- Сколько еще? Двенадцать? Двадцать таких вязанок. А потом линию надо расширить…
Рассудок прекрасно отдавал себе отчет в том, сколько здесь работы и во что она станет.
- Отдохну-ка я, пожалуй.
Он дошел до Гнома и сел на камни под пустынными небесами.
Под скалою шлейфом тянулись водоросли.
- В первый раз мне так паршиво. Слишком я вымотался сегодня.
Он уткнулся лицом в колени и пробормотал, обращаясь к призрачной диаграмме - к четкой линии с серым пятнышком посередине:
- У меня запор с того самого дня, когда в нас угодила торпеда.
Он сидел неподвижно, изучая живот. И вдруг поднял голову. И увидел, что солнце склонилось к закату, а линия горизонта стала от этого словно ясней и ближе. Прищурившись, он смотрел на запад, и ему пришло в голову, что вот-вот увидит, как на мгновение волны укажут, где искажен совершенный овал земли.
Примерно посередине между солнцем и Скалой Спасения покачивалась на волнах белая точка. Он вгляделся, понял, что это села на воду чайка и ее понесло течением. И в ту же секунду увидел, как она поднимается в воздух и летит на восток через море. Наверное, уже завтра она опустится на воду возле пирсов и скал Гебрид или поковыляет за плугом по полям холмистой Ирландии. От приступа острой боли померк сияющий день, когда встал перед ним пахарь, швыряя комья в пронзительно вскрикивающую птицу:
- Ну-ка пошла отсюда, черт бы тебя побрал!
А птица вовсе не собирается перелетать за межевой камень - она раскрывает клюв и будто бы отвечает что-то тоже на местном наречии. Но даже если бы эта чайка и впрямь оказалась не просто летательным механизмом - и тогда бы она не сумела рассказать об израненном человеке, который застрял на скале посередине моря. Он встал и заходил по своей Смотровой Площадке взад-вперед. Еще раз взглянул на чайку и решил выбросить все это из головы.
- Может, я никогда и не выберусь отсюда.
Речь и есть личность.
- Ты тоже лишь механизм. Знаю я твою влажность, подвижность, тяжесть. У тебя нет жалости, но и разума нет. Я тебя перехитрю. Мне и нужно-то - просто ждать. Я самый твой воздух расплавлю в своем горниле. Я смогу убить - и наемся. И нечего…
Он умолк на мгновение, следя взглядом за чайкой, подплывшей ближе - но не настолько, чтобы разглядеть в этом белом пятне рептилию.
- И нечего тут бояться.
Чайку несло приливом. Конечно, прилив есть и здесь, в самом сердце Атлантики, - гигантская его волна омывает весь мир. Волна эта так огромна, что языки ее - суть океанские течения - гонят воду по кругу диаметром в десять тысяч миль. Течение есть и здесь - оно мчится мимо скалы, вскипает и поворачивает, мчится вспять, бесцельно и вечно. И не остановится, даже если самое жизнь смахнуть с тела земли, как цветок с ветки дерева. Скала неподвижно стоит в море, течение мчится мимо.
Он смотрел, как чайку проносит мимо Большого Утеса. Чайка чистила перышки и встряхивала крылья, будто утка в пруду.
Он резко отвернулся и быстро спустился к Утесу. Водоросли, висевшие в воздухе, наполовину скрыло водой.
Завтра.
- Я уже устал. А ведь главное - не переусердствовать.
Мидии определенно пришлись ему не по вкусу, и мысленно он вернулся к коробочкам с желе, висящим на ветках водорослей. Смутно он понимал - надо слушать желудок. А желудку не нравились мидии. Что касается анемонов, о них лучше и не вспоминать - внутри все сразу сжималось, и во рту появлялся отвратительный привкус.
- Перестарался-таки. Разделся. Наверняка солнечный ожог. А ведь главное - не переусердствовать.
Он всерьез напомнил себе: спасут его именно сегодня, пусть пока на это и непохоже.
- Одеться.
Он оделся, обошел вокруг Гнома, снова сел.
- Хорошо бы вздремнуть. Но пока не стемнеет - нельзя. Вдруг наши подойдут к скалам, включат сирену - ведь если я не дам знать о себе - уйдут. На сегодня дело я себе нашел. Завтра закончу с водорослями. На горизонте пусто - наши дальше к югу. Или к северу - все равно не видно. Надо ждать.
Он прислонился спиной к Гному и стал ждать. Но у времени нет конца - и то, что он принял сначала за цель, превратилось в серую, беспредельную безнадежность. Он порылся в памяти, пытаясь отыскать зацепку, но там не было тепла, попадались одни лишь бескровные рассудочные тени.
Он бормотал:
- Меня спасут. Меня спасут.
Наконец прошло так много времени, что он позабыл, о чем думал вначале, и, задрав подбородок, увидел, как солнце садится в воду. Он тяжело поднялся, побрел к выбоине с водой и напился. Красное пятно у ближнего ее края выросло. Он это заметил.
И отозвался:
- Надо что-то делать с водой.
Перед сном он оделся, а ноги обернул еще и серым свитером. Между скалой и ногами пролегла мягкая ткань, как ковер на плитах собора. Вдруг возникло странное чувство - его ноги, обутые в странные же, в нелепейшие опорки, фантастичные, без подошв, находятся где-то совсем в другом месте. Кроме всего прочего, и акустика здесь скверная - тяф, тяф, тяф, а потом тонкий жалобный вой из-за бочек винного погреба, и кто-то роняет слова, мерно, будто качает маятник.
- Тебя плохо слышно, старик, никаких сосисок. Ну, разве что одну-две. Давай. Мне тебя все равно не слышно…
- Еще раз? Может, помедленней?
- Ради Бога, только не надо медленней. Да переворачивай. Все это для нынешней молодежи. Крис, погоди-ка. Слышь, Джордж, Крис остается…
- Потерпи немного, старик. Все ведь это не для тебя, Крис, правда?
- Я справлюсь, Джордж.
- В другой роли он будет лучше смотреться, старик. А ты разве не видел список состава, Крис? Ты играешь две роли, но, конечно…
- Элен ничего не сказала…
- А какое Элен имеет к этому отношение?
- Она ничего не сказала…
- Старик, состав подбираю я.
- Само собой, Пит, конечно.
- Так что ты, старик, играешь две роли - ты Пастух, ты же - какой-нибудь Смертный Грех. Как думаешь, Джордж? Подойдет Крису роль Смертного Греха?
- Конечно, старик, конечно.
- А знаешь, что я обо всем этом думаю, а, Пит? После всего, что я для тебя сделал, просить меня…
- Две роли, старик? У всех у нас по две роли. У меня тоже. К тому же, Крис, ты отлично подходишь на роль Смертного Греха.
- Какого именно, Пит?
- Выберешь сам, старик. Эй, Джордж! Как ты думаешь, лучше ведь, если наш старина Крис выберет Грех себе по вкусу?
- Конечно, старик, ну конечно.
- Сейчас, в часовне, Прю как раз работает с масками, сходи посмотри, Крис…
- Но если мы не успеем к вечеру…
- Давай, Крис. Спектакль состоится. Эй, Джордж? Не хочешь взглянуть, что выберет Крис?
- Н-ну, да. Ей-Богу, да. Хочу, Пит. Хочу. А ты ступай, Крис, ступай.
- Не знаю, я…
- Ступай, Крис, я приду.
- Если ступить на ковер, который лежит на плитах, появляется странное чувство, Джордж. Несмотря на пушистую роскошь, чувствуешь твердый пол. Вот они, Крис, все в ряд. Какую тебе?
- Как скажешь, старик.
- Как насчет Гордыни, Джордж? Ну, это ему можно играть и без маски. Немного стилизованный грим - и порядок, как ты считаешь?
- Послушай, Пит, если я играю две роли, я не успею…
- А Гнев, Джордж?
- А Зависть, Пит?
- Я бы попробовал сыграть Праздность, Пит.
- Ну уж, только не Праздность. Может, спросим Элен, Крис? Я всегда прислушиваюсь к советам жены.
- Спокойно, Пит.
- А что ты скажешь о Прелюбодеянии?
- Хватит, Пит! Прекрати.
- Крис, старик, не сердись. Просто я размышляю вслух - вот и все. Леди и джентльмены, обратите внимание, отличная работа, полная гарантия, надежно в употреблении. Предложения есть? Спешите видеть - зауряднейший молодой человек с незаурядным профилем и кудрями. Спешите! Спешите!..
- Ты о ком это, Пит?
- О ком? О тебе. О тебе, родной! Что скажешь, Джордж?
- Конечно, старик, ну конечно.
- Крис-Алчность. Алчность-Крис. Прошу любить и жаловать.
- Только ради тебя, Пит.
- Дай-ка я вас представлю друг другу получше. Вот этот размалеванный ублюдок гребет под себя все, на что только ему удается наложить лапу. И не жратву, Крис, нет - это было бы слишком просто. Ему нужна лучшая роль, лучшее кресло в театре, лучший заработок, лучшая афиша, самая лучшая женщина. Он родился на свет с раззявленным ртом, распахнутой ширинкой и с растопыренными руками - чтобы легче хапать. Космический тип мерзавца, который всегда умудрится и грош сэкономить, и чужой куличик сожрать. Так ведь, Джордж?
- Пошли, Пит. Пошли, тебе надо прилечь.
- Как ты думаешь, Мартин, по плечу тебе маска Алчности?
- Пошли, Пит. Он ничего такого не хотел сказать, Крис. Просто - размышляет над образом. И что-то разволновался сверх меры… Э-эй, Пит!
- Все. Да. Конечно. Все.
- Неделю кишечник не работает.
С неба слетали сумерки и чайки. Одна села на Гнома - серебряная голова покачнулась, так что чайка пустила белую струю и улетела, хлопая крыльями. Он вернулся в расселину, надул пояс, завязал ремешки и подложил пояс под голову. Руки сунул под мышки. Потом показалось, что голова, хоть и была в вязаном подшлемнике, осталась совсем беззащитной. Он выполз из своей щели и сходил к Красному Льву за зюйдвесткой. Потом опять принялся сосредоточенно втискиваться в расселину.
- Ч-черт!
Он выругался.
- Черт побери, где мой плащ?
Он обшарил все - Красный Лев, выбоина с водой. Смотровая Площадка…
- Не мог он остаться у Гнома, я не…
В расселинах и на камнях лежали водоросли, липкие и зловонные, - уж не под ними ли?
Прорезиненный плащ он нашел там, где и бросил, - у Гнома. Плащ весь был заляпан белым. Натянул его поверх куртки и вновь втиснул тело в убежище.
- Вот о чем никто никогда не предупредит, даже в голову не придет. Дело тут не в опасностях, не в лишениях - дело в том, что целые дни вылетают впустую из-за нелепейшей ерунды, из-за чертовых повторений, в паршивой мелочной суете пустяковых недоразумений, на которые в жизни и внимания бы не обратил, если бы был занят делом, или сидел в Красном Льве, или бежал бы к своей малышке… Где нож? Ч-черт!
Нож оказался на месте - слева, на ремне, - и давил на ребра, как каменный выступ. С трудом вытащив нож, он еще раз выругался.
- Лучше думать сейчас. Не нужно было на это отвлекаться во время работы. Если бы я продумал свои действия еще вчера ночью, я спланировал бы день шаг за шагом и успел все. Теперь - задачи. Во-первых, закончить линию водорослей. Потом - найти место для одежды, чтобы больше не паниковать. Если сложить все вместе - не забудешь, где что. Во-вторых, нет, в-третьих. "Во-вторых" была одежда. Во-первых, сложить одежду в расселину, потом заняться водорослями и довести до конца линию, в-третьих, - вода. Рыть невозможно. Значит, воду надо собрать, когда пойдет дождь. Подыскать расселину выше линии брызг и ниже гуано. И подготовить место для сбора.
Он поработал челюстью. В вязаном шлеме с такой щетиной довольно паршиво. Он лежал, чувствуя легкое покалывание в обожженных солнцем руках и ногах. Снова начинали донимать все неровности камня.
- Скоро пойдет дождь. Воды тогда станет слишком много. И что делать с этой расселиной? Одежда непременно должна остаться сухой. Надо устроить навес. Может, завтра меня спасут.
Он вспомнил, как утром был уверен, что спасут его днем, и сердце безотчетно екнуло, будто кто-то нарушил данное слово. Он лежал, глядя в звезды, и соображал, где же тут раздобыть деревяшку и постучать. Но деревяшек на скалах не было - даже огрызка карандаша. Не было и соли, чтобы бросить через левое плечо. Может, капля соленой морской воды сгодится?
Он поработал правой рукой и потрогал правую ногу. Подживший рубец тоже наверняка обгорел - рубец мягко жгло, не то чтобы неприятно, но чересчур уж ощутимо. Он поморщился и тотчас почувствовал, как щетина опять царапнула по подшлемнику.
- Четвертое. Наточить нож и побриться. Пятое. Убедиться, что кишечник работает.
Обгоревшую кожу жгло.
- Это просто обыкновенная реакция. Я прошел сквозь настоящий ад - в море и в этой воронке - и, когда выбрался, слишком уж возликовал. А теперь - спад. Надо уснуть. Успокойся и сосредоточься на сне.
Обожженная кожа горела, щетина скребла по подшлемнику и кололась, а неровности камня раздували под ним свои медленно тлеющие костры. Они были везде, как море. И остались даже тогда, когда сознание переключилось. Они превратились в светящуюся картину, они обернулись Вселенной, и его то бросало вверх, откуда, зависнув в пространстве, он их разглядывал, то снова - вниз, распиная на каждом мучительном костерке.
Он открыл глаза, посмотрел вверх. Потом снова закрыл и пробормотал:
- Я сплю.
Он открыл глаза, но солнце осталось. Свет слегка пригасил костры, и теперь рассудок мог от них отвлечься. Он лежал, глядя в дневное небо, и пытался припомнить свойства времени, которое оказалось способно вдруг так сжаться.
- Я же не спал!
Рассудок никак не желал выбираться из щели и заниматься всем, что наметил на сегодняшний день. Он бросил беззвучно в безоблачную пустыню:
- Сегодня меня спасут.
Он извлек себя из расселины; воздух был такой теплый, что он снял с себя все, кроме брюк и свитера. Аккуратно свернул одежду и положил в щель. Склонился над выбоиной с водой, и красное пятно оставило на груди отметину. Пил он долго, а когда оторвался, заметил, что темное пространство между водой и окошком стало шире.
- Надо набрать воды побольше.
Полежал неподвижно, пытаясь сообразить, что важней - сразу заняться резервуаром или закончить сначала линию водорослей. Вспомнил, как быстро может промелькнуть время, если выпустить его из виду, и полез на Смотровую Площадку. День искрился красками. Солнце припекало, весело играя блестками на темно-синей поверхности моря. Скалы сверкали всеми цветами радуги, а тени их - если не смотреть прямо - были пурпурны. Он взглянул вниз, на Проспект - красота! Он закрыл глаза и снова открыл, и скалы и море показались ему ненастоящими. Это лишь цветовой образ, заполнивший все три проема его окна.
- Я еще сплю. Я заперт в собственном теле.
Он пошел к Красному Льву и присел там у воды.
- И зачем я все это таскал?
Хмурясь, смотрел он на море.
- Надо бы раздобыть еду. Хотя есть не хочется. Лучше займусь-ка я водорослями.
Он сходил к расселине за спасательным поясом и ножом и отправился к Большому Утесу. Там он еще вчера успел ободрать в пределах досягаемости почти все, и теперь приходилось тянуться. Пришлось поднапрячь и память, когда очертания одного из камней показались ему вдруг знакомы.
- Сюда я приходил за камнями для Гнома. Вон ту глыбу я тоже пытался сдвинуть с места, но она, хоть и с трещиной, даже не шелохнулась.
Хмурясь, глядел он на камень. Потом медленно пополз вниз, и полз, пока не повис, держась за край скалы, на вытянутых руках, а трещина не оказалась всего в футе от глаз. Всю ее, как поверхность скалы, в тех местах, куда достигала вода, покрывали ракушки и какие-то загадочные наросты. Теперь трещина стала шире. А каменная глыба сошла с места и накренилась, похоже, примерно на восьмую дюйма. В глубине трещины была ужасающая темнота.
Он застыл, созерцая зияющую дыру и забыв, о чем думал раньше. Теперь глыба была просто неким выступающим из воды предметом, который он изучал, поводя головой из стороны в сторону.
- Откуда, черт побери, знаю я этот камень? Я же здесь в первый раз…
Знаю - не как фронтового приятеля, с которым сходишься слишком быстро, ибо хочешь не хочешь, приходится жить с ним бок о бок нескончаемые часы, но - как родственника, что наезжает от случая к случаю много лет подряд, или как друга детства, или же няньку - иначе говоря, как всех тех, с кем знаком целую вечность; знаю - как скалы детства, которые изучал, исследовал каждый год на каникулах, вспоминал в темноте постели; пальцы даже зимой не могли забыть очертаний…
У Трех Скал что-то громко плеснуло. Он мгновенно вскарабкался на Красного Льва, но ничего не увидел.
- Самое время поймать рыбу.
Воняли водоросли на камнях. С моря снова послышался всплеск, и на этот раз он успел заметить расходящиеся круги. Он прижал ладони к щекам, чтобы сосредоточиться и подумать, но отвлекло прикосновение к щетине.
- Здорово я, наверно, оброс. Ну и щетина. Странно, она продолжает расти, когда все в тебе…
Быстро он направился к Большому Утесу, подхватил охапку водорослей и свалил в ближайшую щель. Медленно поднялся по Проспекту на Смотровую Площадку и сел, уронив руки. Голова свесилась между колен. Плеск волн под Скалой Спасения успокаивал, а на Площадке стояла чайка, словно еще один образ.
Внутри тела росли звуки. Они заполняли бесконечную темноту, как грохот станков - фабрику. При каждом ударе сердца голова слегка вздрагивала.
Резкий крик выдернул его из этого состояния. На Площадку опускалась чайка - крылья полураскрыты, голова опущена.
- Что тебе нужно?
Перистое пресмыкающееся сделало пару шажков в сторону и сложило крылья. Клюв нырнул под крыло.
- Если бы мне хоть как-то опорожнить кишечник, сразу стало бы легче.
Он с усилием развернулся, взглянул на Гнома, и тот подмигнул серебряным глазом. Линия горизонта была твердой и близкой. И опять он подумал, что вот-вот заметит погрешность овала.
Беда в том, что на этих скалах нет ни травы, ни подушек. Он подумал было сходить за курткой и сделать сиденье, но для этого пришлось бы совершить усилие, которое теперь казалось несоизмеримо огромным.
- Все болит, как отбитое. Из-за этих твердых камней от меня скоро попросту ничего не останется. Лучше думать про воду.
Вода манила - упругая, мягкая.
- Надо найти себе укрытие. Надо заняться резервуаром.
Ему полегчало, он почувствовал, как возвращаются силы, и забеспокоился. Хмурясь, посмотрел на треснувший камень, такой дьявольски, сокрушительно знакомый камень, потом повел взглядом вдоль всей тонюсенькой полоски водорослей. Местами она блестела. Может, водоросли просто возникли в воздухе, как солнечные лучи?
- Можно набрать воды в резиновый плащ. Можно выбить в стенке расселины водосток.
Он замолчал, откинулся назад и сидел так в своем кресле, пока все неровности спинки, то есть Гнома, не заставили снова согнуться. Сгорбившись, он сидел и хмурился.
- Знаю…
Он взглянул вверх.
- Знаю я эту тяжесть. Знаю, как она давит. Агорафобия, или как там ее, обратное клаустрофобии. Пресс.
Водоем.
Он поднялся на ноги и потащился вниз по Проспекту. Подошел к расселине, к ближней, к своей "спальне", и внимательно ее осмотрел.
- Откуда обычно здесь ветер? Водоем должен выходить на юго-запад.