Опыт фронды сыграл решающую роль в формировании философии Ларошфуко. Опыт этот был горьким. В своих "Мемуарах", написанных в Ангумуа "в праздности, вызванной опалой", он стремится подвести итог целому периоду собственной жизни я целой эпохе в истории Франции. Причину неудачи мятежа он склонен искать в личном поведении его участников, которых вдохновляла не забота о благе страны, не высокие принципы и идеи, а мелкое честолюбие и страх за свои привилегии. Все они вероломны и личную выгоду всегда предпочтут общему делу, в любую минуту готовы предать свою партию, следуя собственным интересам. В "Мемуарах уже чувствуется будущий моралист. Психологические портреты современников - Ришелье, Мазарини, Анны Австрийской, герцога де Бофора, принца Конде, герцогини де Лонгевиль и многих других, - пожалуй, самые интересные страницы.
Опыт фронды открыл Ларошфуко новую правду о человеке. Он больше не верит в бескорыстную добродетель и считает себялюбие главной пружиной всех человеческих поступков. Эта концепция, которая чувствуется уже в "Мемуарах", получила законченное выражение в "Максимах". В первых изданиях этой книги во многих афоризмах ощутима непосредственная связь с "Мемуарами", но в дальнейшем она ослабевает. От издания к изданию Ларошфуко стремится придать своим афоризмам все более обобщенный характер. Те из них, которые прямо связаны с событиями фронды, или вовсе исключаются из книги, или резко изменяются. И дело, конечно, не в страхе перед "королем-солнцем", а в потребности писателя-моралиста постигнуть и выразить общие законы человеческой психологии.
Однако "универсализация" его афоризмов была подсказана и самой историей. Фронда выявила глубокое внутреннее разложение сословной монархии: дворянская свобода обернулась анархическим своеволием, понятия чести, долга, нравственных обязательств были отброшены, и на волю вырвался "естественный человек" - эгоистический индивид. У Ларошфуко были основания придать опыту фронды и более широкое значение. В новом порядке, установившемся во Франции при Людовике XIV, он увидел торжество того самого разделения государственного и частного начал, которое и было в его глазах внутренней причиной поражения фронды. Сложный процесс формирования политического государства, которое по отношению к другим сферам народной жизни развивалось, по словам Маркса, "как нечто потустороннее", завершился ко второй половине XVII века. В форме абсолютной монархии возникла характерная для нового времени "абстракция государства как такового" на одном полюсе и "абстракция частной жизни" - на другом, вследствие чего и обнаружилось резкое расхождение между официальной моралью, тем, что должно, и тем, что составляет содержание реальной практики людей.
Эти процессы нашли яркое отражение в литературе того времени, но в наиболее обобщенном виде предстали в "Максимах" Ларошфуко. Именно в эти переломные годы пережил глубокий кризис идеал героической доблести, унаследованный от эпохи Возрождения. Уходящий корнями отчасти в нравственные идеалы республиканского Рима (правда, окрашенный более поздним стоицизмом), а отчасти в героический идеал средневекового рыцарства, культ доблести сохранял во Франции свое значение на протяжении всей первой половины XVII века; его исторической почвой была еще не до конца укрощенная абсолютизмом страна, его реальной жизненной основой - хранивший еще свою независимость аристократ. Эту доблесть, поставленную на службу гражданским идеалам, воспел в классицистической трагедии Корнель. С другой стороны, салонно-аристократическая "прециозная" литература XVII века, непосредственно связанная с идеологией фронды, пыталась воскресить поэзию поздних рыцарских романов. При всем различии между корнелевскими героями и героями прециозных романов можно заметить у них некоторые общие черты: благородство страстей, безупречную храбрость, способность преодолевать любые препятствия, быть творцом собственной судьбы. Эта связь особенно ощутима в первой великой трагедии Корнеля "Сид" (1636). Ее герой Родриго соединяет в себе и качества идеального рыцаря "без страха и упрека", и идеального гражданина, для которого "великий государственный интерес" становится высшей нравственной ценностью. За образом Родриго стоят реальные жизненные модели. И не удивительно, что французский полководец принц Конде, герой Тридцатилетней войны, впоследствии возглавивший "фронду принцев", мог оказаться прототипом и корнелевского героя, и героя прециозного романа мадемуазель Скюдери "Артамен, или Великий Кир" (1649–1653).
С гибелью фронды и окончательной победой абсолютизма исчезала реальная жизненная почва для идеала героической доблести; сами события фронды обнаружили его иллюзорность. Ощущением краха героического идеала в его гражданско-государственной и в его рыцарско-галантной форме проникнуты все значительные литературные произведения 60-х годов XVII века: трагедии Расина, басни Лафонтена, комедии Мольера (особенно "Дон-Жуан" и "Мизантроп"), "Мысли" Паскаля; это важнейшая тема и в "Максимах" Ларошфуко.
Эпиграфом к "Максимам", выражающим главную идею книги, поставлены слова: "Наши добродетели - это чаще всего искусно переряженные пороки". Не вдаваясь пока в смысл этой сентенции, постараемся ответить на вопрос: что же автор считает добродетелью, какое содержание он вкладывает в это понятие? Если под этим углом зрения прочитать "Максимы", то мы увидим, что речь идет именно о героических идеалах первой половины века. "Добродетели" - это жажда славы, бескорыстие, великодушие, стойкость, храбрость, презрение к смерти, чистая, верная рыцарская любовь. Но, как явствует уже из эпиграфа, каждая из этих названных добродетелей - только маска противоположного порока. Эта мысль многообразно варьируется в книге: "У большинства людей любовь к справедливости - это просто боязнь подвергнуться несправедливости". "Люди делают добро часто для того, чтобы обрести возможность безнаказанно творить зло", и т. д., и т. д. По мысли Ларошфуко, и у добродетелей и у пороков должна быть некая единая основа, ее и пытается отыскать писатель. Добродетель предполагает способность творить свою судьбу, следовать велениям разума, ставить общие интересы выше собственных, совершать бескорыстные поступки; соответственно источником пороков является себялюбие, власть страстей над разумом, душевная леность. С этой точки зрения эпиграф прочитывается так: человек не способен властвовать над самим собой, руководствоваться в своем поведении требованиями разума, он раб своих страстей, игрушка в руках судьбы и обстоятельств. Единственной основой всех его действий является себялюбие - "любовь человека к себе и ко всему, что составляет его благо". По мнению автора, "себялюбие питает самые разные склонности", толкает "к завоеванию славы, богатства, наслаждению". "Оно существует у людей любого достатка и положения, живет повсюду, питается всем и ничем, может применяться к изобилию, к лишениям, переходит даже в стан людей, с ним сражающихся", "погибая в одном обличии, оно воскресает в другом"; "себялюбие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли, даже роль бескорыстия".
В стоический идеал Ларошфуко не верит. В первом издании его "Максим" был выразительный фронтиспис: Амур насмешливо взирает на бюст, с которого он сорвал маску. Под Амуром подпись: "Любовь к истине", под бюстом - имя римского философа-стоика Сенеки. Идея фронтисписа развивается в "Максимах": "Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией". "Невозмутимость мудрецов - всего лишь умение скрывать свои чувства в глубине сердца" и т. д. И как итог - знаменитая сто вторая максима: "Ум всегда в дураках у сердца".
Уже говорилось о том, что каждый афоризм обладает внутренней законченностью, живет сам по себе, вне потока речи. И все же это верно лишь отчасти. Между отдельными афоризмами Ларошфуко есть внутренние переклички. Афоризмы существуют в особом, правда, достаточно свободном, в достаточно аморфном контексте, примерно так же, как живут отдельные стихи в цикле, вне которого они не могут быть поняты до конца. С этой точки зрения мы попытаемся проанализировать сто вторую максиму.
Как и большинство других, этот афоризм строится на сочетании противоположных понятий (ум и сердце), но каждое из этих понятий у Ларошфуко многозначно. Ум - начало мысли, сердце - источник страстей; страсти господствуют над нашим разумом и волей - таков первый смысл этой максимы. Она перекликается с сорок второй ("У нас не хватает силы характера, чтобы покорно следовать всем велениям рассудка") и с сорок третьей ("Человеку нередко кажется, что он владеет собой, тогда как на самом деле что-то владеет им; пока разумом он стремится к одной цели, сердце незаметно увлекает его к другой"). Но ум в данном случае имеет значение и духовной силы, а сердце - телесного органа. Сорок четвертая максима в первой редакции звучала так: "Слабость духа - неправильное выражение, в действительности - это слабость сердца". В издании 1664 года слово "сердце" было заменено словом "темперамент", а в окончательной редакции словами "хорошее или плохое состояние органов тела". Ларошфуко хочет сказать: плоть господствует над духом.
Вслед за материалистами XVII века - французом Гассенди, англичанином Гоббсом - Ларошфуко полагал, что внутренняя духовная жизнь зависит от физического состояния тела, что поведение человека определяется инстинктом самосохранения, стремлением к удовольствию и бегством от страдания. Однако если для Гассенди себялюбие естественно и только на нем может быть построено здание человеческой морали, то Ларошфуко склонен считать его источником человеческих пороков. Это давало ему известное основание утверждать в предисловии к первому изданию "Максим", будто мораль его книги "во всем согласна с мыслями некоторых отцов церкви". Однако было бы неправильно относить Ларошфуко ни к материалистическому вольномыслию его времени, ни к сторонникам религиозной морали янсенистского толка. Он не искал спасения в боге, как Паскаль, но, в отличие от Гассенди, пессимистически оценивал "естественного человека". Он стоически принимал мир таким, каков он есть. Это видно и в сто второй максиме. Слово "всегда" подчеркивает, что автор и самого себя не исключает из общего правила - разделяет общий со всеми "человеческий удел".
И все же смысл афоризма "Ум всегда в дураках у сердца" к этому не сводится. В нем есть еще один важный обертон, весьма существенный для книги в целом: людям только кажется, что они следуют велениям разума, а на самом деле, порою того и не сознавая, подчиняются своим страстям и интересам.
Обнаружение противоречия между тем, что только кажется, и тем, что есть, между видимостью и сутью - одна из основных философских и морально-психологических проблем XVII столетия. В "Максимах" Ларошфуко она занимает центральное место. Как явствует из эпиграфа, за каждой добродетелью таится порок, и сама добродетель - маска, которой прикрывается себялюбие. Но Ларошфуко не склонен видеть в этом только сознательное лицемерие. Мысль его и тоньше и глубже. Люди вынуждены притворяться, носить личину, казаться не тем, чем они являются на самом деле, потому что они живут в обществе. Это означает, что законы общественной жизни не совпадают с законами человеческой природы.
Разумеется, проблема "лица" и "маски" существовала и в доабсолютистском обществе. Человек и прежде никогда не совпадал со своей социальной ролью, но для средневекового рыцаря "маска" - то, чем он хотел казаться, то, за что принимали его другие, было тождественно тому, чем он хотел быть; он не притворялся, а действительно стремился следовать своему идеалу. Герцен писал в "Западных арабесках": "Рыцари и верующие часто не исполняли своих обязательств… У них была своя праздничная одежда, своя официальная постановка, которые не были ложью, а скорее их идеалом". "Маска", о которой идет речь в "Максимах", - совсем другого свойства. Она продукт не просто социального бытия, но - социального отчуждения. "Короли чеканят людей, как монету: они назначают им цену, какую заблагорассудится, и все вынуждены принимать этих людей не по их истинной стоимости, а по назначенному курсу", - и потому "общество состоит из одних только личин". Но, привыкнув притворяться перед другими, казаться не тем, что он есть, человек начинает притворяться и перед самим собой; люди обманывают не только других, но и себя. Отделить одно от другого порою невозможно; каждый хочет одновременно удовлетворить свое себялюбие и заслужить одобрение окружающих и потому не осмеливается признаться даже самому себе в истинных мотивах своих действий. "Незримое самому себе" себялюбие "производит на свет таких чудищ, что либо искренне не признает их своими, либо предпочитает от них отречься".
Психологические открытия и психологические разоблачения Ларошфуко строятся на выявлении этого противоречия. Наиболее интересные и глубокие максимы показывают сложный "механизм" душевной жизни. "Смирение нередко оказывается притворной покорностью, цель которой покорить себе других. Это уловка гордости, принижающей себя, чтобы возвыситься, и, хотя у гордости множество личин, она лучше всего маскируется и более всего способна нас обмануть, когда прячется под маской смирения".
Эта максима построена как своеобразное кольцо, что и придает ей внутреннюю завершенность. Она начинается словом "смирение" и заканчивается тем же словом. Мысль писателя движется от того, что лежит на поверхности, что только кажется, - к тому, что есть, что таится в глубине, а затем прослеживается обратное превращение сущности в явление. При этом все переходит в свою противоположность: гордость становится смирением, принижается, чтобы возвыситься, притворяется покорностью, чтобы покорить других, и т. д. Низ и верх перестают быть у Ларошфуко устойчивыми неподвижными точками. В основе возвышенных и благородных поступков лежат низменные и эгоистические мотивы. "Пороки входят в состав добродетелей, как яды в состав лекарств", а "добродетели теряются в своекорыстии, как реки в море". Но при всей зыбкости границ между добродетелью и пороком, добром и злом, истиной и фальшью у Ларошфуко всегда сохраняется расстояние, водораздел между ними. Фальшь может принимать облик истины, искусно переряжаться под нее, но от этого она не становится истиной, а остается фальшью. В психологическом анализе Ларошфуко всегда сохраняется твердая нравственная оценка. Истинный смысл его книги можно было бы сформулировать так: именно потому, что общественное бытие отчуждено от человека, добродетель превратилась в "призрак", в "маску", а себялюбие стало единственной пружиной человеческих поступков. И это опасно. Опасно не только потому, что исчезает нравственная основа жизни, но и потому, что человек утрачивает свое "я", "жаждет быть не собой, а кем-то другим, жаждет присвоить чуждый ему облик и не присущий ум", перестает быть личностью и становится личиной. "Люди стараются казаться иными, чем они есть на самом деле, вместо того чтобы стать такими, какими хотят казаться".
Современники часто упрекали Ларошфуко в мизантропии, в мрачно-пессимистическом взгляде на человека. Он предвидел такую оценку: "Все любят, - говорит писатель, - разгадывать других, но никто не любит быть разгаданным". Ларошфуко хотел помочь человеку "познать самого себя" и считал величайшим подвигом дружбы открыть другу глаза на его собственные недостатки. Это он и сделал в своих "Максимах".
2
"Мысли" Паскаля были написаны несколько раньше "Максим" Ларошфуко, в 1658–1659 годах, но впервые опубликованы после смерти автора, только в 1669 году. Есть немало общего между произведениями двух великих моралистов. Их объединяет критика стоического идеала, неверие в силу разума, способного властвовать над страстями, признание себялюбия основой наших поступков и действий. Наконец, обоих мыслителей объединяет я форма афоризма с его парадоксальной структурой.
Как в "Максимах", так и в "Мыслях" ощутимо время их создания - начало новой эпохи, наступившей после столь бурных событий фронды. В этом отношении особый интерес представляют размышления Паскаля на социально-политические темы. Он принимает новый порядок, но не потому, что тот справедлив, а потому, что неизбежен. Паскаль полагает, что любой общественный порядок далек от справедливости. Уже один тот факт, что у каждой страны свои обычаи и законы, свое понимание права и справедливости, говорит об относительности этих понятий, и, если истина по одну сторону Пиренеев становится заблуждением по другую, значит, она не истина.
Где же отыскать основу справедливости - в авторитете законодателя, в нуждах монарха, в существующем обычае? - вопрошает автор. Ему ясна лишь одно: "Нет беды страшнее, чем гражданская смута". Народ поднимается на борьбу, когда начинает понимать, что ходит в ярме, и хочет его сбросить, но он всегда терпит поражение, а выигрывают только сильные мира сего - таков для Паскаля печальный итог фронды. Справедливо было бы "разделить все блага между людьми поровну". С этой точки зрения Паскаль берет под сомнения все устои современного ему общества - права монарха, знати, узаконенное неравенство. Но он знает, что не справедливость управляет миром, а сила: "Неспособные сделать справедливость сильной, люди положили считать силу справедливой". Именно силою и держатся "узы смиренного почтения низших классов к высшим". Но и сила сама по себе все-таки бессильна и нуждается в помощи воображения, которое окружает ореолом правителей и законы. Вот почему, по мысли Паскаля, власть королей, герцогов, судей вполне реальна, поскольку держится на силе, и в то же время неустойчива, ибо основана на воображении. Паскаль не верит в естественное право: почтение и страх, которые вызывает у подданных тот или иной король или герцог, подобны страху, который вызывает у детей страшная рожа, ими же самими намалеванная.
Парадоксальные рассуждения Паскаля о справедливости и силе во многом напоминают парадоксы Ларошфуко и в то же время отличаются от них. "Любовь к справедливости, - писал Ларошфуко, - рождена живейшим беспокойством, как бы кто не отнял у нас нашего достояния…" - иными словами, она только видимость, одна из личин, в которую рядится себялюбие. Мысль Паскаля сложнее и глубже. Его парадоксы коренятся в самой природе вещей. По Паскалю, сила не только кажется справедливой. Ведь, подавив гражданские смуты его времени, она обеспечила в стране мир, а мир - величайшее благо на земле.