Ах, какой умница, - умная, умная власть, потом можешь спокойно вышвыриваться домой; ах, какие же умные, неподдельные слезы испортили радость торжества, какой умница, умница, умница.
На подмостки. Подмостки. Подмостки. Я личинка крупнее тебя. Ты с подмостков не уползешь - тебе стол мешает, а я проложу себе дорожку до французского окна.
- Нет, старик, извини, но мы в тебе не слишком нуждаемся.
- Но Джордж… мы же работали вместе! Ты же знаешь меня…
- Вот именно, старик. Знаю.
- В армии я пропаду. Ты же видел меня в работе.
- Видел, старик.
- Но тогда…
Взгляд из-под бровей. Сдержанная улыбка. Улыбка, которой позволено так разъехаться, что белые зубы отразились в столешнице.
- Я давно ждал чего-то такого. Потому и не вышвырнул тебя раньше. Надеюсь, старик, в армии профиль тебе попортят. Хорошенько попортят.
Есть десять тысяч способов отправить человека на тот свет. Можно его отравить и сидеть наблюдать, как улыбка превратится в оскал. Можно схватить за горло и держать, пока горло не станет твердым, как палка.
Она надевала пальто.
- Элен…
- Да, дорогой.
И вскинулась, страстно, по-лисьи.
- Как давно мы не виделись.
Глубокое, прерывистое дыхание.
- Не будь сентиментальным, милый.
Страх.
- Помоги мне, Элен. Мне нужна твоя помощь.
На белом лице черные личинки глаз. Расстояние. Исчисление. Смерть.
- Конечно, дорогой, все, что хочешь.
- В конце концов, Пит - твой муж.
- Как грубо, Крис.
- Ты могла бы его уговорить.
На диванчик, поближе, рядышком.
- Элен…
- Почему бы тебе не попросить об этом Марго, дорогой, или ту крошку, с которой ты ездил кататься?
Дикий страх. В черных глазах на белом лице выраженья не больше, чем в черных, твердых камнях.
Сожран.
Натаниель потихоньку булькает - не кипит, закипает, почти дошел.
- У меня прекрасная новость, Крис.
- Ты наконец вошел в новую эру.
Глядя на полку со справочниками, Нат посерьезнел. Идентифицировав юмор высказывания, ответил тем преувеличенно глубокомысленным тоном, который приберегал для шуток:
- Мне помог мой уполномоченный.
- Выкладывай свою новость. Война окончилась? У меня мало времени.
Натаниель сел в кресло напротив - показалось низко. Взгромоздился на подлокотник, потом встал, переложил на столе книги. Выглянул через щелку в грязно-коричневых шторах светомаскировки на улицу.
- Я решил идти во флот.
- Ты?!
Кивнул, все так же глядя в окно.
- Если меня возьмут, вот в чем беда. Летать я не умею, да и в пехоте толку от меня никакого.
- Болван! Кто тебя призывает, кто?
- Официально - никто.
- Я думал, ты пацифист.
- Так и есть.
- Честный, значит.
- Не знаю. Правда, не знаю. Можно думать и так, и этак, - но, в конце концов, ответственность, знаешь ли, слишком тяжелый груз для одного человека. Я должен идти.
- Ты уже решил?
- Мэри со мной согласна.
- Мэри Лоуэлл? Она-то тут при чем?
- Это и есть моя новость.
Забыв про книгу в руках, Натаниель повернулся. Подошел к камину, взглянул на кресло, вспомнил о книге, положил на стол. Взял стул, подвинул к себе и примостился на краешке.
- Помнишь, что я говорил вчера вечером после спектакля? Помнишь? Что наши жизни, должно быть, тянутся вспять к корням времени и повторяются в истории, как кадры в ролике?
- И я сказал, что, наверное, ты когда-то был Клеопатрой.
Нат всерьез задумался.
- Нет. Вряд ли. Я таким знаменитым не был.
- Ну, тогда Генрихом Восьмым. Это и есть твоя новость?
- Все время натыкаешься на ключи. Это… вспышки откровения… это дано. И когда… - Руки поплыли от плеча в сторону, словно почуяли, как голова увеличивается в объеме. - И когда встречаешь какого-нибудь человека, сразу чувствуешь, что в том потаенном прошлом ты был с ним связан. Как ты думаешь? Вот ты и я, например? Помнишь?
- Привык же ты болтать всякий вздор.
Натаниель кивнул.
- И все-таки. Все-таки мы связаны друг с другом и любим одно и то же. А когда ты познакомил меня с Мэри… помнишь? Видишь ли, мы, все трое, всегда делаем одно и то же. А потом была вспышка… словно удар, знание и уверенность: "Я уже знал тебя".
- О чем ты болтаешь, Господи Боже!
- Она тоже почувствовала. Она сама сказала. Она такая… такая, знаешь ли, мудрая! А теперь мы оба в этом уверены. Это, конечно, начертано в звездах, но здесь, Крис, под ними, мы должны быть благодарны тебе за то, что ты нас познакомил.
- Тебя, с Мэри Лоуэлл?
- Конечно, все это непросто, и мы медитировали и вместе, и порознь…
Комнату заливала неправдоподобность. И потому казалось, что голова Ната становится то больше, то меньше.
- А я был бы ужасно рад, Крис, если бы ты был шафером у нас на свадьбе.
- Вы собираетесь пожениться! Вы с…
- Вот это и есть моя приятная новость.
- Это невозможно!
Он услышал, как гневно прозвучал его голос, и увидел, что встает. Нат смотрел мимо, в огонь.
- Я понимаю, это неожиданно, но мы медитировали. И видишь ли, я ведь иду во флот. А она такая славная, такая храбрая. И тебя, Крис, наверняка, жизнь тоже приведет к такому решению.
Он стоял неподвижно, глядя вниз на взъерошенные черные волосы, всего на расстоянии локтя. Он чувствовал, что понимает - смутно, ясней и ясней невыразимую силу и решения Ната, и всего происходящего. Здесь не он жрет, его жрут. И вместе с этим ощущением, обдавшим жаром лицо, поднималась в нем мощь разрушителя. В памяти, как моментальные снимки из оброненной пачки, замелькала Мэри - Мэри в лодке аккуратно расправляет юбку; Мэри идет в церковь, от Мэри разит церковью; и даже от пола под ее ногами и от вмятины на сиденье на месте маленькой задницы несет высокомерием; Мэри сопротивляется - колени сомкнуты над спасаемой девственностью, - одергивая юбку одной рукой, отбиваясь другой, и только голос - единственная защита полуобнаженной груди…
- Я буду кричать!
Нат поднял глаза, рот открыт.
- На этот раз я не сваляю дурака, поверь. Не беспокойся.
Фотоснимки исчезли.
- Нат, я… я не знаю, что говорю… это из какой-то пьесы.
Нат развел руками и неуверенно улыбнулся:
- Со звездами не спорят.
- Особенно, если они говорят то, что тебе хочется.
Нат задумался. Он слегка покраснел и серьезно кивнул:
- Это-то и опасно.
- Будь поосторожней, Нат, ради Христа.
Но, ничего не зная, ничего не понимая, - как он мог быть поосторожней? И держаться подальше от меня? Вместе с нею держаться подальше от залитого светом круга посредине моей тьмы?
- Когда меня здесь не будет, ты ведь присмотришь за ней, Крис?
Что-то есть в этих звездах. Или был просто нелепый порыв, который вопреки моей воле вырвал эти слова?
- Только будь поосторожней. Со мной.
- Крис!
Потому что я люблю тебя, болван ты этакий, и ненавижу тебя. А теперь я тебя ненавижу.
- Ладно, Нат, забудь.
- Тут что-то не так.
Порыв иссяк, растоптан, отброшен.
- Я тоже иду во флот.
- А театр?
Сломлен ненавистью и расчетом.
- И у меня есть высокие чувства.
- Дорогой мой! - Нат стоял и сиял. - Может, нам удастся попасть на один корабль.
Мрачно, предчувствуя избранный путь:
- Я уверен, что так и будет. Так говорят звезды.
Нат кивнул.
- Мы люди одной стихии. Наш знак вода.
- Воды. Воды.
Одежда стянула его в мокрый узел. Он выволок себя на солнце. Он лежал, чувствуя, что распластан, как водоросли. Он поднял руки, взялся за застежки куртки, а перед глазами вертелись и плавали, как рассыпанная колода, моментальные фотографии. Он расстегнул застежки и сорвал с себя куртку и все остальное. Оставшись в одних трусах и нательной рубахе, он полз по скале ярды и ярды к выбоине с водой. Прополз по всему Проспекту и лег возле Гнома.
- Если я не безумен, от одежды валит пар. Это пот.
Он прислонился к Гному спиной.
- Не теряй головы.
Перед ним были ноги, покрытые белыми пузырями. Он нашел пузыри и на животе, когда поднял рубаху, на руках и ногах. Деформации на границах глазниц тоже оказались пузырями.
- Жить!
Что-то больно рванулось в памяти.
- Если бы в этой проклятой коробке можно было еще кого-то сожрать, я бы выжил!
Он глянул вниз на ноги.
- Знаю я, как называется эта поганая сыпь. Крапивница. Пищевое отравление.
Он полежал немного. Пар поднимался над ним и дрожал. Пузыри были четко очерчены, мертвенно-белые. Они вздулись так, что даже распухшие пальцы ощущали их контур.
- Сказал же, что заболею, и заболел.
Он слепо повел глазами вдоль линии горизонта, но горизонт ничего не мог ему показать. Снова он посмотрел на ноги и решил, что, пожалуй, они тонковаты для такого количества пузырей. Он чувствовал, как вода под рубахой прокладывает себе дорожку от пузыря к пузырю.
Небо и воздух давили теперь прямо в самой голове.
11
Мысль вылепливалась, как скульптура, посередине между глазами и неисследованным центром. Он наблюдал за ней в тот промежуток безвременья, за который капелька пота проползала путь от одного пузыря до другого. Но он знал: эта мысль - враг, и потому, хоть и смотрел, не соглашался и не позволял ей привязаться к себе наяву. Если медлительный центр сейчас и действовал, он сосредоточился именно на этой мысли, пытаясь ее идентифицировать, а она стояла, как парковая скульптура, на которую никто не обращает внимания. Кристофер, Хэдли, Мартин превратились в разрозненные фрагменты, и в центре тихо тлело негодование на то, что они разваливались, не держались за центр. Окно заполнял образ цвета, но центр, в своем странном состоянии, не воспринимал его как нечто внешнее. Цвет был единственным видимым пятном в темной комнате - словно освещенная картина на стене. Ниже осталось лишь ощущение струящейся влаги и неудобства твердого каменного сиденья. Пока этого центру хватало. Он знал, что он существует, - пусть даже Кристофер, Хэдли и Мартин теперь развалившиеся фрагменты.
Покров из волос и плоти упал с картины на стене, и нечего было там изучать, кроме единственной мысли. Она стала понятной. Ужас, подкравшийся с нею, поразил его так, что заставил вспомнить о теле. А там жило содрогание нервов, напряжение мышц, вдохи и выдохи, дрожь; но мысль стала словами и вытекла изо рта.
- Никто меня отсюда не снимет.
Ужас сделал еще больше. Он распрямил шарниры суставов, поставил тело на ноги и пустил кружить под тяжестью неба по Смотровой Площадке, пока не прилепил к Гному, и каменная голова ласково закивала, ласково закивала, а солнечный луч метался туда и сюда, вверх-вниз по серебряному лицу.
- Снимите меня отсюда!
Гном кивнул серебряной головой, ласково, мягко.
Он скрючился над белесой канавой, и снова стал видимым образ цвета.
Кристофер, Хэдли, Мартин подошли друг к другу поближе. Он заставил цвет занять все пространство над скалой, над морем и в небе.
- Надо знать своего врага.
Он подставился сам и в результате получил ожоги по всему телу. Отравился пищей - и весь мир превратился в сумасшедший дом. Отодвинутая надежда принесла одиночество. Пришла мысль, а за ней другие, невысказанные, непризнанные.
- Вытащи их оттуда. И посмотри.
Вода, единственная поддержка, которая вот-вот могла иссякнуть и сохранялась только запрудой; еда, которой становилось с каждым днем все меньше; тяжесть, невероятная тяжесть, давившая тело и мозг; попытки уснуть и сражения с кинороликами. Это была…
- Была и есть.
Он вскарабкался на скалу.
- Вытащи и посмотри.
- Проявляется образ. Я не знаю, образ чего, но и сумрак мой понимает, что этого вполне достаточно, чтобы поколебать все мои доводы.
Нижняя часть лица поплыла вокруг рта и обнажила зубы.
- Я не безоружен. Кое-что у меня еще осталось.
Разум. Это мой последний рубеж. Воля - мой бастион. Жажда жизни. Мой интеллект, ключ ко всем образам, сам способен обнаружить их или создать. Сознание в спящей Вселенной. Темный, неуязвимый центр, убежденный в своей самодостаточности.
Он принялся спорить с воздухом, плоским, как промокательная бумага.
- Рассудок есть способность воспринимать реальность. Какова же реальность в моем положении? Я один на скале посредине Атлантики. Вокруг меня только огромнейшие пространства зыблющейся воды. Но скала стоит твердо. Она уходит вниз, смыкаясь с поверхностью моря, а значит, и со знакомыми берегами и городами. Я должен помнить - скала твердая и недвижимая. Если бы вдруг она двинулась с места, я бы сошел с ума.
Летающий ящер хлопнул крыльями прямо над головой и выпал из поля зрения.
- Надо держаться. Во-первых, за жизнь, во-вторых, за рассудок. Я должен что-то предпринимать.
Он снова зашторил окно.
- Меня отравили. Приковали к свернувшейся в кольца трубе цепью, длиной не больше крикетного звена. По сравнению с этим все ужасы ада покажутся ерундой. Что там копаться в добре и зле, если змея сидит в собственном теле?
Он легко представил себе кишечник, представил медленный спазм перистальтики, которая вместо нежной пищи получила удар отравой.
- Я Атлант. Я Прометей.
Он показался себе призрачным гигантом. Челюсти сжались, подбородок прижался к груди. Герой, которому по плечу невозможное. Он встал на колени и непреклонно пополз по скале. Нашел в расселине пояс, взял нож, отпилил от трубы металлический штырь. Пополз вниз к Красному Льву, заиграла далекая музыка, отрывки из Вагнера, Хольца, Чайковского. На самом деле ползти было необязательно, но далекая музыка сочеталась с героическим медленным и непреклонным - наперекор всем нелепостям - движеньем вперед. Колени крушили пустые ракушки мидий, как глиняные черепки. Музыка вздулась от меди и разлетелась в клочья.
Он добрался до выбоины в скале, где были одно обросшее водорослями блюдечко и три чистеньких анемона. В воде все еще лежала крошечная рыбка, но уже с другой стороны. Он утопил пояс, и рыбка отчаянно заметалась. Из трубки струйкой вырвались пузырьки. Он сложил камеру по всей длине и принялся разворачивать. Капли воды засочились внутрь сквозь металлический зуб, заструились меж рвущихся вверх пузырьков. Те же струйки, но в глубине. Он поднял пояс, взвесил на ладони. В камере булькало. Он опять утопил пояс и занялся делом. Струйки тоже взялись за работу, добавился голос деревянных и медных труб. А потом зазвучал приглушенный аккорд и повел весь оркестр к каденции. Над водой показалась обросшая водорослями верхушка блюдечка. Неестественный этот отлив отступил от крошечной рыбки, и она забилась на влажной скале, пытаясь вернуться назад под покров воды. Анемоны крепче закрыли створки. Камера спасательного пояса заполнилась на две трети.
Он опять прислонился спиной к скале, расставив ноги. Музыка росла, море играло, играло солнце. Вся Вселенная затаила дыхание. Всхрапывая, постанывая, он ввел трубку в задний проход. Сложил два конца вместе и уселся. И заработал обеими руками, перегоняя воду, нажимая, разглаживая. От морской воды в кишечнике холодно покалывало. Он мял и жал эту камеру, пока из нее не вышла вся вода. Затем подполз осторожно к краю обрыва - гром оркестра умолк на минуту.
Каденция наступала - и наступила. Она обрушилась в море всей торжественной завершенностью техники. Она была как взрыв дамбы, прорыв заслонов - повторяющиеся всплески, могучие аккорды, сверкающие арпеджио. Каденция отнимала силы, и в конце концов он растянулся на скале, опустошенный, а оркестр умолк.
Он повернулся лицом к скале и крикнул с вызовом своему врагу:
- Ну что, готов? Я - нет.
На него опустилась рука небес. Он поднялся, встал на колени среди раковин мидий.
- Нет, я не сойду с ума и не буду рабом собственного тела.
Он глянул вниз на мертвого малька. Приказал телу коснуться пальцем анемона. Створки напряглись - они не хотели разжаться.
- Жжет. Отрава. Меня отравили анемоны. А вот мидии - возможно, они все-таки годятся.
Он почувствовал себя лучше, но уже не настолько героем, чтобы ползти куда-то. И он медленно побрел на Смотровую Площадку.
- Предопределено все. Знал, что не утону, и не утонул. И нашел скалу. Знал, что смогу на ней жить, и живу. Сокрушив змею в своем теле. Знал, что буду страдать, и страдаю. Но я выиграю игру. В том, что жизнь повернулась теперь новой гранью, есть определенный смысл, несмотря на всю эту тяжесть и эту дурацкую промокашку.
Он уселся рядом с Гномом, задрав колени. Глаза видели, и значит, он жил на свете.
- По-моему, я хочу есть.
Почему бы и нет, если жизнь начинается заново?
- Еда в тарелке. Замечательная еда и уют. Еда в магазинах, в мясных магазинах, еда, которая не уплывет, не сожмется, будто кулак, и не исчезнет в расселине - мертвый, сваленный на прилавках весь урожай морей…
Он всмотрелся пристально в море. Начинался отлив, и от Трех Скал потянулись глянцевые полоски.
- Оптический обман.
Потому что, конечно, скала стоит твердо. Если ему и показалось, что она медленно вслед за отливом двинулась вперед, то это лишь оттого, что у глаз нет точки отсчета. Берег за горизонтом, и как бы вода ни неслась, расстояние до него останется неизменным. Он мрачно улыбнулся.
- Неплохая получилась шутка. Она бы многим понравилась.
Словно поезд, который стоит на месте, но кажется, будто поехал назад, когда рядом отходит другой. Словно штрих, перекрытый штрихом.
- Потому что скала, конечно, стоит, а вода движется. Ну-ка, ну-ка. Отлив - это гигантская волна, которая омывает весь мир… или это мир крутится в волнах отлива, а мы со скалой…
Он торопливо взглянул вниз, на скалу между ступней.
- Скала на месте.
Еда. Сваленная на прилавках, не уплывает, лежит себе горкой, весь урожай морей, омар, который уже не сожмется, будто кулак, и не умчится в расселину, а…
Он стоял. Он уставился вниз, на то самое место, где под водой у Трех Скал росли водоросли. И закричал:
- Кто еще видел в море такого омара? Кто видел красного омара?
Что-то пропало. На мгновение показалось, что он падает, потом был провал в темноту, где не было никого.