тут же расходились. Двигались, сновали, что те муравьи.
Данила то и дело менял своё положение в окопчике, пытаясь пристроиться удобней, смотрел в сторону неприятеля.
Мыслей в голове не было. Так, появлялись некоторые обрывки, видения, и тут же исчезали. Спроси у него в тот момент, о чём думал, не ответит. Сейчас мозг работал только в одном направлении – не пропустить врага на своём участке.
Только что был старший сын Кузьма, поговорили маленько, пошептались. Но всё больше о предстоящем бое говорили. Ни о родных, ни о себе даже не заикнулись. Мужчина считает, что оно и правильно: что толку бередить души перед боем? Перед боем о бое думать надо, а не в жалейки играть. Это Данила знает не понаслышке. Ещё из той, первой германской войны он понял, а потом и в этой войне ещё больше уверовал, что расслабляться перед боем не след, как не стоит и жалость к себе любимому нагонять: себе же дороже выйдет. В конце концов, тебя на аркане никто не тянул в партизаны, силком винтарь в руки не совали. Всё сам делал, добровольно, по собственным воле-желанию. А то, что тебя могут убить в предстоящем бою? Тут уж как Бог даст. А ты что, этого не знал? Думал, мёдом тут всё намазано, кренделями да баранками усыпано? Как бы не так! На то ты и солдат. А настоящий солдат должен быть нацелен на победу, но и в любой момент должен быть готов и к смерти. Против тебя точно такой же солдат воюет. Кому из вас повезёт? Вот тут уж и от самого солдата зависит. Кто ловчей окажется, крепче духом, телом. Ну и везение нельзя сбрасывать со счетов. Данила это тоже знает.
– Иному везёт по жизни. И в войне везёт, в бою как заговоренный… А иной только-только на передовую прибыл, вроде такой же, как все, одинаковое мастерство, рост и вес, – не заметил, как с мыслей перешёл на шёпот, тихо заговорил сам с собою Кольцов, – а глядь – и нет человека в первом же бою. А другой – плюгавенький, тощенький, в чём только душа держится, но в бою – первый человек! И надёжный. Прямо глянешь впервые на него и веришь: кремень! Скала! Как Фимка, к примеру… Не богатырь по складу тела, отцу Василию и деду Прокопу Волчкову, покойным, в подмётки не годится, рядом не стоял по силе и росту.
А крепкий! Надёжный! Крепче кремня! А то! Об него кремень затачивать можно, – Данила снова и снова усмехается, качает головой. – Эк, до чего додумался?!
Полежал немножко, ещё раз вслушался в тишину, определял для себя ту черту, дальше которой не станет пускать немца, будет стрелять, потом снова наладился думать.
"Важно не промахнуться с первого выстрела. Промахнёшься, сразу же может появиться неуверенность в собственных силах, разволнуешься, сердечко запрыгает, руки задрожат, прицел собьётся. Он-то, прицел, о – очень зависит от сердца, от дыхания. Оно, сердечко-то, должно стукать медленно, дыхание затаи, да и в промежуток, когда между ударами, нажми на курок. Плавненько так нажми – и каюк врагу! Не то дрогнет рука, собьётся прицел, выстрелишь в белый свет, как в копеечку, и врага не сразишь. Занервничаешь, задёргаешься, а это уже паника! А это уже смерть солдату! Как раз в этот момент мужик погибает как солдат, как боец. Вместо солдата появляется кусок мяса с костями, с дерьмом, прости, Господи; цель для неприятеля, живая мишень: стреляй – не хочу! А вот если сразишь врага с первого выстрела, с первого патрона, так тебе уверенности придаст удачный выстрел. В себя поверишь, да и товарищи, на тебя гледючи, поверят в свои силы, на тебя надеяться станут, сами будут стараться не оплошать. А как же! В бою только так! В противном случае это уже не бой будет, а чистой воды расстрел неприятелем трусливого стада баранов. Не бой будет, а бойня. Так что от первого выстрела о – оче-ень многое зависит. Исход боя решается одним солдатом, бойцом, что первый выстрелит. Это потом уж его товарищи подключаться, воодушевятся, гледючи на успех первого стрелка. Один в болоте не воин", – Данила горько усмехнулся своим выводам, любовно, ласково провёл рукой по винтовке.
– Ну что, любушка, – на лице мужчины появилась подобие улыбки, зашептал под нос: