Малахов спохватился: его тон скорее напоминал распоряжение, чем совет, а между тем, как условились, командиром группы был все-таки капитан Сад. Но услышать их не мог никто, и дело было слишком важным; капитан вникал в суть и на форму не обратил внимания, Повезло мне с ним, уже в который раз за эти дни подумал Малахов.
- Конечно, это вам решать, Володя… И вам выбирать степень воздействия на старика, - сказал он. Капитан взглянул удивленно и понимающе усмехнулся, и Малахов понял, что реверанс получился неловкий и нужды в нем не было. - Но он - крепкая штучка. Уверенно держится. Его надо на совесть настращать.
- Думаете - человек Хальдорфа?
- Почти убежден.
- Угу… действительно: смотритель при мостике… должность уж больно чудная.
- Он пошутил, Володя…
Когда капитан Сад вернулся, Малахов сидел все в той же позе. Глаза его были закрыты, правая рука придерживала лежавший рядом на завалинке "шмайссер". Он ждал, что скажет капитан, но капитан стоял молча, и тогда Малахов открыл глаза.
Капитан Сад наклонился к нему.
- Вы уже можете идти?
Значит, вся эта остановка только из-за меня, с болью подумал Малахов. Он жалеет меня и бережет. Быть может, даже в ущерб делу.
Ему стало стыдно, он чуть замешкался с ответом и пропустил еще один удар.
- Осталось совсем немного, Алексей Иннокентич.
Малахов выпрямился.
- Да-да, конечно… Я вас не задержу.
Дорога через мост была хорошо накатана. Норик Мхитарян сказал, что это немецкие армейские телеги: видно по ширине колеи. Больше ничего он был не в силах сказать, потому что сегодня в сторону замка здесь промчался на приличной скорости бронированный вездеход, и если до него на дороге можно было что-нибудь прочесть, то сейчас это было исключено - все запорошила пыль.
За мостом капитан Сад запретил разведчикам выходить на дорогу. Они тянулись по расчищенной от кустарника обочине, вдоль самых кустов, пока перед ними не открылась большая поляна. Крюк предстояло сделать изрядный, но ведь не станешь же рисковать перед последним шагом, и они обошли поляну так же добросовестно. Однако едва снова выбрались к дороге, как лес опять отступил и они увидели часовню. Часовня стояла на открытом месте. Сразу за нею начинался луг. Он был огромен - до самых холмов на горизонте, и по нему изредка - всего несколько штук - дубы. А в конце луга был замок. Солнце уже выбрало ложбинку между холмами, и тени вытягивались на десятки метров, сливались одна с другой - готовились к своему недолгому торжеству.
- Жаль, - сказал капитан Сад. - А я рассчитывал опереться на часовню. Готовый дот. Только это западня.
Лагерь они устроили в сотне метров от дороги. Это была совсем маленькая полянка, поперек которой лежал сваленный бурей бук. Случилось это не дальше чем год назад: с вывернутого корневища непогода смыла не всю землю, и на дне ямы коричневая глина была почти не тронута травой.
- Сегодня накормим ребят настоящим ужином, - сказал капитан Сад своему лейтенанту. - Первое и второе, как положено. На гарнир сделать рис.
Это была забота старшины, и Норик Мхитарян даже удивился в первую минуту, что капитан с ним об этом заговорил. Но тут же понял, что Ярина будет занят чем-то другим, и закивал утвердительно, даже языком зацокал:
- Хорошо, джан. Рис буду сам варить.
- Правильно. Я на это и рассчитывал… Костер пусть разведут в яме за корневищем. Но только после десяти. К дороге выставь дозор С пулеметом. И пока светло, Норик, возьми ребят и прочеши кромку леса.
Затем капитан велел Ярине прихватить цивильное, молча, одним кивком поднял с травы "студентов" и пошел через лес к дороге.
Между прочим, у одного из "студентов" - а именно у сержанта Сергея Сошникова - было еще одно прозвище: "технолог", хотя вряд ли даже капитан Сад мог бы вразумительно растолковать, что это слово означает. Когда Сошников появился в роте впервые, капитан Сад, представляя его будущим товарищам, сказал, оглядывая долговязую фигуру новичка: вот у нас появился еще один славный воин, между прочим, образованный человек, в институте учился. На кого ты учился в институте? - спросил он у Сошникова, и тот ответил, что на технолога. Все подивились: и чему только на свете не учат! Это не стало причиной какого-то особого отношения к Сошникову, но прозвище уже прилипло к нему, хотя никто еще об этом не догадывался.
Другой "студент", сержант Рэм Большов, учился в университете и успел перед войной закончить первый курс юридического. Он всем это рассказывал, и слово "юрист" не сходило с ею языка. Под конец он отбросил дипломатию и уже прямо i сворил, что в прежней части его звали только "юристом", и ему эго очень нравилось. Не помогло. Может быть, и так, может, где-то тебя и в самом деле кто-нибудь так называл, сказали ему. Но для нас ты Рэм. Чем плохо? Рэм - и этим все сказано.
Рэм Большов, пожалуй, был единственным в разведроте, кто мог объяснить, что означает слово "технолог". Только его никто не просил об этом.
- Сначала осмотрим часовню, - сказал капитан Сад.
Изготовив автоматы к бою, четверо разведчиков охватили часовню полукольцом и осторожно приблизились к ней. Часовня была пуста. Она была очень старая, с высокими прямыми стенами, с маленькими зарешеченными окошками метрах в трех над землей. Штукатурка снаружи пообвалилась, и кирпич успел потемнеть, но не крошился. Люди строили и для тех, кто будет после них.
- И кирпич хорош, и раствор. Как из железа! - Ярина обошел вокруг, гладил кладку, пробовал цемент тесаком. - Вот работа! Мечта, а не работа. Добрый человек ее ладил.
Впрочем, черепичная кровля во многих местах была проломлена. Снаружи это не бросалось в глаза, но находиться внутри без привычки поначалу было даже страшновато: стропила сгнили совсем и держались только на железных болтах и скобах. Небо вливалось через проломы. В его густой синеве еще сохранилось достаточно силы, чтобы искажать перспективу, отчего проломы казались большими, чем были на самом деле.
Все же за часовней кто-то следил. Стены были опрятны, обвалившаяся штукатурка выметена; под большим деревянным распятием горела лампада. Глаза Христа были закрыты, лицо покойно. Он умер, вспомнил капитан. Он сделал свое дело и с чистой совестью умер. Это было понятно.
Капитан Сад попытался вспомнить, какое задание имел Христос. За свой недолгий век он усвоил твердо, что каждый человек имеет свое место в строю - с той или с этой стороны - и свое задание, которое нужно постараться выполнить наилучшим образом. Смерть входила в условие задачи, но была не препятствием, а только одним из обстоятельств. И если дело того требовало, надлежало пройти и через это. Цель, задание - вот что было главным.
Какое же задание имел Христос?…
Для обороны часовня действительно не годилась, убедился в своей правоте капитан. Что и говорить, стены хороши, и дверь обита железом на совесть; от крупнокалиберного пулемета лучше укрытия не придумаешь. Но окошки высоко, а если даже возле них пристроишься, снайпер тебя скушает с первого же выстрела. А если миной шарахнуть, одной хватит, чтобы положить всех, кто вздумает здесь отсидеться.
- Я готов, товарищ капитан.
Ярина стоял перед ним неузнаваемый: типичный хохол из пригорода или маленького местечка. Серые бумажные штаны в светлую полоску - все в трудовых пятнах, с пузырями на коленях. Сбитые полотняные полуботинки с подметками из автопокрышки. Рубашка с национальной вышивкой - тоже не первой свежести. И заячья кацавейка.
- Руки покажите, - сказал капитан Сад. Но и руки были в порядке: ржавчина и машинное масло въелись в мозоли. - Крест? - И крестик был на месте, оловянный, на дешевенькой цепочке.
- Хорошо, - сказал капитан Сад. - Я на вас надеюсь, Иван Григорьевич.
- Ага, - закивал Ярина. - Только проследите, будь ласка, чтобы ужин для меня приберегли, А то ведь срубают, черти косопузые!
- Не задерживайтесь лишнего. Ни к чему. - Капитан Сад повернулся к "студентам". - Вы прикрываете. Тебя, Рэм, предупреждаю особо: если без крайней нужды там зашебаршишь…
Капитан замолчал, перебирая в уме угрозы. Но чем он мог настращать Рэма, который не боялся ничего на свете?
Наконец он нашел это.
- Помни, - сказал капитан Сад - Этим ты подведешь меня.
11
- Пора, - сказал капитан Сад.
Ярина уже отошел метров на двести. Без бинокля его фигура теперь смотрелась как нечто целое, а детали пропали. Но бинокль отбирал и по очереди выделял все: и узелок из синего выцветшего ситчика, и походку утомленного человека, который прибавил шагу, предвкушая близкий ужин и ночлег; и даже вспышки пыли из-под башмаков. Сейчас пыль поднималась тяжело, пузырем, и тут же оседала, а вот в полдень от малейшего прикосновения она взлетала легким облаком и висела подолгу, так что даже через несколько минут можно было посчитать, сколько сделано шагов: от каждого шага оставалось по желтому шару.
Над травой уже отчетливо заголубело. Поднимается туман, подумал капитан Сад. Это на несколько минут, но ребятам хватит - проскочат.
Оба "студента" уже разулись и намазали сажей лица и руки. Автоматы были закреплены за спиной дополнительной оттяжкой, чтобы не болтались; в специальном брезентовом поясе каждый имел по четыре запасных рожка с патронами, в том же поясе по бокам - "лимонки"; на одном бедре пистолет, на другом нож, тоже притянутые ремнями.
У капитана вдруг окаменело лицо.
- Большов, опять ты за свое?
- Не успел заменить, товарищ капитан, запамятовал. - В глазах Рэма даже намека нет на сожаление. Веселится как мальчишка, проскочивший в кинотеатр без билета - Ведь на этот променад мы собирались впопыхах. Не до того было, начальник.
Оба говорят о ремнях. На Сошникове они брезентовые, как и полагается; на Рэме - из шикарной скрипучей кожи.
- Как доберетесь до воды, Сережа, окуни сержанта
Большова. Пусть намокнет. Не то своим скрипом он всю округу всполошит.
- Конечно, товарищ капитан. Окунется. Сошников умеет говорить так, что сразу успокаиваешься.
- Через полчаса "Дегтярев" от дороги передвину сюда. Имейте в виду, если что…
Ярина ушел еще на полета метров. Ну, до замка ему идти и идти Немцы небось десятком биноклей в него уперлись. Чуть в сторону - все равно, что за стеной; ничего не увидят. В самом деле - пора.
Оба разведчика стремительно метнулись к озеру. По высокой траве - перебежками, через лысины - даже ползком, но тоже в темпе.
Выскочили к воде.
Этот берег пологий. Пляж. Однако луг на полметра выше; между ними граница резкая - уступом. Днем это не укрытие, но в такую пору вдоль него можно запросто пробраться к самому замку.
Песок уже прохладный. Вода прозрачная, спокойная, темная. По ней водомерки мечутся. А подальше, как в зеркале, небо отражается - ярко-оранжевое, с черными полосами.
- Чего жмуришься? Полезай в воду.
С Сошниковым не поспоришь. Если бы при народе, Рэм, пожалуй, заартачился из гордости - свое реноме он ставил "превыше пирамид и крепче меди". Но было бы только хуже. Лезть-то все равно бы пришлось. А вдвоем чего же - между ними и останется. Сошников не растрезвонит. С него даже слова брать не надо. Деликатный человек.
Вода была теплая - хоть не вылезай. Но потом Рэма вдруг как-то сразу прохватило. Они бежали вдоль пляжа на четвереньках, хоронясь за уступом, и Рэм, дрожа и клацая зубами, поминал своего любимого капитана, как только умел. Потом слов у него не осталось и все окружающее отгородила незримая непроницаемая стена. Остался только песок перед глазами, перед самым лицом, один песок, такой легкий вначале, а теперь он зло отдирал ногти и забивался под них все глубже и глубже. Рэм уже не видел, что с пальцами, хотя догадывался, что они сбиты и распухают, и колени были уже разодраны и сбиты, и в пояснице тянуло где-то внутри, словно хотело разорвать, и в плечах, и в шее, и в ногах, но каждая отдельная боль, ярко вспыхнув, тут же и тускнела, расплывалась, растворяясь в общей огромной слепой и тягучей боли.
Они бежали на четвереньках, как два огромных паука. Даже привстать было нельзя: озеро заливал последний оранжевый огонь, стоило появиться на его фоне - тут же могли засечь.
Они бежали на четвереньках, и был момент, когда Рэму хотелось плюнуть на все, все отдать за такое простое счастье: встать, прогнуться, расслабить руки, расслабить спину, чтобы свежая кровь наконец-то прилила к окаменевшей пояснице… Потом он и об этом забыл, потому что боль стала невыносимой, и он закричал - разрывая рот, без единого звука: кричал в себя, как кричат в пропасть; в себя - потому что даже застонать не имел права, такая тишина лежала кругом, над озером и над этим проклятым лугом… А потом и кричать перестал, потому что все чувства в нем притупились. Боль, ненависть, отчаяние - все ушло. Осталось лишь сознание, что надо бежать быстрее, еще быстрей, не отставать от Сошникова, который рвал и рвал вперед, словно он был из железа. Ведь за все время даже не обернулся ни разу…
Если б они спасали свою жизнь, они б не смогли так бежать. Но капитан Сад послал их прикрыть Ярину.
Наконец они достигли лодочного причала. Стена замка была в нескольких метрах. Сошников заметил, что она куда выше, чем казалась издали. Ярина был уже совсем близко от ворот.
Успели.
- Хочешь окунуться? - прошептал Сошников. - Полегчает.
- Перебьюсь.
Рэм сидел с открытыми глазами, но ничего не видел. Перед ним плавали радужные круги, и земля качалась. Но вот стали проявляться очертания предметов.
- А часовых-то не видать, - сказал он.
- Вот и я смотрю. Только без охраны они не могут.
- Что-то гансики схимичили, уж ты мне поверь, - сказал Рэм. - Будешь здесь меня ждать?
- В лодке. Чуть отплыву от берега. Обзор лучше.
- Ну-ну… Васко де Гама!
Ярина закончил наконец переговоры, ему открыли калитку и впустили во двор.
Южная ночь падала на долину, как пикирующий бомбардировщик,
Рэм скользнул через дорожку, неожиданно споткнулся обо что-то и - как ему показалось - с ужасным лязгом и грохотом откатился к стене
Замер. Автомат уже в руках, уже на боевом взводе.
Тихо.
Когда унялся гул в ушах, расслышал где-то рядом затихающий высокий металлический звон. Чуть придвинулся, поискал рукой и поймал толстый железный провод, натянутый невысоко над землею параллельно стене. Что за шутки? Какая-то особая система сигнализации? Если так - о нем уже знают в замке…
Я прикрываю Ивана Григорьевича, напомнил себе Рэм, закрепил автомат за спиной и вскарабкался на стену, хоть это было непросто сделать с его распухшими пальцами.
Во дворе было совсем темно. Луг таял серо-голубым рваным облаком, и озеро еще удерживало последние оранжевые блики, а во дворе было темно, словно сюда слетелись все окрестные тени.
Как бабочка, метался по земле луч фонарика Двое шли через двор к большому дому. Тот что с фонариком - чуть впереди, а Иван Григорьевич забегал то с одного, то с другого боку, и голос его был сладенький, лебезящий. Ну и артист!
Они поднялись на крыльцо (шесть ступеней - успел подсчитать и заметил себе Рэм) и вошли в дом, оставив дверь открытой. Широкий прямоугольник двери ярко светился изнутри; во дворе сразу посветлело.
Надо бы подойти поближе, решил Рэм, прошел по гребню стены метров тридцать, перебежал арку над воротами (она была шириной в два кирпича и сверху залита цементом, чтобы не очень отличалась от камня стены; настоящий тротуар!), и еще продвинулся метров на сорок. Дальше было опасно: кто его знает, в каком радиусе высвечивает предметы эта дверь.
Рэм распластался на гребне и стал ждать.
По складу натуры Рэм не был склонен к философии. Человек действия, импульсивный и нетерпеливый, он любил новизну, остроту, движение. Если бы каждый следующий день складывался непохоже на предыдущие, если бы каждый заключал в себе новую задачу, Рэм считал бы., что мир устроен почти идеально. Но сейчас делать ему было нечего, и он поневоле стал размышлять о прихотях судьбы. Вот взять его и Ярину. В эту минуту они связаны не какой-нибудь там веревочкой - жизненной жилой. Перерви ее - и обоим конец. Потому что, если потребуется выручать Ивана Григорьевича, Рэм жизни не пожалеет. Не в охотку - такая нынче у него задача. И тот на Рэма рассчитывает, как на отца родного. А ведь не любит он Рэма, и всегда не любил, и не скрывал этого, в глаза говорил, за что не любит, хотя личного тут не было ни крохи. А вот Рэм на Ивана Григорьевича имел зуб. За дело.
Рэм был некрасив, почт уродлив: мелкие, узко поставленные глазки, сверлящий взгляд, который казался злым, даже если Рэм был в добром расположении духа; нездоровая кожа; срезанный подбородок; короткие губы не закрывали чуть скошенных вперед зубов. Но слава Рэма компенсировала все. Он для того и в разведку пошел, чтобы заработать побольше наград и выслужиться до офицерских погон. На всю дивизию он был знаменит храбростью: показной, шумной, скандальной, но храбростью. С наградами был порядок: две "Славы" и три "За отвагу", даже Рэм полагал, что это неплохо. А вот погоны, как говорится, по-прежнему "не светили". Дальше сержантских лычек дело не шло. Дважды он подавал заявление - просился в школу младшего офицерского состава. Слава богу, голова варит и грамоты не занимать. Но его не брали. Потому что парторг - все тот же Иван Григорьевич - специально сходил в отдел комплектования офицерского состава и объяснил старшему, что не может носить погоны советского офицера человек, который превыше всего ставит свое тщеславие и гордыню, с которого станется ради очередного чина или ордена послать на смерть не только подчиненное ему подразделение, но и отца родного. Иван Григорьевич не скрыл свой поступок от Рэма, сам поставил его в известность, для чего требовалось немало мужества, это признали все. Обошлось. Обошлось потому, что для Рэма это было всего лишь очередным препятствием. А так он и на секунду не усомнился, что в конце концов выйдет по его, и только эта уверенность сделала его снисходительным, а отношения между ним и Яриной - терпимыми. Кстати, о том, насколько прав Иван Григорьевич, Рэм не задумался ни разу. Иначе это был бы уже не Рэм, а какой-то другой человек. Ему бив разведке с ее взаимовыручкой не удержаться, если б не капитан Сад. Это Рэм знал. Но почему так случилось, он не задумывался тоже, как не задумывался вообще над поведением других людей - ему это было неинтересно. Но если б его об этом спросили, может быть, он сказал бы, что капитан Сад один его понимает или же знает ему дену, в общем что-нибудь в этом роде. И только одного он не решился бы сказать: что капитан Сад его любит. А между тем это было именно так.
…Уже минут десять прошло, не меньше, с тревогой подумал Рэм. О чем Ярина может столько времени толковать с фрицами? Вот не сойти мне с места, если они его не накормят. Ну по крайности чарку поднесут…
Рэм вдруг испытал такой приступ голода, что даже замутило. Надо что-то делать, решил он. Когда чем-нибудь занят - отвлекает.