Немцы не пожелали задерживаться в лесу ещё на одну ночь, стали сворачиваться, и уже после обеда, ближе к вечеру организованно направились к местам дислокации в Борки и Слободу.
Зависший над топями немецкий самолёт-разведчик обнаружил народных мстителей слишком поздно: лишь на третий день.
Смяв небольшие заслоны из солдат румынского батальона на выходе из болота в соседнем районе, партизанский отряд Лосева Леонида Михайловича растворился в лесах.
Глава пятнадцатая
Снова удары в било оповестили жителей Вишенок: что-то случилось?!
Выползали из землянок, шли на площадь, поминутно спрашивая друг друга: что на этот раз? Какая беда снова нависла над их головами? Или наконец-то услышат самую радостную весть, которую ждут почти три года, теряя родных и близких? Родных и близких теряли, но её, веру, что придёт, вернётся Красная армия – не теряли. Верили и надеялись, свято верили и надеялись, что придёт родная советская власть, а с ней вместе вернётся и лучшая жизнь, и радость, и счастье придут в каждую землянку, в каждую семью, к каждому человеку. Что солнышко заглянет и к ним под землю. Верили и надеялись. С тем и жили. Вот и сейчас шли и наделись… А вдруг?!
Дядька Аким Козлов уже был на площади, стоял, опершись на батожок, терпеливо ждал односельчан, топтался на месте. Вокруг него бегала малышня, радая, что наконец-то вырвалась к сверстникам из опостылевших землянок.
Сегодня с утра он вышел из землянки, собирался сходить на Деснянку, проверить мордушки: вдруг рыбёшка зашла? Со стороны леса в деревню в это время заходили полицаи, что возвращались после блокады партизан. Один из них задержался на минутку, заговорил.
– Подь сюда, человече, – подозвал к себе Акима.
Но в последний момент увидел, что тот на костылях, на протезе, подошёл сам. Старик сразу узнал его: это был старший сын колхозного мельника Григория Ивановича Калиновского из Слободы – Евген.
– Здравствуй, Евгений Григорьевич, – поприветствовал его Аким.
– Дядька Аким? Аким Макарович? Живой? – признал и полицай, но ответил с некоей долей иронии:
– Ну и слава Богу. Не будем особо болтать, и целоваться не станем: не время. Я вот чего тебя окликнул, – Евген поправил винтовку на плече, продолжил:
– Там, в верхах ручья Говорушки, километрах в двух в сторону Большой кочки на Казённом лугу вчера страшный бой шёл с партизанами. Это видно заслон был, прикрывали отход основным силам, как я понял. Ваши все полегли. Все, до единого. Кто ещё шевелился раненым, того немцы… это… пристреливали. Сам лично видел. И сейчас там убитые мужики лежат. Местные, из окрестных деревень. Около сотни. Точно не знаю, но на вскидку… около того. А может и чуток больше. Не считал. Надо бы сходить, схоронить… Мы-то своих всех убитых и раненых забрали с собой, немцы и "мамолыжники" тоже, а партизаны остались. Так что… людям-то передай, не забудь, дядька Аким.
Полицай уже кинулся, было, за сослуживцами, потом остановился вдруг, вернулся обратно.
– Да, пока не забыл. И сегодня по утру больно сильный бой шёл у Большой кочки. Мы как раз строились в походную колонну, домой собирались выходить из леса, как бой начался. Короткий, но сильный. Даже миномётами немцы мины кидали. Хорошо было слышно, как ухали мины. Значит, немцы выкуривали партизан. Видно, в лоб, с наскока не получилось, так они минами. Наших полицаев там не было, мы успели отойти подальше в тыл, немцы сами справились. Серёд мужиков слух шёл, что какую-то группку партизан уничтожали на этом островке. Надо бы и Большую кочку вам проверить. Ну, бывай, не кашляй, – Евген спорым шагом пустился вслед полицаям.
Как тут после таких новостей можно усидеть в землянке, какие к чёрту мордушки? Сразу же отправил внучка младшенького Пашку бить в било.
Бабы сразу же кинулись, было, в лес, но Аким со стариками удержали:
– Чего зря бежать? Надо сразу брать носилки, или что-то, их заменяющее, хотя бы то же рядно, тряпки, вытаскивать мужиков в деревню. Чего зря голосить, выть? Вы сначала разберитесь. И потом. Сообщить надо в Пустошку, в Руню, Борки, Слободу. Наши люди, чего уж там… Хорошо бы собраться из окрестных деревенек всем вместе, порешать… Может, гдей-то могилку общую, братскую выкопать, схоронить вместе. Погибли-то разом, за общее дело, вот пусть вместе и лежат, царствие им небесное. Чего их таскать-то по лесам и болотам? Мало при жизни натерпелись, так ещё хотите после смерти мучить? А то – бежать! Думать надо, а не выть немо. Бабы, что с них взять?! У них же сначала крик, а уж потом и ум подходит…
Акима поддержали старики, согласились.
– Правильно говорит Аким Макарович, – неслось из толпы, где кучно стояли пожилые жители Вишенок. – Думать надо… Криком делу не поможешь… И в Борки надо, в Пустошку со Слободой… Руню ба не забыть… Гонцов послать надоть… Мальцов, которые пошустрее, сообразительных… быстрых на ногу…
– Разом пойдём, вместе, – предупредил всех Аким Козлов. – На Деснянке у пристани собираемся.
Сам не пошёл: далеко, не дойдёт на своей культе. Но деревенских всех организовал. Отправил гонцов в соседние деревни.
Глаша с Марфой содрали с нар домотканые тряпки, что покрывали поверх, собрались в лес. Если, даст Бог, своих не обнаружат среди погибших, то другим семьям помогут. Ничего не говорили друг дружке, делали всё молча. Боялись даже подумать, представить, а не то, чтобы заговорить, произнести в слух, что, не дай тебе Боже, кто-то из близких там лежит бездыханно: Фимка иль Данилка, а может Васька с Кузьмой, Вовка? Не дай тебе, Господи. Детишек решили не брать, но Танька со Стёпкой настояли, пришлось взять. Да почти вся деревенская ребятня пошла со взрослыми в лес. Куда ж без детишек? Только Ульянка…
– Нет. Я дома останусь, не смогу, если что…
– Вот и пригляди за земляночкой, доня, – сразу же согласилась Глаша. – Мало ли что… а без пригляду нельзя.
Бабы, молодицы, детвора ждали остальных на Деснянке. Толпой пошли. Оно всегда так в Вишенках: когда горе, беда, тогда только толпой, по одиночке не справиться, не сдюжить. Тут только сообща…
– Ну, с Богом, людцы добрые, – Аким Макарович убедился, что все собрались, перекрестил стоящую на берегу толпу людей, махнул рукой. – Бегите, родные мои. И дай вам Господь удачи, – вытер рукавом повлажневшие вдруг глаза, шмыгнул раз-другой носом. – Дай Бог, дай Бог. Мужества вам, силы вам, людцы добрые… А я тут буду ждать, не сойду… это… с места. Сыновья там, внук, два зятя. Вот оно как… Шесть душ, это… у меня там пластаются… за нас бьются. Спаси их, Господи.
На всякий случай несколько молодиц взяли с собой угольки в жестяных банках: вдруг заночевать придётся? Костерок разжечь? Накидали поверх угольков трухи: долго тлеть будет, не сгорит за дорогу. А на месте легко раздуть, и костерок разжечь потом. Само собой – лопаты, топоры.
Всю дорогу не было произнесено ни слова: только тяжёлое сопение да кашель нарушал осеннюю тишину леса, шарканье ног по траве, треск веток под ногами. Женщины, подростки почти бежали, торопились: а вдруг ещё кто живой, а они ползут, не спешат на помощь? И боялись! Ноги подкашивались, дыхание перехватывало, как только представляли погибшими своих братьев, отцов, сынов, мужей. Иль ранеными… Кровью исходят, стонут от тяжких ран, а они тут еле-еле ноги передвигают…
Задыхались не от бега, не – е-ет! От мыслей задыхались. Как представят в мыслях, так и всё! Хоть ложись сразу и помирай. Это ж… это ж…
И спешили. Боялись и бежали. А ещё молились на ходу. Уповали на Господа Бога, что смилостивится он, спасёт мужа-кормильца, сына-надёжу, брата родного. Они же… они же… самые лучшие, самые милые. Самые… самые… Уж кому-кому, а их родственнику точно повезёт, выживет он обязательно. Как же без них жить?! И верили, свято верили и надеялись, что уж их родных обошла стороной смерть, они живы и здоровы. На худой конец – ранены. Ну – у, так это уже не беда. Так это уже если не счастье, то что-то близкое к нему, тоже радостное, светлое: живо-ой! А какой? Да разве ж в этом дело! Главное – живой! Выходят, поднимут, поставят на ноги! Не беда, что в землянке вчера съеден последний сухарь, под нарами осталось корзинка картошки в зиму на всё семью. Главное, что бы живой! От себя оторвут, сами помирать станут, но выходят, спасут своего родного мужа-отца-брата-сына. Из кожи вон вылезут, но спасут! Вытащат хоть из того света.
Торопились. Только тяжёлое дыхание да шарканье ног. И молились. И свято верили, и надеялись. И боялись до дрожи в коленках, до коликов в животе, до… до помутнения сознания боялись.
Как ни странно, но первым прибежал на место боя Назар Сёмкин. Немного отдышавшись, сразу же пошёл рыскать между деревьев, по ямкам-окопам, разыскивая погибших партизан. Женщины шли позади, на некотором удалении от Назара, жадно и со страхом прислушиваясь к его крикам, командам, боясь услышать своё имя, фамилию.
А Назар, обнаружив погибшего, переворачивал, если надо, труп, внимательно всматривался в мёртвое лицо, стараясь узнать, определить: кто это?
– Пе-етри-ик! Кто есть от Галки Петрик? – кричал на весь лес Назар. – Идить сюда. Кажись, зять ваш, старшей дочки мужик лежит, царствие ему небесное. Гришка…
И тут же лесную тишину прорезал истошный, душераздирающий крик вдруг потерявшей последнюю надежду женщины. Когда теряется последняя надежда, даже крик не помогает, не может вернуть ту надежду обратно. Только других способов заглушить страшную боль душевную человечество не изобрело, не выработало за всё время своего развития. Вот и кричали женщины…
– Козло-о – овы! Кто есть от Козловых? И вы идить сюда. Вроде средний сынок Акима Макаровича – Костик… Учительствовал который… в очках…
А потом ещё и ещё… Много было незнакомых мужчин, мужчин из других деревень, или обезображенных ранениями, взрывами лиц, которых трудно было опознать. Этих решили сносить в одно место, складывать в рядки на краю луга у молодой дубравы. А потом уж проводить опознание. Почти все погибшие имели сквозные пулевые ранения в голову: значит, враги добивали их уже после боя, добивали раненых.
Подошли люди и из Пустошки, Борков, Слободы. Последними, почти уже к ночи появились старики, женщины с детишками из Руни.
Отыскать, собрать, сносить все трупы, обшарить всё поле боя за светлое время не успели, отложили на утро. То тут, то там стали разводить костры. Люди собирались вокруг костров, замирали, тесно прижавшись друг к дружке. Нет-нет, да зайдётся в отчаянном, безысходном крике женский голос, ему вторит другой, их поддержат ещё несколько голосов, добавятся детские, и вот уже голосит, причитает, стонет вся поляна, а кажется, что стонет весь лес… мир весь стонет. Стон этот долетал до высокого звёздного осеннего неба, и они, звёзды ночные, дрожали там от этого стона, мерцая…
Марфа не ходила. Она сразу же, как прибежала, присела у старой сосны, так и сидела по сей час. Захолонуло внутри, окаменело, застыло. Ходили Глаша, Стёпка и Танюшка. Глаша всё выглядывала бородатые трупы. Как увидит, что лежит бородатый мужик, садилась на землю, шептала:
– Господи! Если ты есть, спаси и оборони! Только бы не Фимка!
А потом, как не своими ногами, подходила, боясь прикоснуться, страшась узнать в погибшем своего Ефима, Фимку. И отходила, уходила к очередному трупу, в который раз за сегодняшний день обрывая душу.
Удивительно, но смелее всех в их семье оказались Танюшка и Стёпка. Возможно, в силу своего возраста они ещё не до конца осмысливали, понимали трагизм ситуации, но шли к трупам безбоязненно, смело. Они же и помогали сносить убитых партизан на поляну, укладывали рядком.
– Мамка, мамка! – тормошила Марфу Танюшка. – Пошли к костру, там теплее. И не нашли мы наших, мама. Нету наших, слава Богу. Утра дождёмся, опять искать станем.
– Ага, ага, доня. Это ты правильно говоришь: согреться надо, – шептала в ответ Марфа, боясь голосом своим, лишним движением вспугнуть хрупкое счастье, не менее хрупкую надежду, что пока ещё теплились в её груди.
Как же не счастье? Счастье, если нету её мужа, детей её среди убитых. Может, хватит судьбе издеваться над женщиной, пора и поберечь её?! Сколько ж можно испытывать?
– Пошли, пошли, доня, трясёт чтой-то меня, – подчинилась дочери, пошла к костру.
Сели вместе: Глаша, Марфа, Стёпка с Танюшей. К ним прижались Анютка Кондратова с одного боку, Ольга Сидоркина – с другого. Укрылись тряпками, застыли так до рассвета. Не нашли здесь среди убитых своих родных и близких, завтра пойдут на Большую кочку. Посмотрят ещё и там. Даст Бог, и там не будет. Задремали с надеждой, что и завтрашний день не обманет их, отведёт беду, даст надежду на благополучный исход.
И снова Марфа даже не стала идти по болоту до островка: присела рядом со старыми кострищами, что оставили после себя немцы, и замерла так. Пошли Глаша, Аннушка, Ольга и Танюша со Стёпкой, другие люди пошли.
Она всё поняла, когда только увидела, как возвращается обратно Танюшка. Безысходно опущенные вдоль тела руки, втянутая в плечи голова дочери говорили сами за себя. Марфа вскочила, прижала ладони ко рту, пытаясь заглушить рвавшийся наружу крик. Он и не вырвался, не смог. Застрял. Она упала, забилась на земле в немом крике, от которого перехватывает дыхание, останавливается сердце, от которого душа рвётся из глубины материнского нутра, готовая оставить его, бросить на растерзание в объятия смерти исстрадавшееся, убитое страшным горем женское тело матери и жены.
Марфа уже не видела, как несла на руках Ольга Сидоркина её сына Кузьму; как положила его рядом с матерью; как тормошила её, повторяя, как заклинание:
– Он жив! Кузя живой, тётя Марфа! Жи-и – иво-о – ой!
Она не смогла удивиться и по достоинству оценить воистину мужскую силу хрупкой, слабой на вид девчонки Ольги Сидоркиной, которая смогла поднять и нести раненого мужчину. Одна! По болоту!
Марфа не видела, как перенесли сплетённых в смертельном объятии, помирившихся навечно двоих неразлучных друзей, соседей и родственников Данилу и Ефима, Даника и Фимку… Их так и положили в рядне вместе, не разлучая… И несли потом так же к месту захоронения. А по – другому и нельзя: друзья!
Почти весь остаток дня выносили убитых на островке партизан, складывая рядком на полянке. Миной разворотило и могилку, куда схоронил дядька Ермолай первых умерших от ран на Большой кочке, раскидало трупы.
Слободской дед Панкрат Лукин отыскал тело своего внука, долго сидел над ним, морщил и без того сморщенное старческое лицо, тёр глаза.
– Вон оно как… Что ж я бабке твоей скажу? Ты ж для неё иконой был, она ж на тебя молилась, души не чаяла, э-эх, родненький наш… – плакал старик. – И я ж… и мне… Мы-то и жили только надёжой тебя увидеть живым, что бы тебя дождаться, и самим помирать можно… Вон оно как… а теперь как…
Когда собрали всех погибших, собрались все живые, стали думать: что делать дальше? Как схоронить геройски павших в бою земляков? Выносить к себе в деревушки, предавать земельке на сельских кладбищах? Больно много полегло людей, не на чём вывозить. Далеко. Да ещё и через чащи лесные… На руках выносить? Это сколько суток не прибранными будут лежать погибшие? Сколько ещё души их мучиться, маяться будут? Тела мокнуть под дождём?
Было предложение вырыть могилу на Большой кочке, схоронить там. Отказались. Глубоко не выроешь, в паводок по весне будет заливать талыми водами. Негоже так поступать с родными и близкими, с героями…
Безрукий бригадир Павел Шенц из Слободы, который нашёл среди убитых своего сына, предложил похоронить, сделать братскую могилу у истока Говорушки, на бугорке у Казённого луга, где и приняла свой последний, смертельный бой партизанская рота Бокача Фомы Назаровича.
– И высоко, и вид открывается самый что ни на есть распрекрасный: бор сосновый по правую руку; по левую – берёзки нежные, белоствольные. Рядом с ними дубрава начинается: дубки-молодняки вперемешку с берёзками. Это потом уж они вырастут в дубы-великаны, встанут, как солдаты, в почётном карауле у братской могилы. А берёзки будут оплакивать, роняя нежные серёжки свои, как слёзы землицы родной, на могилки наших любимых, родных людей. А соловушки и другие птахи будут петь им ангельские песни, ублажать их душеньки… И она, земля наша русская, с благодарностью примет в себя своих защитников, обеспечит им вечный покой. Славу они, герои наши, уже добыли себе в бою.
А прямо перед глазами – луга цветущие, запашистые, широкие, как взглядом окинуть. Как Русь наша необъятная. Ручей берёт начало на лугах заливных, бежит, несёт воду с этих мест в Деснянку, а затем и в Днепр. Разнесёт водица славу о наших геройских земляках по всей стране, по всему миру. Чем не райское место? Пусть спят спокойно, любуются красотой родной землицы, за которую сложили головы в смертельном бою. И пусть она, эта красота родной земли станет вечным спутником, вечным попутчиком в их загробной жизни. Они жили красиво, умирали красиво, вот и будет вечно сопровождать их красота нашей Родины, России нашей. Нет у нас на Руси более святого места, чем могилы её защитников. А для нас, сынов и дочек Отчизны любимой, не может быть священней ничего, чем вот эти луга, леса да речки русские, земелька наша с могилками святыми.
– А мы, гражданы дорогие, – махал на необычном собрании колхозный бригадир единственной рукой, другую – потерял ещё в первую германскую войну, – будем приходить к ним, нашим родным и любимым людям с вечной благодарностью, с нижайшим поклоном, с не зарастающей болью в душе, с памятью в сердцах наших. И возлагать станем венки хвойные, берёзовые да дубовые, цветы луговые на святую могилу. Докладывать им о том, что благодаря их героическим поступкам, их геройской смерти мы, наша страна великая живём счастливой мирной жизнью. И обязательно поставим памятник. Золотом выбьем на нём имена наших сынов и дочек, отцов и братьев, что пали смертью храбрых, защищая нашу любимую Родину!
После такой пламенной речи почти все и согласились захоронить погибших у истока ручья Говорушки. Лучшего места можно и не искать: не найдёшь.
Для Кузьмы сделали носилки из двух тонких жердей, привязали к ним рядно, уложили раненого, и сейчас Ольга, Аннушка, Глаша и Стёпка несли его в деревню к бабке Акимихе. Пусть спасает. Танюша вела мамку.
Кузьма так и не приходил в сознание. Это Ольга Сидоркина обнаружила, определила, что он живой. Там, в воронке на Большой кочке Аннушка рыдала над отцом Никитой Ивановичем Кондратовым, а Ольга высматривала среди погибших Вовку Кольцова. Не нашла. Стала вытаскивать из грязи на сухое место Кузьму, почувствовала, что сердце-то у него бьётся! Не поверила сразу. Расстегнула на груди фуфайку, припала ухом, сама замерла, не дышала.
– Бьётся! Точно, бьётся!
Откуда только взялись силы?! Подняла, понесла на руках до тётки Марфы, положила рядом.
Стёпка потом вернулся к истоку Говорушки, рыл вместе с земляками братскую могилу. Решили хоронить через день: пусть родные и близкие, земляки хорошо простятся, всплакнут который уж раз над убитыми. Отца Петра собрались принести на носилках: сам ходить пока не может на такое расстояние, так носилки сгодятся. Надо соблюсти все православные обряды. Христиане как-никак будут лежать в этой могилке, за Русь православную бились, за неё головы сложили. Без батюшки никак нельзя. Понимать надо…
Кроме Стёпки все остальные в семье колдовали над Кузей, обихаживали. Когда в землянку впервые спустилась старая Акимиха, первым делом потребовала вымыть раненого. Да не простой водой, а чистотелом настойной.