Позже Уайкис начал сдавать, дело пришло в упадок. Они по-прежнему поставляли на север Германии тонкое черное сукно, он же считал, что при нынешней длинорунной шерсти, непригодной для хорошего бродклоса, лучше переключиться на более тонкое керси, которое можно везти через Антверпен в Италию. Выслушав - как всегда, очень внимательно - жалобы старика, он сказал:
- Рынок меняется. Позвольте мне в следующем году отвезти вас на ярмарку.
Уайкис знал, что давно пора съездить в Антверпен и Берген-на-Зоме, но очень не хотел переправляться через пролив.
- Не тревожьтесь, я о нем позабочусь, - сказал он мистрис Уайкис. - Я знаю семью, в которой мы можем остановиться.
- Ладно, Томас Кромвель, - ответила та. - Запомни мои слова. Никаких крепких голландских напитков. Никаких женщин. Никаких запрещенных проповедников в подвалах. Знаю я вас, мужчин.
- Не знаю, смогу ли удержаться от подвалов.
- Сговорились. Можешь сводить его на проповедь, главное, не води в бордель.
Мерси, как он подозревает, из семьи, где хранили и знали сочинения Джона Уиклифа и где Писание на английском было всегда: запрятанные листочки, затверженные на память стихи. Такие вещи передаются по наследству, как форма носа и цвет глаз, как кротость и страстность, как сила и готовность пойти на риск. Если уж рисковать, лучше проповедник, чем девка; остерегайтесь "мсье костолома", которого во Флоренции зовут "неополитанской лихорадкой", а в Неаполе - "флорентийской хворью". Здравый смысл подталкивает к воздержанию. В нашей жизни много ограничений, о которых не ведали наши предки.
На корабле он слышал обычные жалобы попутчиков: мерзавцы-лоцманы, фарватер не отмечен, английская монополия. Ганзейские торговцы предпочли бы, чтоб к Грейвзенду их суда вели собственные люди: немцы - шайка воришек, но провести корабль вверх по течению они умеют. Старик Уайкис страдал от морской болезни. Сам он оставался на палубе, помогал чем мог; вы, кажется, были когда-то юнгой, сударь, заметил один из матросов. В Антверпене они сразу отыскали вывеску. Слуга, открывший дверь, завопил: "Томас вернулся!" Вышли три старика, три брата-суконщика. "Томас, наш бедный найденыш, наш маленький избитый беглец! Заходите, заходите поскорее, согревайтесь!"
Только здесь он по-прежнему был беглецом, маленьким избитым мальчишкой.
Жены, дочери, собаки бросились его целовать. Он оставил старого Уайкиса у очага - удивительно, насколько понятен язык стариков, когда те обмениваются рецептами примочек, сочувствуют бедам друг друга, обсуждают блажь и капризы жен. Младший брат, как всегда, переводил, с тем же серьезным видом, даже когда речь касалась физиологии.
Он ушел пить с тремя сыновьями трех братьев.
- Wat will je? - поддразнивали они. - Надеешься заполучить старикову лавку? Или старуху, как хозяин помрет?
- Нет, - неожиданно сам для себя ответил он. - Кажется, я хочу заполучить его дочку.
- Она молоденькая?
- Вдова. Довольно молоденькая.
К возвращению он уже знал, что следует менять в лавке. Оставалось продумать частности.
- Я видел ваш товар, - сказал он Уайкису. - Видел конторские книги. Теперь покажите мне своих приказчиков.
Разумеется, люди - ключ к прибыли. Достаточно посмотреть им в глаза, чтобы понять, честны ли они и годятся ли для своего места. Он выгнал ненадежного старшего приказчика - сказал: проваливай, или я устрою тебе разбирательство - и поставил на это место младшего, заикающегося юнца, которого все считали придурковатым. Придурковатость оказалась просто робостью; вечер за вечером он сидел с юношей, молча и спокойно указывая тому на ошибки и упущения; через четыре недели новый старший приказчик уже не нуждался ни в советах, ни в понуканиях, а на своего наставника смотрел восторженными щенячьими глазами. Четыре недели в лавке и еще несколько дней в доках - выяснить, кто берет взятки. К концу года Уайкис снова стал получать прибыль.
Старик посмотрел цифры, поднялся из-за стола и крикнул:
- Лиззи! Спустись к нам.
Она спустилась.
- Тебе нужен новый муж. Такой сгодится?
Она оглядела его с головы до пят.
- Ну, отец, вижу, ты выбирал не за красоту. - Ему, подняв бровь: - Тебе правда нужна жена?
- Оставить вас, чтобы вы обсудили это между собой? - спросил Уайкис озадаченно. Старик, видимо, думал, что они сядут и сразу заключат договор.
Почти так и вышло. Лиз хотела детей, он хотел жену со связями в Сити и с кой-какими деньгами. Они поженились через несколько недель. Грегори родился через год. Он взял новорожденного из колыбели - крепенького, орущего - поцеловал в пушистую маковку и сказал, я буду к тебе ласков, как не был ко мне отец. Для чего заводить детей, если следующее поколение не будет лучше предыдущего?
Сегодня утром, размышляя над сказанным ночью Лиз, он думает: что моей жене до женщин, у которых нет сыновей? Может, они все такие: пытаются вообразить, каково живется их сестре.
Это стоит учитывать.
Восемь часов. Лиз уже хлопочет по дому. Волосы убраны под льняной чепец, рукава закатаны.
- Ой, Лиз, - смеется он, - ты похожа на жену пекаря.
- Веди себя приличней, - отвечает она. - Мальчишка-рассыльный.
Входит Рейф.
- Сперва к милорду кардиналу?
Куда же еще, говорит он. Собирает бумаги. Похлопывает жену по спине, целует собачку. Выходит. На улице еще моросит, но солнце уже проглядывает. К тому времени, как они добираются до Йоркского дворца, сомнений не остается: кардинал сдержал слово. Реку заливает свет, бледный, как разрезанный лимон.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I Гости
1529
Собирают имущество кардинала. Комнату за комнатой люди короля вычищают из Йоркского дворца прежнего обитателя. Увязывают в тюки пергаменты и свитки, требники и личные записи, домашние расходные книги. Забрали даже чернила и перья. Отдирают от стен доски с кардинальским гербом.
Они приехали в воскресенье, двое мстительных вельмож: герцог Норфолк, остроглазый ястреб, и не менее хищный герцог Суффолк. Герцоги сообщили Вулси, что тот отставлен с поста лорд-канцлера и должен вернуть Большую государственную печать. Он, Кромвель, тронул кардинала за локоть, произнес несколько слов. Кардинал обернулся к герцогам: тут обнаружилось, что нужно письменное требование короля, оно у вас есть? Ой, как же вы так? Нужно изрядное самообладание, чтобы говорить спокойно, но самообладания Вулси не занимать.
- Вы хотите, чтобы мы скакали назад в Виндзор? - Чарльз Брэндон не верит своим ушам. - За бумажкой?
В этом весь Суффолк: ему кажется, будто официальный документ - ненужная прихоть.
Он снова шепчет на ухо кардиналу, и тот говорит:
- Нет, Томас, лучше скажем им сразу… незачем длить агонию… Милорды, мой стряпчий напомнил, что я не могу отдать вам печать даже по письменному распоряжению. Только лично в руки начальнику судебных архивов. Так что прихватите и его.
Он произносит веско:
- Радуйтесь, что мы вам сказали, милорды. Не то у вас вышло бы три поездки, не так ли?
Норфолк - прирожденный боец - ухмыляется.
- Премного обязан, сударь.
Когда герцоги выходят, Вулси оборачивается с блаженной улыбкой и заключает его в объятия. Да, это их последняя победа, но двадцать четыре часа - срок немалый, а королевские настроения переменчивы. К тому же кардиналу нравится вспоминать обескураженные лица противников.
- Начальник судебных архивов, - говорит Вулси. - Вы знали или сами придумали?
В понедельник утром герцоги возвращаются с приказом немедленно освободить дворец. Король хочет прислать своих строителей и мебельщиков, чтобы приготовить жилище для леди Анны - ей нужен лондонский дом.
Он готов заявить протест: я чего-то не понимаю. Дворец принадлежит Йоркской епархии. Когда леди Анна стала архиепископом?
Однако поток людей с пристани оттесняет их прочь. Герцоги куда-то подевались, протест заявлять некому. Какое ужасное зрелище, говорит кто-то, мастеру Кромвелю не дали сразиться. Кардинал готов ехать, но куда? Поверх багряной мантии накинут чужой дорожный плащ: гардероб изымают прямо сейчас, пришлось схватить, что подвернулось под руку. Осень, и даже такому дородному человеку холодно.
Королевские слуги переворачивают сундуки, высыпают содержимое на пол: письма от Папы, от европейских ученых - из Утрехта, Парижа, Сан-Диего-де-Компостела, Эрфурта, Страсбурга, Рима. Упаковывают Евангелия, чтобы забрать в королевскую библиотеку. Книги тяжелые: их боязно держать в руках, словно они дышат: пергамент, сделанный из кожи мертворожденных телят, под рукой миниатюриста ожил голубыми и зелеными прожилками.
Сорвали шпалеры, оставив голые стены. Скатали шерстяных монархов, Соломона и царицу Савскую, в рулон, и теперь те смотрят друг на друга в упор, их крохотные легкие дышат ворсом бедер и животов. На пол летят охотничьи сцены, картины мирских удовольствий: купающиеся крестьяне, загнанные олени, лающие собаки, спаниели на шелковых сворках, мастиффы в ошейниках с шипами, охотники в поясах с бляхами, наездницы в изящных шапочках, заросший камышом пруд, овцы на пастбище, синеватые перистые верхушки деревьев на фоне меловых обрывов и белесого неба.
Кардинал смотрит на хлопочущих разорителей.
- Найдется ли нам чем угостить наших гостей?
В двух больших комнатах, прилегающих к галерее, поставили длинные козлы, каждые - двадцать футов в длину, и тащат еще. В Золоченой палате разбирают кардинальское золото и драгоценные камни, расшифровывают описи и выкрикивают вес. В Зале совета складывают серебро и позолоченную посуду. В списки внесено все, до последнего треснувшего горшка; то, что вряд ли приглянется королю, бросают в составленные под столами корзины. Сэр Уильям Гаскойн, кардинальский казначей, деловито снует из комнаты в комнату, указывает уполномоченным на шкафы и сундуки - не упустили бы чего.
Следом трусит Джордж Кавендиш, распорядитель кардинальского двора, растерянный и возмущенный. Слуги тащат облачения. Сплошь расшитые, усыпанные жемчугом и драгоценными камнями, мантии сами по себе немало стоят. Налетчики валят их на пол, будто сбивают с ног Томаса Бекета. Поставив каждую на колени и сломав ей хребет, они бросают ее в дорожный сундук. Кавендиш морщится:
- Бога ради, джентльмены, подложите в сундуки двойной слой батиста. Не хотите же вы испортить тонкую работу, на которую у монахинь ушла целая жизнь? - Оборачивается. - Мастер Кромвель, как вы думаете, они успеют закончить дотемна?
- Только если мы им поможем. Раз уж до того дошло, можно хотя бы проследить, чтобы все сделали как следует.
Постыдное зрелище: человек, который правил Англией, лишен всего. Королевские слуги выносят рулоны тонкого голландского полотна, бархата и плюша, муара и тафты, красных тканей без меры и счета: алый шелк для летней лондонской жары, багряный дамаст, чтобы согревать кардинала, когда снег сыплет на Вестминстер и мокрыми хлопьями кружит над Темзой. На людях кардинал в красном, всегда в красном разных оттенков, разной плотности и выделки, но непременно в самом лучшем, в самом дорогом. Нередко его милость, прохаживаясь в раздумье, останавливался и говорил:
- Ну, мастер Кромвель, оцените-ка меня по ярду!
И Кромвель медленно обходил кардинала, со словами: "Позвольте", - щупал рукав, отступал на шаг, прикидывал обхват - год от года Вулси раздавался в теле - и в конце концов называл сумму. Кардинал довольно хлопал в ладоши.
- Пусть завистники смотрят! Вперед, вперед, вперед!
Выстраивалась процессия: серебряные геральдические кресты, стража с золочеными алебардами. Кардинал никуда не выходил без свиты.
Так день за днем, по просьбе и для забавы кардинала, он оценивал своего хозяина. Теперь король прислал для того же армию писарей. Однако ему хочется силой вырвать у них перья и начертать поперек описей: "Томас Вулси бесценен".
- Что ж, Томас, - говорит кардинал, хлопая его по плечу. - Все, что у меня есть, я получил от короля. Его величеству угодно было дать мне Йоркский дворец, теперь угодно забрать. Наверняка у нас есть другие дома, другие места, где приклонить голову. Здесь не Патни. И я запрещаю вам кого-нибудь бить.
Вулси с улыбкой прижимает ему руки к бокам, мол, не смейте их распускать. Пальцы у кардинала дрожат.
Подходит казначей Гаскойн.
- Я слышал, ваша милость отправится прямиком в Тауэр.
- Вот как? - спрашивает Кромвель. - И кто же вам сказал?
- Сэр Уильям Гаскойн, - с растяжкой произносит кардинал, - за что, по-вашему, король должен отправить меня в Тауэр?
- Очень в вашем духе, - обращается Кромвель к Гаскойну, - повторять досужие сплетни. Так-то вы поддерживаете его милость? Никто не отправляется в Тауэр. Мы едем… - все, затаив дыхание, ждут, пока он придумывает на ходу, - в Ишер. А ваше дело, - он, не сдержавшись, легонько толкает Гаскойна в грудь, - приглядывать за чужаками и следить, чтобы все, взятое отсюда, попало по назначению, потому что иначе вы сами попроситесь в Тауэр - спрятаться от меня!
Какие-то звуки, по большей части из дальнего конца комнаты, - что-то вроде приглушенного "браво". Трудно побороть впечатление, что разыгрывается спектакль под названием "Кардинал и его служители". Трагедия.
Кавендиш, потный, взволнованный, тянет его за рукав.
- Но, мастер Кромвель, дом в Ишере пуст, у нас ни нет ни котла, ни ножа, ни вертела, где милорд кардинал будет спать, перины наверняка не просушены, нет белья, нет дров, нет… и как мы туда доберемся?
- Сэр Уильям, - обращается кардинал к Гаскойну, - не обижайтесь на мастера Кромвеля, который сейчас высказался чересчур резко, но примите его слова. Поскольку все, что у меня есть, даровано королем, все следует вернуть в целости и сохранности.
Губы у кардинала дрожат. Вчера, поддразнивая герцогов, его милость улыбнулся впервые за последний месяц.
- Томас, - произносит Вулси, - я годами отучал вас так разговаривать.
Кавендиш говорит Кромвелю:
- Барку милорда кардинала еще не забрали. И лошадей.
- Вот как? - Он кладет руку Кавендишу на плечо. - Значит, отправляемся вверх по реке, сколько нас поместится на барке. Лошади пусть ждут в… в Патни, а потом мы… что-нибудь одолжим. Ну же, Джордж Кавендиш, проявите изобретательность, в прошлые годы мы с вами совершали дела посложнее, чем переезд в Ишер.
Правда ли это? Он никогда особенно не замечал Джорджа Кавендиша, чувствительного малого, много говорящего про салфетки. Однако он пытается вдохнуть в Кавендиша боевой дух, и лучший способ - сделать вид, будто за их плечами общие успешные кампании.
- Да-да, - подхватывает Кавендиш, - мы снарядим барку.
Хорошо, кивает он, а кардинал спрашивает: Патни? и он натужно смеется. Кардинал говорит, ну, Томас, вы все-таки поставили на место Гаскойна, чем-то этот человек мне всегда не нравился, и он говорит, зачем же вы его тут держали? Кардинал отвечает со вздохом, ну, так получилось, и во второй раз переспрашивает: так значит, в Патни?
Кромвель говорит:
- Что бы ни ждало нас в конце пути, не будем забывать, что для встречи двух королей ваша милость воздвигли парчовый город посреди мокрых пикардийских полей. С той поры ваша милость только возрастали в мудрости и уважении короля.
Это говорится громко, для всех, про себя же он думает: тогда речь шла о заключении мира, сейчас же мы не знаем, что у нас, первый день долгой или короткой кампании, лучше возвести земляные валы и надеяться, что враг не перережет пути для провианта.
- Думаю, мы сумеем раздобыть кочерги, суповые миски и что там еще, на взгляд Джорджа Кавендиша, нам совершенно необходимо. Я не забыл, как ваша милость снаряжали королевские войска, отправлявшиеся во Францию.
- Да, - говорит кардинал, - мы все помним ваше мнение о той кампании, Томас.
Кавендиш спрашивает: "Что-что?", и кардинал объясняет:
- Джордж, разве вам не вспоминается, что мой слуга Кромвель сказал в палате общин пять лет назад, когда мы просили денег на новую войну?
- Но он же выступил против вашей милости!
Гаскойн, который внимательно ловит каждое слово, вставляет:
- Не очень-то вы хорошо себя зарекомендовали, сударь, переча королю и милорду кардиналу; я отлично помню вашу речь, и заверяю, как заверят вас еще многие, что вы не снискали себе расположения, Кромвель.
Он пожимает плечами.
- Я не искал расположения. Не все такие, как вы, Гаскойн. Я хотел, чтобы палата общин извлекла урок из прошлой кампании. Одумалась.
- Вы сказали, мы проиграем.
- Я сказал, мы разоримся. Но уверяю вас, наши войны заканчивались бы еще хуже, если бы снабжением войск занимался не милорд кардинал.
- В тысяча пятьсот двадцать третьем году… - начинает Гаскойн.
- Надо ли сейчас разыгрывать те сражения по новой? - спрашивает кардинал.
- …герцог Суффолк был всего в пятидесяти милях от Парижа.
- Да, - говорит Кромвель, - а вы знаете, что такое пятьдесят миль для полуголодного пехотинца, который засыпает на мокрой земле и просыпается окоченевшим? Для обоза, когда телеги по оси увязают в грязи? А что до побед тысяча пятьсот тринадцатого… оборони нас Господь.
- Турне! Теруан! - восклицает Гаскойн. - Вы что, слепы? Два французских города взято. Король проявил на поле боя чудеса храбрости!
Будь мы на поле боя, думает он, я бы плюнул тебе под ноги.
- Если вы так любите короля, почему бы вам не поступить к нему на службу? Или вы и так уже на жаловании у его величества?
Кардинал тихонько откашливается.
- Мы все служим королю, - говорит Кавендиш.
А кардинал добавляет:
- Томас, мы все - творения его рук.